Н А С Т О Я Щ Е Е

Часть вторая

Как-то в конце августа 1957 года, – я прошу обратить внимание на дату, – я стоял на площадке лестницы и смотрел на экран летнего кинотеатра «Звезда». Периодически слышались громкие шлепки – ещё не все жаждущие переканали с улицы в зрительный зал, это они спрыгивали со стены, перед тем обтоптав наш потолок, и сейчас шлёпались и, пригнувшись, как будто в этом был хоть малейший смысл, разбегались вдоль стен кинотеатра, ища свободные места. Кино началось недавно, в небе ещё не было той черноты, которая свойственна августовскому ночному небу, но звёзды уже высыпали, все 103 246 569 987 штук. Я как раз насчитал 103 246 543 612, когда одна из звёзд пролетела по небу строго с Востока на Запад. Очень яркая, по силе света соизмеримая со светом проблесковых фар самолёта, она летела без проблесков. Это не мог быть самолёт, он бы летел в 15-20 раз медленней, не мог быть и болид, он бы летел в 15-20 раз быстрее. Мне стало не по себе, как тогда, когда у меня в руке оказался клок шубы тёти Вилли. Я столкнулся с чем-то, совершенно непонятным. На всякий случай я снова пересчитал звёзды. Их было 103 246 569 987, ни одна не упала. «Что же это было?» – спрашивал я сам себя и не находил ответа.

 

Месяца полтора спустя, 4 октября, когда мама была в командировке, когда я изнывал от тоски, не зная, чем себя занять, и уже совсем было решил от скуки позаниматься анатомией, вдруг по радио передали, что в Советском Союзе впервые в мире осуществлён успешный запуск на околоземную орбиту искусственного спутника земли. Потом передали позывные спутника: «…бип …бип …бип …». Потом разъяснили, что его можно увидеть в такое-то время там-то и там-то. Естественно, что как только подошло это время, я сразу сел учить анатомию.… Ну, слава богу, что вы догадались, что – тю, я шутю! И, я надеюсь что старшенький… – Генка, это твой, или Лёхин?.. – уже понял, что полтора месяца тому назад я видел именно это зрелище!

Видимо, в тот раз запуск был менее успешным…

 

 

Профессор и руководитель кафедры гистологии разослал всем руководителям других кафедр следующее приглашение: «Уважаемый (Имя Отчество Фамилия) Вы приглашаетесь на кафедру гистологии (дата) к 17 часам, в связи с решением проблемы рака. С уважением – Лавров Константин Александрович». Явились все в половине пятого, несмотря на то, что именно в 17 у большинства кончался рабочий день – человек 40. Ассистенты попросили подождать в «предэкзаменационной», где уже живо обсуждались гистологические и прочие аспекты роста раковых клеток, метастазирования и прочие заумные вещи. Ровно в 17 вышел Константин Александрович Лавров и, сказав : «Милости просим», распахнул двери в «экзаменационный зал». Перед изумлённым взором гостей предстали столы, уставленные огромными блюдами с варёными раками и ящиками с пивом…

 

Мы с Жорой записались в стрелковую спортивную секцию Мединститута. Нашим наставником был Пугачёв. Он любил повторять «Плавно нажимайте на спусковой крючок», но в остальном довольно толково преподавал. «Тренировка нужна не только чтоб девочек щупать. Ланг, не закрывай глаза перед выстрелом. Смотри куда мушку дёрнет и делай вывод. Горшков, на спусковой крючок нажимать надо плавно, это тебе не ручка унитаза. Петров, центровейшая десятка. Иванов, кучность хорошая. Три щелчка от себя по горизонтали, один к себе по вертикали. Петров, центровейшая.…Так, все открыли затворы, подняли стволы вверх.…Отдыхаем…» Пугачёв, брал шесть или семь мишеней и шёл вглубь открытого тира, где под навесом, напоминавшем экран кинотеатра в нашей «Звезде», стояли ящики с песком, к которым силикатным клеем из бутылочки с соской Пугачёв клеил мишени. Поставив бутылочку на ящики, он возвращался и начинал разбор полётов: «Петров, две девятки на шесть часов, остальные десятки, три центровейших. Иванов, девяносто два очка, один щелчок по вертикали обратно от себя. Ланг, 75 очков, Горшков, 77, спусковой крючок не паровозный гудок. На изготовку. Закрыть затворы. Можно стрелять»

В понедельник, среду и четверг, мы часа по два с половиной проводили в тире, стреляли и с колена и из положения стоя. Так прошёл, пожалуй, месяц, когда…
– Жора, посмотри налево, над стеной, – прошептал я. Пугачёв в это время клеил новые мишени.

– Ну, столб…

– А на столбе?

– Га-а-а! Не вздумай, Володя, по изоляторам стрелять. Шум будет – беды не оберёшься. Меня, вон, давно раздражает бутылка с клеем…

– Жора, Пугачёв своими руками застрелит, это же его орудие труда.

– А я только кончик соски отстрелю…

– Жора, не надо…

– Петров, девятка одна, центровейших нет. Сидоров 72 очка, крючок спусковой нужно нажимать плавно, не за ручку унитаза дёргаешь. Ланг, хорошо, 90 очков. Горшков, хорошо, 89 очков. – Я показываю Жорке язык. Ничего, позавчера он мне показывал… – Отдохнули? На изготовку. Закрыть затворы. Можно стрелять.

– Пяу!.. – это я по изолятору.

– Цзынь! – это Жора, вместо кончика соски, расквасил вдребезги пузырь с клеем.

– Кто стрелял? – голос Пугачёва так же монотонно спокоен. – Встать!

Открыв затворы, мы встаём оба. Жора бодрым голосом говорит: «Студент Горшков. Стрелял по бутылке с клеем» – Пугачёв ровным и спокойным голосом: «Положить винтовку на мат и вон из тира… Ланг, а ты чего стоишь?» – Я, упавшим голосом: «Студент Ланг. Стрелял по ролику» – «По какому ролику?» – Я, ещё более упавшим голосом: « По изолятору…» – «Попал?» – Я, еле слышно: «Нет…» – «Положить винтовку на мат и вон из тира…»

Жорка ещё не успел уйти далеко. Я: «Сержант Горшков!» – Жорка останавливается, поворачивается. Я: «Рядовой Ланг отстрелялся!». Жорка: «Га-а-а!..».

 

Примерно к этому времени относится моё увлечение Врубелем, попытка составить каталог его работ по находимым в литературе спискам, стремление познать законы гармонии, композиции, появление глубокого убеждения в субъективности искусствоведов и критиков. На одном из занятий по основам марксизма-ленинизма я с невинным видом спросил преподавателя: «Скажите, пожалуйста, в чём состоит партийность искусства пейзажистов Левитана, Айвазовского, Шишкина?». Преподаватель ответить не успел, ответил Жорка:

– Володя, разве не ясно, что на картине «Утро в сосновом лесу» медведи проводят партийное собрание?

Когда все отхохотались, преподаватель разъяснил взгляды партии и правительства на роль искусства в строительстве светлого будущего, а я, возвратившись из института, решил записать несколько мыслей. Носителем в то время была бумага, несколько листочков из записной книжки я исписал красивым немедицинским почерком, потом листики куда-то запропастились. Недавно, случайно обнаружив их в своей книжке Петра Кирилловича Суздалева «Врубель и Лермонтов», я решил их включить в настоящие воспоминания, сохранив без поправок синтаксис и пунктуацию, так как это документ тех лет, когда я мог ещё генерировать собственные мысли, а не черпать их из необъятного моря, безусловно, более объективной искусствоведческой литературы. Итак, позволю себе выразиться…

 

«В искусстве нет непреложных истин, и то, что сегодня кажется однозначным, завтра может оказаться сомнительным, а послезавтра противоположным. В принципе, о чём угодно можно сказать что угодно и как угодно. Впрочем, и сама эта мысль не является мыслью непреложной».

«Извечный спор между физиками и лириками, между кристаллически жёсткой однозначностью и зыбкой многоплановой условностью в принципе своём некорректен и нерационален. Многообразие форм и взаимосвязей между ними допускает оба подхода к познанию мира, а оценки, даваемые тому или иному явлению – преходящи».

«Искусство как форма общественного сознания дуалистично, так как творческий акт носит, несмотря на историческую связь с эпохой и обществом, субъективный характер. Создатель произведения искусства привносит субъективное в объективное и доля первого, его роль и значимость может быть довольно велика».

«Абстрактное искусство – это не противопоставление реализму, а возведение значимости формы на высоты, с которых уже не видно содержания. С эстетической точки зрения абстрактное искусство может быть весьма позитивным. А тот факт, что в этой роли оно плохо служит сиюминутным общественно-политическим задачам – не умаляет его чисто художественной ценности».

«Помимо своей задачи – служить целям становления личности как элемента гармоничного общества, искусство имеет ещё внутреннее, атрибутивное свойство эстетического воздействия на личность, т.е. имеет цель расширить тезаурус личности, нести созерцателю эстетическое начало, обогатить его духовный мир. И в этом плане немаловажная роль принадлежит именно форме».

«Форма как средство выражения содержания, без сомнения, является вторичной, но, как средство эстетического воздействия, выступает на первый план. Форма без содержания несёт достаточную эстетическую ценность для того, чтобы абстрактное искусство имело право на существование. Ведь и безыдейное порой может быть прекрасно».

«Абстрактное и конкретное (реалистичное) начало в искусстве также равноправны, как «полезное» и «приятное» в гастрономии. Идеалом является гармоничное сочетание приятного с полезным, но ведь и в жизни, как и в искусстве, (т.е. одной из сторон жизни), иногда довольствуются лишь «приятной» стороной явления, игнорируя полезность».

«При эстетическом анализе произведения искусства целесообразно исходить из предпосылки, что многие, если не большинство абстрактных произведений, являются шарлатанством, данью моде, вернее, данью модничающим снобам, не отличающим «гармонию от фисгармонии». А ведь египетские пирамиды – классический пример гармоничного абстракционизма в архитектуре».

«Взаимоотношение цветов, тонов, плоскостей, ритмов, линий и форм может, (но не всегда это удаётся художнику), нести эстетическое начало. Как и в музыке, поверить алгеброй гармонию не удаётся. Как гаммы, так и какофония в музыке далеки от эстетического начала. То же можно сказать и о некоторых, (а может и о большинстве) абстрактных произведений».

«Абстрактная живопись ближе к музыке, чем живописи; «светомузыка для глухих» – вот, пожалуй, удачное название настоящим, гармоничным, эстетичным произведениям абстрактной живописи. Советские критики, выплёскивая помои буржуазного искусства, вместе с ними выплёскивают и ребёнка абстрактной живописи. А жаль!».

«Искусство призвано служить…» – согласен. Но, и «не служа», искусство может приносить радость. А какова социальная роль натюрморта, марины, пейзажа, портрета? Орнамента, наконец? Не притягивая за уши классовость, социальность, партийность и роль эстетики в становлении коммунистического мировоззрения, искусство не заставить «служить».

«Если прагматическое, социологическое, классовое начало в искусстве выступает на первый план (например, плакат, карикатура), то искусство делается всё более узко специфичным, утрачивает ряд присущих ему черт и приближается к рисованному пособию по социологии. Оно всё менее «искусство» и всё более «наука». Не перейти бы грань!».

«В искусстве на первом месте должно быть не «что сказать произведением», а «как сказать об этом». Но, говорить хорошо можно и о плохой погоде. От утери социальной значимости стиль такого «разговора» не должен страдать. Правда, можно хорошо сказать и о светлом коммунистическом будущем человечества и о жуке-навознике (Фабр!)».

«В искусстве М.А.Врубеля ещё многое не изучено, не понято, не соотнесено с эпохой, традицией, болезненной психикой. Несомненно одно: Врубель новатор, обладающий тонким поэтическим вкусом, индивидуалистическим подходом к миру и невольно переносящим свою внутреннюю трагедию на творения своих рук. Элементы «безумия» в произведениях Врубеля придают им специфический “шарм”».

 

Перечитал я свои мысли переходного периода из юности в зрелость и подумал: «Ох, каким я умным был когда-то.… А слова-то какие – атрибутивность, тезаурус!.. Да, с тех пор прошло немало лет, сейчас я уже, в силу возраста и разных вредных привычек, подурнел, чувствуя свою   личностностную поверхностностность, а тогда – ого-го!..»

Да, а зачёт у преподавателя основ марксизма-ленинизма я тогда еле-еле получил после двукратной пересдачи…

 

 

И вот мы снова в колхозе. Сколько бесплатных трудодней поимело государство в эти славные предзастойные годы! На этот раз мы на уборке зерновых. Основная масса работает на току. Большая компания, шум, смех… Но вот, на третий или четвёртый день доходит моя очередь поработать на копнителе. Работа для обычного мужика не особенно трудная: стоя на площадке копнителя вилами равномерно распределять падающую в бункер солому. Когда бункер наполнится – в это время комбайн подходит к ряду возвышающихся скирд соломы – нужно ногой нажать педаль, содержимое бункера при этом выскальзывает наружу и становится ещё одной скирдочкой, таких скирдочек от одного края поля до другого штук 18, потом комбайн разворачивается и идёт параллельно только что пройденному пути, и, подбирая сухие валки, завершает круг – ещё 18 скирдочек. Через два круга тебя сменяет напарник, а ты около часа можешь дремать, ковырять в носу или ловить жуков. К концу круга руки, плечи, спина и поясница у меня, например, уставали основательно, к концу рабочего дня очень сильно, а если учесть, что работа идёт в страшной пыли, состоящей из пыли натуральной, мелкой соломы и половы, и приходится в жару работать в огромных мотоциклетных очках, наморднике в виде хирургической маски, и кепке, натянутой по самые очки, то, как вы понимаете, работа не сахар. Но, услышав хорошо поставленный голос Томки Бухбиндер: «Ланжик, ты живой? Я думала – тебя два комбайнёра принесут на носилках мёртвого, или полумёртвого…», я отвечаю: «Тома, не дождётесь… Я ещё и завтра пойду, если кто уступит…».

Уступили. Я помылся до пояса. Молоденькая повариха, посмотрев на моё изящное стройное тело, сказала с горечью: «Господи, худой-то какой, как из Бухенвальда. Как его? Володя? Володя! Садись скорей за стол, кушай, я тебе погуще борщика насыплю. Покушал? А я тебе молочка наливаю. С каймачком!» Я понял, что каймачок – это вкусная жирная пенка, не понял я лишь, что каймачка и борщика погуще юная повариха насыпает всем одинаково, и сказал: «Тонечка, я такого борща не ел… очень давно, а молочка такого – так вообще никогда вкуснее не пил. Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня такая милая жена была и так вкусно борщ готовила…» – «Володя, вы сегодня четвёртый, кто мне это говорит, да только я замужем, и у меня детки – семь, пять и три года» – «А, – сказал я, – жаль, поздно уродился…»

Назавтра повторился почти тот же разговор: «Ланжик, если ты ещё живой, то это не факт, что ты не откинешь свои красивые сандалии завтра, если доживёшь» – «Тома, не хорони меня преждевременно. Я ещё и завтра пойду, если очередной не возражает… Ой, Антонина, ты опять меня на убой вкуснятиной кормишь… И поишь… Какой же я невезучий, такая женщина – и не моя. Ужас!» – «Володя, вы очень уж худой. А вы Василя моего видели?» – «Да откуда же, Тонечка?» – «Да как же, это ж комбайнёр ваш, ну, тот, который пополнее…» – «А, – сказал я, – жаль, что я худым уродился…»

На третий день: «Ланжик, это ты? Или тень твоя? Хватит, наверное… Я считаю, что ты уже всем доказал, что ты умеешь солому ворошить не хуже аборигенов» – Минчёнок: «Ланжик, у меня душа кровью обливается – ты такой тонкий, звонкий и прозрачный, на этой грохочущей молотилке… Бррр!» Антонина: «Володя, а я вам борщика погуще насыпала…» – «Тонечка! Вкуснятина! Хоть бы поцеловать разрешила, раз замуж нельзя!» – «Володя, а мне худые не нравятся. Хорошая собака на кости не кидается…» – «Эх, жаль я не филей говяжий…»

Потом девчатам надоело острить, а я до конца месяца проработал на копнителе. Из «колхозной» жизни запомнилось ещё, что в одном конце поля, где мы с напарникам ожидали смены, стояла бочка с питьевой водой. Утром она была прохладной, к вечеру становилась тёплой, но всё равно после пары кругов без воды было нельзя. На четвёртый или пятый день я внимательно посмотрел в воду и увидел множество мелкой снующей в воде живности. Дафнии были бы крупнее. Для себя я определил видовой состав – смесь вольвокса, эвглены и инфузории-туфельки в равных пропорциях. Ощущение нависшего брюшного тифа я помню очень хорошо, но ощущения самого тифа – не помню.

 

В первое воскресенье после колхоза я пошёл на Дон. Стояли последние деньки, когда можно было купаться, не боясь околеть. Вода была прохладная и я, чтобы погреться, заработал руками почаще. Когда я посмотрел на берег – он был дальше, чем противоположный. Я решил переплыть Дон. До берега оставалось метров 20, когда на берегу появилась фигура в хаки с винтовкой наперевес: «Эй, пловец, поворачивай назад, здесь запретная зона» – «Что за зона?» – «Заборная решётка водопровода, поворачивай, или я стреляю» – «Ну, ладно.… Но, если я потону, стрелок, я буду к тебе приходить по ночам и протягивать костлявые пальцы…» – «Заходи, если потонешь…» – он повернулся ко мне спиной. Я в долгу не остался и, не торопясь, и даже не очень устав, переплыл Дон обратно. И не потонул – верите? Только замёрз довольно сильно. Растираясь полотенцем, я вдруг увидел Генку Мироненко. Он шёл с какими-то незнакомыми ребятами, такими же рослыми и плотными, как и он сам. Увидев меня, он сказал: «Привет, Вова! Ух, ты каким стал!..» – и пошёл дальше, не останавливаясь, и даже, наверное, не услышав моё ответное: «Привет, Гена!».

 

А в институте, на силомере, который руками тянешь за ручки, ногами стоя на ножках, я, неожиданно для всей группы и самого себя, «оторвал от пола» больше всех – 225 килограммов. А вот не пренебрегайте регулярной работой на копнителе! Когда у меня, лет через 18 появилась паховая грыжа, я подумал – уж не те ли поднятия рекордного веса тому причиной?

 

А вот и снова ресторан «Три пальмы». Мы в полном составе работаем челюстями. Валька говорит: «Жора, хоть бы анекдот какой рассказал!» – «Новых не придумал. Старый хотите?» – «Ну, давай хоть старый!» – «Никита Сергеевич захотел псевдоним, да так захотел, что даже выговорить сумел. Ему Косыгин говорит: «Никита, а чего ты мучаешься? Выброси из своей фамилии рычащие и шипящие – вот тебе и псевдоним!..». На этот раз мы начинаем ржать одновременно, только Жорка невозмутим.

Вот и военно-морская практика. Я получил назначение на крейсер «Орджоникидзе», стоящий в одной из Севастопольских бухт. Крейсер простоял всё время моей практики у причальной стенки. На нём велись какие-то работы по облагораживанию его внешнего вида, перед продажей в Индонезию. Само по себе пребывание на громадном военном корабле на меня произвело такое неизгладимое впечатление, что его хватило бы до конца дней. Хоть корабль и не сдвинулся во время моего на нём пребывания ни на сантиметр, и я не испытал ни бурь, ни штормов, ни морской качки, ни учебных стрельб, но острых ощущений было предостаточно. Начиная с того, что говорить приходилось не совсем на русском языке. Нужно было сообразить, что надо делать, когда к тебе обращались примерно так: «Матрос первой статьи, быстро сменить робу на форму №2 и на ют, на построение, салага, понаприсылают тут всяких…». Ну, что любой пол там – палуба, потолок – подволок, стенка – переборка, а лестница – трап, я усвоил довольно быстро. Не попался я и тогда, когда меня спросили, не хотел бы я жареных кнехточек, так как лет с четырёх знал, что кнехт – это причальная тумба. Не побежал и на шкафут, когда мне сказали, что там пробили склянки, и одному матросу склянкой ногу порезало. Но, комичных ситуаций и на мою долю досталось порядочно. Я их, в целях экономии места, опускаю. Не могу не вспомнить только, как я стукнулся головой о койку вышележащего матроса, когда, проснувшись утром, хотел сесть на своей койке. Ну, это всё равно, как если бы попытаться сделать это, лёжа в купе на багажной полке, что над входными дверями, понимаете, да?

Уже на десятый день мы с напарником освоились на корабле довольно хорошо, запомнили время и маршруты передвижения руководства по кораблю, так что умудрялись неделями не показываться ему на глаза. Тем не менее, дежурства по медсанчасти избежать не удавалось и приходилось сидеть целый день за столом и записывать всё происходящее в течение дня. Корабельный фельдшер мог делать всё что угодно сам, но вздрагивал, когда нужно было что-нибудь записать. Я не знаю, есть ли в психиатрии такая фобия, если нет, то пусть будет, по фамилии впервые её описавшего – «скрибофобия Ланга». Как-то у меня заболел коренной зуб. Дежурство было не моё, дежурил мой напарник, звали его, кажется, Анатолий, фамилия его была, кажется, Одинцов. Потом в журнале я прочитал его запись. « (Дата) (время). Обратился матрос Ланг В.Л. с жалобой на сильную зубную боль. Диагноз – кариес, острый пульпит. Под местной анестезией удалён 6-ой зуб справа внизу. Даны рекомендации».   А теперь как было на самом деле.   Толя сидит за столом. Корабельный фельдшер лежит на койке для медосмотров с газеткой, прикрывающей лицо от неяркого света лампочки под потолком. При словах меня, вошедшего: «Здравия желаю, разрешите обратиться», фельдшер медленно поднимает ноги под углом 90 градусов по Энглеру, взмахивает руками, простирая их вдоль туловища, чем смещает центр тяжести и под прямым углом согнутый, непонятно какой силой, скорее всего, Кориолиса, начинает вращение вокруг копчика так, что оказывается сидящим на койке. Широко и медленно, с взвизгом в конце, зевнув, он поднимается с койки и говорит: «Обращайтесь, а ты, матрос Толя, пиши, пиши!» – «Василий Иванович, ну, зуб задолбал, мочи нет, дай каких-нибудь капелек зубных.…И ноет, и ноет…» – «Давно ноет, матрос Володя?» – «Вообще давно, но здесь уже, на корабле, – второй день» – «Открой кингстон. Рот, говорю, открой. Какой зуб?» – «Фоф эфоф!» – я тычу пальцем в больной зуб. – «Аоууу! Гангренозный пульпит! Требуется немедленная экстракция с предварительной новокаинизацией. Матрос Володя, у тебя такой почерк хороший, ты ж помереть можешь, пойдёт инфекция в мозг и кто потом будет в журнал писать, как твоя смена. Открывай кингстон!». Он вонзает иглу шприца мне куда-то в горло, говорит: «Матрос Володя, когда занемеют губы – скажешь», и, закрыв глаза, начинает посапывать. Минут через пять Толя, обернувшись, глазами и подбородком спрашивает меня: «Ну, как?» – Я, отрицательно качаю головой, провожу пальцами по своей мышце стерно-кляйдо-мастоидеус и киваю положительно. Толик подбородком кивает в сторону Василия Ивановича и постукивает себя пальцем по лбу. Потом поворачивается спиной и громко произносит: «Апчху!!! Извините, Василий Иванович, что писать?» – «А? Ну, что занемели губы?» – «Никак нет, Василий Иванович. Ты не туда попал» – «Тоись как – не туда? А! Да, да… Здесь, говоришь, занемело. Да, да… Щас исправим». – Он ткнул меня на этот раз куда-то в язык, и с интересом принялся изучать взаиморасположение органов на моём лице. Потом спросил: «Занемело?» – «Явык ванемел, а губы неф!» – ответил я. Василий Иванович сказал: «Матрос Ланг, у тебя какая-то патология расположения иннервации. Ага, я понял. Кажется, я и правда не туда попал. Ну-ка, ещё открой кингстон. От так!» – он сделал третий укол, теперь, кажется туда. Зуб прекратил ныть, хотелось спать, одновременно хотелось смеяться и всплакнуть. – «Ну, как?» – «Феферь фофал, Вафилий Иванович, ванемело, воф эфоф вуб!» – я ткнул пальцем внутрь кингстона. Василий Иванович ухватил мой зуб щипцами, сделал зверское лицо и с трудом выкорчевал… соседний здоровый зуб. Я пощупал яму между зубами языком, потом пальцем, и завопил: «Не эфоф, не эфоф, эфо вдоровый вуб, посфавь его навад, больной вуб рядом. Фы мне федьмой вырвал, полови его навад. Фефтой воф он!» – «Да ёлки, матрос Володя, ты сплошная патология, и зубы у тебя не на месте. Куда я теперь его назад поставлю? Давай, чтоб сепсиса не было и гнойного менингита, я исправлю свою ошибку. Матрос Толя, не записывай в журнал ошибку». – Он снова сделал зверское лицо и с треском выкорчевал, на этот раз нужный, шестой зуб. «Фпафибо…двойное…» – сказал я и пошёл на свою койку поплакать и поспать пару часиков до ужина. За ужином я просидел перед кусочком сёмги с картофельным пюре, ощупывая языком яму во рту, потом выпил кофейку и снова пошёл оплакивать первую и тут же вторую утрату в череде долгих невозвратных утрат. А утром я уже сожрал весь завтрак и даже с грустью вспомнил о несъеденном прошлым вечером ужине. Молодость брала своё!

Я к тому времени постиг изумительную форму ничегонеделанья – выпиливание тонким круглым надфилем дырочек на шарике от пинг-понга. Если эти дырочки расположить удачно, то может получиться оригинальный, хотя и очень хрупкий сувенир, чем-то неуловимо напоминающий китайскую резную слоновую кость. Когда мой первый шарик был окончен, я принёс его Василию Ивановичу и сказал: «Василий Иваныч, пусть этот испорченный шарик пинг-понга напоминает тебе твоего пациента, матроса Володю – у него в ротовой полости тоже имеются непредвиденные вначале отверстия, как и в этом шарике!» – «Красиво! Слышь, матрос Володя, давай я тебе для симметрии и с другой стороны парочку…» – «Нет!!! Василий Иваныч, я второго шарика уже не успею выпилить, а то бы – пожалуйста!..»

Иногда мы делали прививки, как плановые, так и внеплановые. Другой штатный корабельный фельдшер, кажется Иван Васильевич, охотно делал всем, надо – не надо, прививки, и от каждой прививки сливал по полкубика – по кубику спиртику в баночку, на которой, на кусочке липкого пластыря была сделана чернильная надпись: «Для шпателей». За неделю в баночке накапливалось до ста пятидесяти – двухсот кубиков. В воскресенье Ваня приходил в медсанчасть с чёрной полиэтиленовой сумочкой с какой-то экзотической иностранной надписью. Когда кончался рабочий день, он доставал из сумочки алюминиевую глубокую плошку, столовую ложку и полбулки хлеба. Разведя накопленный за неделю спирт в два с половиной раза, он выливал его в миску, крошил туда мякиш от принесенной полбулки и с аппетитом ел столовой ложкой полученную тюрю. Несколько раз он предлагал угоститься мне, Толе и Василию Ивановичу. Мы, почему-то, всегда отказывались.

Памятное впечатление оставило первое увольнение в город в форме. Мы с Толей отдавали честь всем, начиная от младших матросов до старших офицеров шагов за шесть-семь до сближения. Уже под вечер налетели на патруль, который, вместо того, чтоб проверить наши увольнительные, ласково сказал: «Стажёры, не надо отдавать так старательно честь. Поравняетесь – небрежненько отмашечку сделаете – и дальше себе, вот так!» – он притронулся к причёске над ухом и, в сопровождении двух матросов, которые тоже тронули у себя над ухом, почесал по улице дальше. Век живи – век учись…

Запомнилось, как мы с Толей драили палубу, переборки и подволок в помещении   бывшего изолятора медсанчасти. Скорее всего, в нём лет восемь корабельный кок хранил картофель, причём, видимо его завезли, а потом забыли. Он сначала сгнил, потом высох, а потом мы с Толей до посинения отдирали от некогда белых переборок и палубы густой чёрный налёт, используя брандспойт с кипятком, щётки, швабры, грубую наждачную бумагу, пемзу, каустик, стиральный порошок, ветошь, хозяйственное мыло, стамеску и мой надфиль. Результатом была благодарность, занесённая старпомом в корабельный журнал. Кто не верит – может узнать в Музее Черноморского флота, скорее всего, этот журнал останется в Севастополе и будет храниться вечно.

Запомнились панорама Ф.Рубо «Оборона Севастополя», Музей Черноморского флота, Памятник затопленным кораблям, Графская пристань, поездка в Херсонес, где я на тропинке, ведущей к морю, нашёл крохотную медную монетку с изображением оленьей головы и тремя первыми буквами названия древнего города и утаил её от работников музея.

Запомнилась торжественная команда по утрам и вечерам, когда весь личный состав выстраивался на носу и на корме корабля: «На флаг и гюйс – смирно!». И звук горна, или трубы, и подъём, или спуск стяга.

Запомнился момент дачи присяги – чтение перед строем листочка бумаги с текстом присяги и поцелуем знамени – здорово зомбирующая церемония, на впечатлительных натур, вроде меня, производящая неизгладимое впечатление.

Запомнилась стирка робы – натирание её в увлажнённом виде хозяйственным мылом с последующим стремлением жёсткой щёткой соскоблить саму робу, прилипшую к металлическим частям обшивки корабля.

Запомнился поздравительный адрес с подписью командира крейсера и замполита вручённый мне торжественно в день рождения, сразу после поздравительной телеграммы мамы. Куда он запропастился, этот поздравительный адрес – я не могу понять. Не нашёл, хотя недавно, в 1999 году, убирал в своём шкафу.

Ещё запомнилось странное чувство пребывания на корабле инопланетян, когда мы в медсанчасти получили вызов к больному в один из нижних этажей крейсера, спуск с верхнего, 12-го этажа в подвал, и каждый этаж насыщен какими-то патрубками, манометрами, непонятными приспособлениями, переходами, мостиками, и чем глубже, тем становилось тише, и было с каждым этажом всё более душно. Потом больного, нуждающегося в отправке в госпиталь, нужно было поднять наверх. «Да тут нет проблем, – сказали мне. – Вы идите потихонечку наверх, а больного мы поднимем снарядным лифтом. Василий Иванович знает, где встретить». Даже мои, накаченные велосипедом ноги устали от подъёма назад на 12-й этаж. Лучше бы меня тоже в снарядном лифте. Оказывается – нельзя. Нужен специальный допуск. Вдруг я какую военную тайну узнаю. А то, что через три-четыре месяца эти тайны будет знать вся Индонезия – никому нет дела!

 

 

Прошёл ещё год. Снова лето. Приехавшая из ИЗИФа тётя Маня рассказывает, что была в Стрельне, видела дом и улицу своего детства, ходила вокруг, потом ходила в лес, в который они в детстве с мамой, тётей Асей и дядей Колей, под предводительством бабушки ходили то за грибами, то за клюквой… Я подумал, что ощущения тёти Мани похожи на мои воспоминания о Геленджике, когда всё было хорошо, а впереди огромная, как море жизнь, с её волнами и штилями, зноем и ветрами и далёким-далёким берегом под названием Будущее. Тётя Маня предложила мне поработать месяц инспектором по обследованию частных приусадебных садов в городе Таганроге на наличие калифорнийской щитовки. Естественно, я с радостью согласился.

Вскоре я уже ехал в Таганрог. Остановился в гостинице, днём проверял сады, вечером болтал с двумя девчатами, коллегами по подобной работе, которые снимали комнатку с отдельным входом, недалеко от моей гостиницы. Одна из девушек была дочерью начальника Инспекции Зиневича, другая – её подружка, в которую я влюбился с первого взгляда. Подружка мечтала стать артисткой. Свою жизнь она видела только на сцене и явно тяготилась обстоятельствами, заставляющими её находиться вне сцены. По некоторым неявным признакам у меня появилась твёрдая уверенность, что Виктория, кажется так звали эту хорошенькую девушку, совершенно лишена артистических способностей. Но, видимо, какой-нибудь мальчишка, вроде меня, вбил ей в голову противоположное. Своей задачей я поставил вернуть её в нормальную стезю. Но об этом чуть попозже. Я уже сказал, что я влюбился в хорошенькую девушку с первого взгляда, артист из меня всегда был плохой, на второй день меня девчата раскололи и началась обычная в таких случаях игра. На мне молоденькие кошечки оттачивали коготки свого женского обаяния, не переступая той черты, за которой отступать уже поздно. Я принял игру, она не шла в разрез с моими планами. Но и об этом чуть позже.

А пока я нахожу на нескольких яблонях калифорнийскую щитовку по адресу, не значащемуся в списке уже известных очагов, сообщаю об этом в местную, Таганрогскую инспекцию, а через несколько дней обнаруживаю ещё один очаг. Тётя Маня может гордиться племянником – не подвёл.

Теперь несколько строк о себе. Девчата меня довели до такого состояния, что я, глядя на веточки в лупу, видел то один, то другой профиль, или фас, и однажды, вернувшись в гостиницу, съев на ужин пару порций сосисок с горчичкой, решил перед вечерним сеансом в кино, куда я собрался пригласить девчат, предварительно купив билеты (тогда это стоило копейки), так вот, я решил минут 15 подремать. Я прилёг на кровать-диван, даже не сняв ботинок, правда я и не клал ноги на постель, как в лучших американских голливудских фильмах того времени. Едва я закрыл глаза, возникло лицо Вики, оно то приближалось, то удалялось. Потом оно обрело остальные анатомические дополнения в виде шеи, туловища ножек, ручек, всё это было красивым, нежным и не было завешено одеждой, особенно красивой была грудь с крохотными розовыми бугорочками. Мои губы потянулись к ним. В этот миг мне показалось, что её рука провела сначала по моей груди, потом опустилась ниже, ниже, одновременно приближалась к моим губам её грудь и, когда мои губы коснулись её розовых бугорков, рука её коснулась, даже не коснулась, а охватила, сжав, интимное место, и от нежной, немыслимо приятной боли я содрогнулся, просыпаясь. Я сказал сам себе: «Граждане и гражданки! Таинственная и долгожданная поллюция, о существовании которой меня неоднократно предупреждали более половозрелые сверстники, свершилась!». Какое там кино!.. Я поплёлся в душ, потом пошёл спать, пожелав себе, чтобы мне снова приснилась Вика, а она меня обидела страшно – не приснилась. Вместо неё мне всю ночь снились яблоневые веточки, по которым бегали калифорнийские щитовки в виде юрких постельных клопов на тонких паучьих ножках.

Назавтра мне не удалось выявить нового очага, хотя я и планировал. Потратив впустую целый день, да ещё напуганный собакой.… А я не рассказал ещё? В одном дворе на меня понеслась огромная собака. Мысленно попрощавшись с жизнью, я застыл неподвижно и отвёл взгляд от мчащегося на меня чудовища, как мне советовали. «Назад!.. Рекс, назад!» – кричала хозяйка, пока зверь, рыча и делая огромные прыжки, нёсся на меня, вероятно, зелёного, как листва окружающих деревьев. Подлетев вплотную, собачище схватило меня за лодыжку, не сильно, скорее нежно, как давеча Вика не за лодыжку. Подошедшая хозяйка посмотрела на меня внимательно и сказала громко, «Рекс, взять, куси!» – и псина, вся извиваясь от усилий махания хвостом, преданнейшими и влюблёнными глазами уставилась на меня. Ещё бы секунда и она лизнула бы мою физиономию. «Рекс, домой!» – сказала хозяйка и пёс с явным сожалением пошёл прочь, пару раз оглянувшись влюблёнными глазами. «Вы меня простите, я вас напугала своей собакой. Никогда не можешь быть уверенным, тот ли человек, за которого себя выдаёт.… Нет-нет! Не надо, – сказала хозяйка, видя, что я полез за пазуху за удостоверением, – Вас и Рекс признал. А я его приучила по команде «назад» бежать к незнакомым. Если бы вы вели себя неправильно, побежали бы, например, он мог бы вас и укусить, но команду «взять» и «куси» он приучен воспринимать, как «не трогай», «свой». А вы ему понравились!» – «Ага, я заметил.… А щитовки у вас, по-моему, нет. До свиданья» – «Подождите! Я перед вами виновата за свою собаку. В знак того, что вы на меня уже не в обиде, разрешите я сорву вам несколько цветков» – «Нет-нет, не надо!» – «А теперь вы меня обидеть хотите… Я ж от чистого сердца!» И хозяйка, откуда-то взявшимся турецким ятаганом, одним взмахом обезглавила огромный куст белых флоксов. «Спасибо! Первый раз мне цветы дарят…» Когда я проходил мимо веранды с довольно высокими перильцами, Рекс, положив голову между передними лапами, преданными глазами провожал меня до самой калитки.

Итак, не в самом лучшем настроении я пришёл к девчатам…

 

– Володя, что это ты такой мрачный? – спросила подруга Вики.

– Чуть собака не съела, – сказал я, – куда веник деть? Это плата за страх…

– Да подожди, придёт Вика – отдашь ей сам. Она на почту пошла, письма родителям бросить. Вон уже идёт.

– Забери цветы. Я вам обоим нёс.… Здравствуй, Вика!

– Здравствуй, Вовочка! – она поворачивается к подруге. – Ну, отнесла я, «до востребования» ничего нет. Хотела ещё…

– Вика! Посмотри, какой тебе букет Володя подарил!

– Мне?..

– А кто у нас артистка? Я, что ли? Привыкай! Тебя ждёт слава, успех, море цветов… – Вика розовеет, кокетливо стреляет в меня из глазной двустволки и утыкается носом в цветы. Подруга говорит: «Я на полчасика, мне тут нужно одно дело…» – она уходит, объясняя, какое ей нужно дело, уже не нам, а тополям у дома. Я смотрю – нос Вики от пыльцы стал жёлтым, как лимон. Но смеха у меня он не вызвал.

– Володя, так по какому случаю такой роскошный букет? Ты его правда мне принёс?

– Половину – только тебе. Вика! Сейчас я признаюсь тебе в любви. Ты внимательно слушай меня и если почувствуешь хоть малейшую фальшь скажешь просто «Пошёл вон!» Ты умеешь говорить «Пошёл вон!»?

– Я никогда никому не говорила этих слов.… Но я попробую, хотя повода ты мне ещё не давал.

– Вика, я понимаю, что мы не пара, ты слишком красива, тебя ждёт будущее, может даже не актрисы, но женщины, которую будут окружать красивые, богатые, известные люди, мужчины, они будут к твоим ногам бросать не дешёвенькие флоксы, а орхидеи и чёрные розы в бокале золотого, как небо аи. И ты забудешь какого-то Володю, которого когда-то встретила случайно в провинциальном городе Таганроге, забудешь о том что сейчас произойдёт. А теперь объяснение в любви. Вика, я тебя не люблю. Ты ещё не говоришь мне «Пошёл вон?»

– Нет…

– Вика, я ни на что не надеюсь, но я хочу чтобы ты знала. С первого дня, как я увидел тебя, я влюбился, с каждым днём моё чувство росло. Оно выросло настолько, что ты мне стала сниться в эротических сновидениях Я закрываю глаза – передо мной возникает твоё лицо, потом появляются другие части тела… Мне снится твоя обнажённая грудь с розовыми бугорками сосков…Я касаюсь их своими губам, умирая от счастья. – (Мой голос дрожит, я тяжело дышу) – Мне до смерти хочется коснуться губами твоей груди, покрыть её поцелуями. Подари мне эту маленькую радость – один поцелуй, чтобы мне было чем жить, когда ты будешь принадлежать другому. Один, холодный, мирный…

Вика поворачивается ко мне спиной, срывает с себя платье, потом лифчик и поворачивается ко мне. Она делает несколько шагов и стоит в десяти сантиметрах от моих губ. Она тоже тяжело дышит, и смотрит на меня испуганными глазами. Я говорю:

– Ты помнишь, конечно, что моя последняя фраза – из пушкинского «Каменного гостя», а предыдущие – аллюзии из Куприна, Бунина и Ремарка…. И посмотри в зеркало, у тебя нос жёлтый.… И выброси мысли о сцене – ты даже «Пошёл вон!» не можешь сказать.

– Володя.… Зачем ты так со мной?..

– Вика, запомни, большинству мужиков от баб только этого и надо.

– Чего «этого»?

– Чтобы вместо слов «Пошёл вон!» красивая девушка ему сказала: «Зачем ты так со мной?» Это почти что «Иди ко мне!» Будь добра, одень платьице. Ты слишком похожа на ту, которая мне действительно снилась. И я вправду влюблён в тебя, но я не хочу, чтобы вы с подругой делали из меня дурака. Да вытри ты нос – он у тебя в пыльце.

– Володя, если б ты только знал, какая ты сволочь…

– О! Вот теперь верю!.. Привет подруге…

Я вышел и оставшиеся полмесяца командировки к девчатам больше не ходил. А во сне грудь Вики была куда красивее, чем наяву…

 

 

И вот проползли, прошли, пролетели славные студенческие годы. Распределение. Я получаю назначение в райцентр Яшкуль Калмыцкой ССР, в 100 километрах от Элисты, столицы Калмыкии. Жорж получил направление в Бугульму, Татария. Стась – в Иловлю Волгоградской области. Валька – в самую Элисту, вместе с супругой с таким редким и редкостной красоты именем – Ада. Ещё неделя, много – две, и разлетятся птенчики из гнездышек матершинских… ну, материнских… Мы доучиваемся последние дни.

 

 

К концу шестого курса я вдруг увидел, что одна из наших тихоньких скромниц, на которую прежде и внимания не обращал, почти, только замечал, что она на Стася часто поглядывает и вздыхает, начинает наливаться девичьей красотой и прочими соками в разных положенных местах. Я нечаянно оказался во время какой-то лекции рядышком и ненавязчиво дал ей понять, что «я разбираюсь в девичьих красотах и ты, Лидочка, только потому меня ни с кем кроме Иннки, Томки, Ритки и Светки рядом все эти годы не видела, что моё сердце принадлежит… а, это зависит от того, согласишься ли ты со мной завтра, в воскресенье, покататься на велосипеде. Если да, то тебе, а если нет – то всё равно тебе» – «Хи-хи-хи-хи» – сказала Лидочка и посмотрела не на Стася, а на меня. «Так что? – ненавязчиво напирал я, – я к тебе завтра подъезжаю домой на велосипеде часиков в 10, или ты меня ждёшь у себя в садике к 11?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я должна подумать» – и снова посмотрела на меня, а не на Стася, уже второй раз в жизни. В перерыве я случайно поймал на себе третий взгляд Лидочки и понял, что выбор между 10 или 11 часами уже сделан. Я не стал форсировать события, а просто подошёл и спросил «Ну, так как? Или что?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я должна спросить у папы» – «Так разумеется, – сказал я, – кто бы тебя без разрешения папы посмел на велосипеде катать? Хочешь – я вот так прямо завтра и спрошу у него часов в 10?» – «Хи-хи-хи, – сказала Лидочка, – я сама спрошу, а ты подъезжай к 10 часикам – я выйду и скажу, можно или нет…» – «Ну, ты у меня умница, – сказал я, – чего я, старый пень, раньше не понял, какая ты умница, шесть лет потерял…» – «Хи-хи-хи» – сказала Лидочка и взглянула на меня в четвёртый раз в жизни…

 

Хорошему бильярдисту нужно знать геометрию и тригонометрию, баллистику и кабалистику! Хорошему бабнику – физиогномику, физиологию, психологию и психопатологию. На Лидочкином лице можно было прочесть всё – от семейного положения до планов на ближайшее и отдалённое будущее. Она вышла из дома такой сияющей, что я понял – она моя на всю оставшуюся… до вечной разлуки неделю. Я времени не терял, посадил Лидочку на велосипед и мы понеслись по проспекту Стачки к путепроводу через железную дорогу. Ветер свистел в ушах. Лидочка тоненько попискивала от восторженного ужаса, или от ужасного восторга. Потом мы медленно пешком поднялись, болтая, назад к дому и Лидочка пригласила меня к себе в садик. Я сказал:

«Что ты, Лидочка… Я должен раньше спросить у мамы.… Завтра часиков в шесть вечера ты выходишь, и я тебе сообщаю о мамином решении… Ага?» – «Ага…»

 

Вскоре я, используя уже известный читателям метод тестирования, выяснил, что в делах сексуальных Лидочка на порядок менее осведомлена, чем я. Это не Тома Бухбиндер с её «Мужчиной и женщиной». А поскольку мои познания были близки к нулю, мне ведь не дали почитать эту полезную книгу, я решил поделиться всем, что мне известно с Лидочкой. Чередуя баланду с как бы невзначай задаваемыми вопросами, я исподволь выяснил, что мне можно, а чего нельзя по морально-этическим соображениям. Рассказывая что-то смешное, я вдруг остановился на полуслове и сказал: «Лида, я сейчас умру…» – Уловив стремление Лидочки бежать к ближайшей телефонной будке, чтоб вызвать «скорую помощь», я окончил фразу «…если ты меня не поцелуешь». Я никогда не видел, чтобы девичье личико так быстро переходило от выражения бесконечной грусти к столь же бесконечной радости. От избытка последней Лидочка влепила мне первый поцелуй в нос – ну, я же не виноват, что он у меня так торчит? – потом, поняв свою ошибку, она поцеловала меня в щёку и спросила: «Теперь не умрёшь?» – «Лидочка, ты возродила меня к жизни. Минут на пятнадцать. Так как ты меня назвала?» – «Володечка…Вовик… Вовочка.… А как мама тебя называет?» – « А когда как, то сокровище моё ненаглядное, то наказание моё божеское, а по имени – то «Владимир, не смей никогда этого делать», то «Володёнок, ну какое ты у меня чудо»… Ты мне лучше вот что скажи, где ты так хорошо целоваться научилась – у меня прямо мороз по коже, мурашки прямо – о, вот ещё одна!» – я показываю Лидочке бегущего по руке муравья, но не сообщаю, что только что сам незаметно поймал его не спинке скамейки и посадил на руку. Лидочка хохочет, а я делаю скорбное лицо: «Вот тебе смешно, а ты знаешь, что у меня с сердцем творится? Послушай» – Я подставляю грудь и нежно пригибаю голову Лидочки к своей рубашке. – «Нормально стучит, – говорит Лидочка, – у меня тоже так…» А мне только этого и надо. Не дав девочке опомниться, я припадаю ухом к её девичьим плотненьким грудкам и, как бы ища место, где лучше слышно, вожу ухом, нежно цепляя бугорочки сосков. Я слышу изумительно приятный запах бархатцев… Я слышу, что Лидочкин пульс с 60 вырос до 80. Я продолжаю очень осторожно трогать щеками и ушами грудь девушки и – вот награда: пульс 90 и громкий шёпот: «Володька, какое ты у меня чудо…» Я крепко целую лифчик и пытаюсь зубами отвернуть кусочек. «Во-ло-денька…» – голос Лидочки дрожит. Вдруг она одной рукой лезет себе за спину, а другой срывает лифчик – вот это подарок судьбы. Так даже Танечка Летковская сделать не догадалась. Я покрываю поцелуями груди девочки. Мне необыкновенно приятно: я знаю, что я первый, кто трогает их губами. У меня никаких сомнений, что я не последний, но это неважно. Я знаю каким-то шестым, седьмым или восьмым чувством, что много лет ещё, когда мужчина будет целовать её грудь, она будет вспоминать этот первый поцелуй. «Ты у меня чудо, Воло-денька» – говорит девочка и я рискую на следующий шаг. Запустив руку под юбку, я глажу бедро девочки, от колена до пояса. У меня у самого пульс под 100, но я держу себя в руках – я старший, я наставник, нельзя испортить девочке этот вечер.… Вдруг Лидочка оторвала мою голову от своей груди и стала целовать в губы, неумело, но с таким чувством и жаром, что на миг я прекратил всякие действия, только запахнул платьице на раскрытой груди девочки. Потом запустил руку в волосы Лидочке. Хотелось сказать «А кто это у нас давно не стригся?», хотелось укусить девочку, в то же время хотелось быть очень нежным. Я почувствовал, что и у меня соски затвердели, я прижал девочку к себе. Хотелось быть всё ближе к ней, я встал, встала со скамейки и Лидочка. Голова её была на уровне моего подбородка, я поставил Лидочку на бордюр, сам встав на дорогу. Так мы были одного роста. Я ещё раз услышал «Воло-денька», прижался грудью к грудям девочки, запустил одну руку в волосы девочке, прижимаясь губами к её губам, другой рукой провёл по спине до ягодиц и привлёк к своим чреслам стараясь, чтоб Лидочкина нога оказалась между моими ногами а моя – между её. «Воло-денька, родной, держи меня… крепче, я сейчас… в обморок…». Я прижал её крепче, закрыл рот своими губами, и почувствовал как содрогается от первого в жизни оргазма хрупкое Лидочкино тельце. А через секунду и я, сжав между своими ногами Лидочкино колено, испытал немыслимое блаженство. Мне казалось, что в этот миг ничто меня не оторвёт от этого девичьего колена. Такое со мной случалось уже третий раз в жизни. Я перевёл дух и посмотрел на Лидочку – она тоже понемножку приходила в себя, пыталась надеть лифчик, но, видно, не сняв платья, этого сделать бы не удалось. «Володенька, это была любовь?» – «Лидочка, девочка моя маленькая, откуда я знаю? Я знаю, что мужики любят баб, а бабы мужиков, я знаю что оба пола стремятся к испытанию такого чувства, что физиологически эта радость близости нужна для продолжения рода. И я знаю, что ты мне стала близка и дорога, мне с тобой очень хорошо было всегда, особенно хорошо – десять минут назад. Любовь ли это? Наверное, составная часть её. Ты скоро уедешь в свою Тулу, я в свой Яшкуль. Наверное, ты выйдешь замуж, да хотя бы для того чтобы испытывать ещё и ещё подобные ощущения. Женюсь и я для того же. Я тебя не забуду… «Володенька, я у тебя не первая…девушка?» – «Девушка – первая!» – «Я поняла, Володенька.… Спасибо тебе!» – «Да это тебе спасибо, Лида. Причём огромное. Ощущение твоей груди на своих губах я пронесу через долгие годы. Это ощущение у меня первое…» – « Я поняла, Володенька… Я бы сказала тебе: «Возьми меня сейчас всю, я хочу этого», но отец меня убьёт, а потом, чего доброго, и себя…» – «Лида, ты чудо, дай-ка я тебя ещё поцелую, немножко по-другому» – и я поцеловал девочку, как целуют иногда маленького, хорошенького котёночка.

 

А на следующий день к нам домой, вернее, ко мне домой, так как мама была в командировке, пришёл Лидочкин отец. Где он узнал мой адрес? – его, по-моему, даже Лидочка не знала, – но это неважно. К сожалению, его имени-отчества я не помню. Я, чисто условно, назову его Иван Иванович. Он начал так:

– Я не знаю что вы сделали с моей дочкой, но она сама не своя – то сестре на шею кидается, то ревёт. Третьего дня она просила меня разрешить ей покататься на вашем велосипеде, назвала ваше имя и фамилию. Или с вами покататься, ну, словом, я разрешил ей. Два дня тому назад она отпросилась погулять. Я сказал ей: позови молодого человека к нам, познакомь нас с ним, она заявила, что вы без разрешения своей мамы к чужим людям в гости не ходите. Вчера пришла сама не своя. Вы можете объяснить, что между вами произошло?.. Вы молчите?

– Нет, уважаемый Иван Иванович, – я не понимаю, что именно вы хотите от меня узнать. Из литературных источников, мне известно, что отцов больше всего пугает добрачная потеря дочерью невинности, так вы успокойтесь, ваша милая дочь – это я без иронии говорю, так же невинна, как и пять дней назад. Если вас интересуют подробности, за какую руку я её держал, помогая, скажем, на велосипед сесть – это, я думаю, она вам сама расскажет, или сестре, а та уж с вами поделится.

Видя, что Иван Иванович что-то ещё хочет спросить, и, заметив, какой отцовской болью наполнены глаза пожилого человека, я сказал:

– Ну, поцеловал я вашу дочь. Не более того. – И прибавил: – Видно, она к такого рода ласке была непривычна.

– Да, – сказал Иван Иванович, – мы с матерью растили дочерей в строгости. Мы не разрешали дочерям целоваться с кем попало…

– Иван Иванович, предоставьте вашей дочери самой решать с кем ей целоваться. Она меня знает дольше чем вы и, видимо, справедливо решила, что я – не «с кем попало».

– А где же вы были все шесть лет?

– Иван Иванович… Можно вас спросить?

– Да, пожалуйста.

– Вам легче бы было, если бы мы целовались с первого курса? – видя, что он молчит, я прибавил: – Можете считать, что мы до шестого курса были детьми, а теперь стали взрослыми. Мне ваша дочь очень нравится, получи она распределение туда же, куда я, пожалуй, я бы попросил у вас руки дочери. К сожалению, мы едем в разные стороны…

– Да, я понял, всё, что мне нужно было, я услышал. Ну, всё.… До свиданья. Желаю вам того, что в таких случаях желают, успехов в работе, что ли…

– Спасибо, Иван Иванович, всего и вам доброго… – сказал я, хотя, если по-честному, то мне хотелось сказать: «И вам не кашлять!»

 

На вокзале, недалеко от главного зала, расположилась будочка тира. Я подошёл: «Сколько пулька стоит?» – «Двадцать копеечек…» – «Пяточек, пожалуйста» – я протянул рубль и оглядел стенку с зайчиками, уточками, самолётами и кораблями. Мишени были довольно крупные – можно было дисквалифицироваться, если палить по таким сковородкам. Выше всех располагалась мельничка, с такой маленькой мишенью, что если бы в неё стрелять в тире у Пугачёва, была бы «центровейшая» десятка. Не мудрено, что вокруг мельничной мишеньки было чисто побелено, только одинокий след от пульки был виден сантиметрах в трёх от мишени, тогда как вокруг других мишеней было много следов от пулек. «А мельница работает?» – спросил я у хозяина тира. Он посмотрел на меня снисходительно и ответил: «Взводится автоматически, но вы лучше по зайчикам стреляйте – попасть легче. Только не в самого зайчика стреляйте, а в чёрненький кружочек. Винтовка центрального боя». Я встал в стойку. Такого удобства у Пугачёва не было – бедро упирается в стойку, обе руки тоже, как в положении «лёжа». Я поглядел на мушку – даже не колышется. «Ну, думаю, я вам сейчас покажу зайчика!». Правда, я не знаю сноса, а никаких регуляторов, чтобы корректировать прицел нет. Я тщательно выцелил одинокий след от пульки, немногим меньший по размеру, чем мишень мельницы, и плавно нажал на спусковой крючок, не закрывая глаз. Мушка не колыхнулась, спуск был лёгкий, второй след от пули появился ещё в паре сантиметров от первого. Тировщик посмотрел на меня ещё более снисходительно, но не сказал ничего. Я перезарядил винтовку, прицелился в пустое место на стене в двух сантиметрах от мишени, но с другой стороны и плавно… Мельничные крылышки завертелись сначала бесшумно, потом с нарастающим звуком падающей авиабомбы, потом затарахтели, как пулемёт «Максим» в кинофильме «Чапаев», и, плавно замедляя вращение, остановились. Я посмотрел на хозяина тира, встретил изумлённый взгляд квадратных глаз.… Когда мельница затарахтела в четвёртый раз, глаза у хозяина тира были семиугольные, а нижняя челюсть отвисла. Он переводил взгляд с мельнички на меня, но ничего не говорил. Сказал я: «Спасибо!.. Снос на два сантиметра, на два часа» – и вышел. Я был собой доволен – четыре «центровейших» десятки подряд…

 

Через неделю я впервые в жизни летел на самолёте. Это был двухместный пассажирский самолёт Чехословацкой компании «Аэрокобра». Я был единственным пассажиром, занимавшим сразу два сидения. Передо мной, как в легковой машине на передних сиденьях расположились пилоты. Я помню цену билета – 25 рублей, что составляло одну девятую обычной студенческой стипендии. Я помню мой вопрос лётчикам – неужели это окупается: из-за четвертного гонять машину с двумя пилотами?

Мне ответили, что конечно нет, но государство все убытки покрывает и аэропорты в накладе не остаются. Минут через сорок я уже стоял на Калмыцкой земле. О, Русская земля, ты уже за холмом!

Погуляв немного по столице Калмыкии, Элисте, я сел в рейсовый автобус «Элиста – Астрахань» и ещё засветло прибыл в пункт распределения, в посёлок Яшкуль, районный центр с числом жителей менее трёх тысяч и единственным двухэтажным домом, возвышавшимся среди одноэтажных домиков. Было 31 июля 1962 года, 17 часов 12 минут, когда я впервые увидел стройную красивую девушку, в числе двух других и одного юноши встречающих автобус. Выйдя из автобуса, я завистливо оглянулся, кого же встречают эти молоденькие девчата? За мной никто не выходил…

Уже через пять минут я знал всё главное, что мне нужно было знать. Оказалось, что красивую девушку зовут Рая, юношу – Митя, ещё одну девушку – Люся, другую Оля, что все они живут в двухэтажном доме, специально выстроенном для молодых специалистов, что в доме есть комната для нас с Митей, а скоро, как только окончится отделка второго дома, учителя отселятся в него, и у медиков будет комната отдельная. Узнал, что Митя – терапевт, Рая – стоматолог, вода – в колодце-бассейне с крышкой посреди двора, привозная, уборная – на улице, в 15 метрах, вывозная, столовая – в 250 метрах, санэпидстанция – в 300 метрах, поликлиника – в 200 метрах, больница – в 217 метрах, кинотеатр – в 150 метрах, почта – в 50 метрах, Рая – в 3 метрах по вертикали и в 5 метрах по горизонтали. У меня была «вторая полка» – мы с Митей жили на втором этаже.
Вечерами мы собирались, как в центральных районах Руси, на посиделки, правда через месяц стали собираться пореже, раз в недельку, а через полгода и вообще раз в месяц – появились личные интересы, дела и прочее. Только с Раей и с Митей мы по-прежнему встречались ежедневно, стараясь, каждый по-своему, завоевать расположение девушки, у которой с каждым днём открывалось всё больше положительных черт. Ну, как мы с Митей боролись за своё счастье, вам когда-нибудь прабабушка расскажет. На моё счастье, Митя был типичным флегматиком, и там где он только собирался что-нибудь сказать или сделать, уже говорил или делал я, типичный холерик. Честно скажу, правнуки, не почувствуй я, что ваша прабабушка слегка заинтересовалась вашим прадедушкой, я бы уже пустил в ход и дымчатый горный хрусталь, и бессонные ночи изнывания от неутолённой страсти страдающего от безответности сердца, и эротические сны, в которых мне снилась бы точёная прабабушкина фигурка… Я думаю, что решение Раей было принято после того, как я дал приехавшей меня проведать маме слово – до Нового года не брать в рот ни капли спиртного, и держал слово, даже будучи в компании с молодыми холостыми ровесниками. А до того.… Но это у прабабушки узнаете, чего же я сам на себя клеветать буду, будто я ежедневно, идя на работу и возвращаясь с работы, заглядывал в киоск и выпивал по пол-литра вкуснейшей бражки, которую варили из конфет и повидла, мною же запрещённых к реализации из-за потери качества в виде побития конфет шашелем или забраживания бочки с повидлом, вследствие чрезмерного разведения водой, привозимой из сомнительных водоёмов. Однажды, ещё до приезда мамы в гости, основательно набравшись, я вспомнил, что Рая жаловалась, что у неё жёсткая подушка, взял свою, мягкую, и пошёл на первый этаж. Меня не пустили. Я сказал: «А почему? Я же не ночевать! Забери подушку, поцелуй, скажи: «спокойной ночи!» – и я уйду. Ну, хорошо, не говори: «спокойной ночи и я уйду» – только забери подушку и поцелуй! Нет,… поцелуй не забирай… только подушку. Понятно… противный и вредный.… Как муха…»

И я ушёл на «вторую полку», крайне обиженный неприятием моего чистосердечного порыва. От обиды меня стошнило, едва я добрался до своего холостяцкого матрасика. Успела мелькнуть мысль: «Хорошо, что не на матрасик…»

 

Первой мыслью утром была: «Хорошо, что не у Райки… Хорошо, что не пустила.… Вон сколько натравил. Как дядя Коля, когда однажды выкушал бутылочку моего пойла, настоянного на листьях скумпии… Что ж я вчера нёс?.. Нет, что подушку нёс – я помню, я не помню что я говорил… Мама рóдная, вдруг чего по-матушке нёс.… Надо извиняться идти… Что у нас сегодня, понедельник? Ой, дядя Коля, бедный, как я тебя понимаю, как бы мне сейчас огнетушитель пригодился.… Ой, нет, кажется, сегодня воскресенье… Я пошёл.… Нет, сначала всё-таки помыться, клыки надраить, причесаться… так… пошёл.

Меня пустили.

– Рая, я чего пришёл… Ты чего меня вчера не пустила?

– Володя, ты пьяный был. Сильно. Я пьяных не люблю.

– Понимаю – противный и вредный, так я ж не ночевать шёл. Взяла бы подушку – я б и ушёл…

– Володя, я ж тебе сказала, был бы ты трезвый – я бы пустила, а пьяных я не люблю.

– А трезвых?

– Трезвых – смотря кого.

– Рая, Раечка, да на что мне «смотря кто», я тебя про себя, любимого, спрашиваю.… Так как, Рая?.. Молчишь? А я так только про тебя и думаю, как мы с тобой вместе, в ритме танго, тесно прижавшись друг к другу, прошагаем сквозь тернии к звёздам, и необъятная ширь раскроет нам свои объятия, как мы навстречу друг другу, и все вокруг будут с завистью смотреть на меня: «Ух ты, какую бабу отхватил!..» И будут глотать завистливую слюну.… А Челнокова любишь?.. Ну, чего ты так удивлённо на меня смотришь? А, может ты Дмитрия Фёдоровича любишь? А что – он мужчина видный, и профессия подходящая… Представляю – ты в своём Дивном будешь выдирать пациентам зубы, а он вставлять… Да не смотри на меня так…Так как?

– Что «так как»?

– Митьку… Митек любишь?

– Нет…

– Урррра…! А меня?

– Володя, тише, Колю с Любой разбудишь…

– Разве они уже спят… счастливые?

– Володя, они ещё спят… Счастливые…

– А почему мы с тобой не можем… быть счастливыми? Так ты не ответила: а меня?

– Что «а меня»?

– Любишь?

– А ты меня?

– С 31 июля, с 17 часов 12 минут…

– Ну, сядь рядышком…

Я подсел вплотную к вашей прабабушке. Она положила свою руку на мои колени… Почти на колени… И неизъяснимое блаже… Так. Подробности вам расскажет сама прабабушка, если найдёт нужным. Кто спросил: «что такое «подробности»?» Это ты, мой любознатненький? Вырастешь – узнаешь!

 

Назавтра Рая поехала в командировку в Хулхуту, санировать ротовые полости аборигенов. Я позвонил с работы и сказал: «Я без тебя умру. Жди вечерним автобусом». Доложив главврачу лечобъединения Нурдуде Шарафутдиновне Бадретдиновой, что я выезжаю на четыре дня в командировку в Хулхуту, купив на дорожку килограмм «Золотого ключика», я отправился к любимой. От волнения три последние конфеты я,   по-моему, съел с фантиками. Когда произошло то, о чём подробно расскажет вам прабабушка, если захочет, я сказал: «Рая!.. Райка!.. Ты мне можешь не верить…, но ты у меня первая… женщина.… Нет, я, конечно, знал ещё с семи лет…, откуда дети берутся, а с восьми, как от беременности предохраняться…, но всё только теоретически. Кстати, о детях… Ты не предохранялась.… Если ты забеременеешь, мы с тобой распишемся в тот же день… А если нет, то, как бы я тебя не любил – я себе жизни без ребёночка не представляю. Я думаю, у нас будет Наташка. Я с девяти лет решил, что мою дочку будут звать Наташка. Роди мне Наташку!» – «Володечка.… А если мальчик родится?» – «Райка, солнышко, это будет ещё лучше, тогда это будет Алёшенька…» – «А если ребёнка не будет?» – «Раечка, ласточка, тогда мы будем жить в гражданском браке.… Или усыновим какого-нибудь калмычонка… Рая, заинька, я ещё хочу ребёночка поделать…» – «Ну, иди ко мне…»

Эти четыре дня в Хулхуте были нашим медовым месяцем.… Во всяком случае, для меня, так как в эти четыре дня я выполнил обычный месячный план. Были проверены и магазин, и парикмахерская, и больничка, и условия труда чабанов в кошаре. Был составлен план противоэпидемических мероприятий, разработаны оздоровительные мероприятия.… Уезжали мы из Хулхуты рейсовым автобусом «Астрахань-Элиста», сидя на заднем кожаном сидении. Рука моя невольно тянулась к груди любимой женщины. Её рука лежала у меня на коленях.

 

Как тянулись часы на работе.… Пришлось кое-что делать, например, убрать в подвале санэпидстанции, в результате чего было вывезено 54 тонны мусора… Да нет, дорогие читатели, я просто забыл между двумя цифрами запятую поставить, так что не пугайтесь. Ещё я твёрдо решил организовать при санэпидстанции химико-бактериологическую лабораторию. Поставив вопрос перед Нурдидой Шарафутдиновной Бадретдиновой о необходимости выделения помещения и решения кадровой проблемы, я бежал домой к любимой, которая уже жила в соседней комнате, поменявшись с Митрофаном «квартирами», и мы с ней предавались тому, чему обычно предаются молодожёны – перестановкой мебели, строительством планов на будущее и обсуждением вопроса чьей маме мы раньше скажем, и скажем ли вообще о том, о чём в старину обычно сами родители говорили своим чадам. Близилась осень, моросил редкий в этих местах ливень, в течение половины рабочего дня превративший центральную улицу Яшкуля в аттракцион «удержите равновесие на скользкой неровной глинистой бугристой поверхности всхолмленного ландшафта, покрытого отдельными неглубокими ямами». В одну из таким ям я вступил… Мне вообще везёт – то в комсомол, то в яму… Короче, жидкой грязи набрал в сапог. Когда я явился к нам в гнёздышко, Рая сделала попытку стянуть с меня сапог. Я сказал: «Рая, это принято только в купеческих и мелкопомещичьих семьях. Не делай этого никогда. И ещё: не вздумай мне сапоги чистить, а также стирать мои носки, трусы и носовые платки. Всё остальное – разрешаю!» – И я сделал милостивый широкий жест. Когда я сам снял с себя сапоги, размотал портянки и снял залапанные жидкой грязью штаны, оказалось, что глубже я не перепачкался, и я так хочу именно сию секунду поделать ребёночка, что мы не успели добежать до Раиной кровати и упали на мой матрасик, с которого в процессе производства ребёночков сползли, забыв, что полы деревянные, а под нами живёт пожилая чета калмыков, буддистов по верованиям, и наделали столько шума, сколько не делают в марте коты на железной крыше, а пожилая чета решила, что или в нас вошёл шайтан (как он мог войти одновременно в обоих?), или у нас коллективный эпилептический припадок. Бедной Рае пришлось потом извиняться и что-то придумывать, но я не возражал – это ж не сапоги мыть…

 

А Калмыкия преподносила сюрприз за сюрпризом. Однажды я задержался в однодневной командировке по своей вине. По дороге в Тавн Гашун я попросил шофёра дать мне руль. До этого моя автоводительская практика состояла в трёх коротеньких эпизодах на дяди Колиной машине вдалеке от людных трасс и милицейского ока. Водитель сказал: «Леонидыч, да дай тебе бог здоровья, я хоть подремлю полчасика» – и, пересев на заднее сиденье, отключился. Аhа!.. Щас!.. Полчасика!.. Расстояние в пятьдесят километров водитель, может быть, и проехал бы за полчасика, но за рулём сидел я. Хоть вокруг не было на десятки вёрст ни столба, ни деревца, ни кустика, ни милиционера, я шёл со средней скоростью 16,66666666666666 километров в час и прошёл весь путь за сами знаете сколько часов. Генка, папа счастливый, калькулятор далеко? А, вон Лёха уже вывел калькулятор на экран, по-моему, составляет программу, чтобы она сама, без нажатия кнопок, поделила 50 на 16,66666666666666. Сколько там получилось? Ровно 3? Надо же!.. А от 3 часиков отнять полчасика? По-моему, Генка уже без калькулятора правильно решил – три с половиной. Вот на столько, или почти настолько, я в этот день опоздал к своей любимой. Зато – сюрприз первый, хотя на обратном пути, в темноте рано наступившей октябрьской ночи за рулём сидел штатный водитель, он, по-видимому, заблудился, потому что вместо редких огоньков Яшкуля перед нами сверкала многочисленными яркими огнями Элиста, ну ведь не Астрахань же? До той ещё два часа такого полёта в «Аэрокобре», только и того, что колёс четыре, а не три и крылышек нет…

– Нравится? – спросил Вася.

– Куда ты завёз меня, Василий?

– Одиннадцать километров от Яшкуля, – ответил Вася и, увидев мои изумлённые зрительные анализаторы, хлопнул себя обеими руками по коленям. Машина при этом сама вошла в плавный поворот, и, выйдя из него, плавно вошла в другой, в противоположную сторону. Будто это я на своём велике управлял поворотом, отклоняя колено. Я могу поклясться, что Вася ни руками, ни ногами, ни чем другим, руль не трогал. Да он и не вращался. Потом Вася снова взял руль в руки.

– Леонидыч, так ты ещё не видел? Это ж сайгаки. Это у них глаза горят, как катафоты. До них километров пять.

– Обалдеть можно… (Это я в переводе)… Вот так сюрприз Калмыкии. Никогда не думал, что глаза могут гореть так ярко.

– Да, Леонидыч, самое интересное, что они сейчас ничего не видят, кроме наших фар. Можно подъехать к ним на сто метров и бить выборочно, а можно и вообще не стрелять. Стадо бежит на свет фар, сворачивая буквально в десятке метров от машины. Скорость стада – километров восемьдесят в час. Если в это время фары выключить – штук шесть-восемь об бампер или радиатор навернутся – и столовая на неделю обеспечена мясом. Так что ты, когда обедаешь – смотри, чтобы тебя вместо говядины сайгачатиной не накормили. Хотя, тебя не накормят – ты инспектор! А другого кого – за моё будь здоров! И на зайчиков так охотимся. Идёт машина по целине, поднимается косой и несётся в свете фар. Машина замедляет ход – и он замедляет. Машина остановилась – и он тоже, выходи – он сидит в десяти метрах и тебя не видит, спокойненько на мушку его, да так, чтоб шапку не попортить, выцелишь – и привет семье. Вот и приехали…

– Ну, спасибо Василий, и что до дома довёз, и что руля давал…

– Да не за что! Я хоть поспал трошки…

Ой, как я соскучился без своего зайца. Зайка, слушай что я видел. Я начинаю рассказывать, а Зайка, оказывается всё это чуть не с детства знает, ей брат Володя и рассказывал, и показывал – он сам шофёр, и часто возил сестрёнку по степным просторам,

А та и рада, хоть мать не заставит огород полоть, или грядки поливать…

– Ты лучше скажи, почему так долго, неужели столько работы?

– А тебе Володя не давал никогда баранку крутить?

– Давал. Проехала как-то метров сто…

– А быстро ехала?

– Я поняла, Володечка, это значит ты за рулём – поэтому на два с половиной …–

Генка, это ты насчитал три с половиной? Смотри, судья узнает, что ты так считаешь, ни одного дела с финансовыми махинациями не доверит защищать, только мелкие кражи или гражданские процессы.… Ну и что ж, что я сказал «правильно» – я пошутил!

– Зая, я соскучился…

– Пойди, вон от твоей мамы письмо пришло, прочтёшь, поужинаешь, а потом посмотрим, соскучился или нет.

 

Мама написала, что она соскучилась, и у неё накопилось несколько дней отгулов, и она приедет тогда-то, билет до Элисты на такое-то число.

– Рая, встречать вместе пойдём? Я уже в основных чертах маму с ситуацией познакомил. Считай, что она едет знакомиться с невестой.

– Ой, кошмар, это ж мне надо марафет навести, хоть завивку сделать, что ли.

– Рая, ты у меня и без завивки красавица. Вылитая мисс Чехословакия-30. Я красивей зубок, чем у тебя вообще никогда не видел…

– Это правда. Наш преподаватель такой-то, сколько раз говорил студентам нашей группы: «Посмотрите, как выглядит правильный прикус. Сребная, откройте рот и покажите всем правильный прикус»

– Рая, у тебя грудь божественная, как у богини Афродиты. Тебя педагоги не заста…

– Володя, у нас анатомия была в пределах полости рта…

– Ну, слава богу… – и я нежно поцеловал неизучаемый стоматологами предмет.

 

По роду работы я должен был периодически проверять санитарно-гигиеническое состояние местного интерната, в том числе снимать пробу пищи. Считалось, что таким образом можно предупредить пищевые отравления, и значительно снизить количество случаев попадания на стол интерната недоброкачественной пищи, сроки реализации которой либо подходили к концу, либо вообще истекали. Однажды, снимая пробу, я спросил: «Что за мясо сегодня в меню? Какое-то сладковатое…» – «Паравильно говоришь, доктор, это сайгака, очень хороший мясо, сладкий.– Директор интерната вкусно чмокнул свои сложенные жменькой три пальца. – Не то, что свинья. – Он поморщился и брезгливо вытер свои пальцы о халат. – Доктор, а ты не хочешь кушать в интернате? Зачем столовая ходишь, надоело наверное. Ты не думай бесплатно кушать, вот расценка меню раскладка на обед. Дешевле, чем столовая, да, а заодно и повара пугать будешь, чтобы готовил вкусно…» – Я подумал и согласился.

 

 

Я проверяю бойню. Корову, к обоим рогам которой привязаны верёвки, подтягивают к дюжему мужику с кувалдой, которой он хорошо отработанным ударом бьёт животное в лоб, между рогами. В этот миг из коровы сзади выливается её содержимое, литров пять. Молотобоец подходит к корове, которой не дают упасть, подтягивая за верёвки, и быстрым движением острого ножа, перерезает ей сонную артерию, при этом изливается литров пять крови. Смесь, по дороге перемешавшись, вытекает наружу через специальный сток, которым кончается жёлоб, идущий через всю бойню. Вытекшая смесь течёт по лотку, по обе стороны от которого стоят два десятка бродячих собак. Они жадно лакают и насухо вылизывают лоток. Одно животное – чёрное с белыми глазами мне знакомо – это оно пугает женщин, ночуя в дамском отделении нашего надворного туалета. Я от этого зрелища чувствую дискомфорт и покидаю бойню, даже не составив акта.

 

 

Мне запомнилась ещё одна встреча в Калмыкии с очень интересным человеком. Это была дочь начальника почты. Звали её Люся Лиджиева. Внешне она прогадывала по сравнению с моей Раей, с Ромашовой и даже с «нашей» Люсей, чью фамилию я запамятовал. Кроме того, у неё было что-то с позвоночником и она носила корсет. Она, как и я, собирала открытки, и, кажется, на этой «филокартической» почве мы и познакомились. Коллекция Люси уступала моей, но одной из её открыток в моей коллекции не было. Я выклянчил эту открытку. Правда, взамен я подарил Люсе две или даже три из своих дублей, но не в этом дело. На обороте Люсиной открытки простым шифром, заменяющим букву условным значком, было написано несколько строчек. «Ага, – подумал я, – вот мы сейчас и узнаем девичью тайну, это так волнует.… А потом мы этим же шифром напишем что-нибудь этой девочке, и это будет только наша с ней тайна». Я вам уже говорил, что с детства обладал аналитическим умом, мало чем уступающем таковому сэра Шерлока Холмса? Не говорил? Это из-за моей врождённой скромности. Ну, теперь считайте, что невольно вырвалось. Применив метод статистического анализа, вкупе с аналитической статистикой, я, разумеется, – кто бы сомневался? – расшифровал девичью тайну, и теперь, в силу своей сволочности, всенародно публикую её. Вот что там было зашифровано:

«Однажды, на ноже карманном

Найдёшь пылинку дальних стран,

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман…»

(и подпись автора, которого я забыл)

 

Несколько раз мы встречались с Люсей. Я как-то поделился с ней своими планами на ближайший год, и мы обменялись адресами. Конечно же, я, раззява, адрес потерял вскоре. А потом у нас была ещё одна встреча. Но о ней позже.

 

– «Леонидыч, мы с Васькой послезавтра хотим на лиман съездить, рыбки половить. Поедете с нами?» – «С удовольствием, дядя Миша. По дороге только проверим кошару, чтобы бензин списать по закону».

Василий и дядя Миша ждали меня около столовой, как договаривались. «Леонидыч, сегодня прохладно, надо для сугреву…» – Василий поставил на стол бутылку с надписью «НАРЗАН». Дядя Миша набулькал полстакана. Василий сказал: «Да что, Леонидыч не мужчина, что ли? Лей полный!» – «А себе?» – «Что вы, Леонидыч, мы ж за рулём!» – «Ну, тогда за ваше здоровье!» – Я лихо опрокидываю стакан «эрке» и закусываю блюдом «шулюн-махтаган». Разумеется, ни на какую кошару мы по дороге не заезжаем, потому что я не только акта не напишу, а даже слова «кошара» не выроговю… Ну, не выгоровю… не вывогорю…Вот! До лимана около часа езды. Или двух? К концу пути я почти протверзел… ну, стал вполне тверзым… Тревёзым! Я даже самостоятельно разделся почти до трусов и прямо в брюках и сандалиях. … Нет! Я совсем не пьяный, хорошо, сниму брюки, я уважаю буддистские традиции ловить рыбу без брюк…

Вон они – чёрненькие, стоят как форель в горной речке. Нет! Это не правда, что я полез в воду в сандалиях потому, что не окончательно протрверзрел, а потому, что из дна торчат острые, как перочинные ножи, растительные остатки. Я очень медленно подвожу руки под рыбку. Отступать ей некуда. Бросок – и рыбка, трепыхаясь… ну, трепеща, летит на берег. О! Вот ещё чёрненькая. Бросок – и она у меня в руках. Эта, даже не трепыхаясь, летит и мягко шлёпается Васе на живот. А вот ещё одна черненькая – я выхватываю из воды… боже… а-а-а!!! – ору я и вылетаю из воды со скоростью только что вылетавших рыбок. Я даже окончательно трезвею – я схватил руками змею. То, что это не уж, сознание фиксирует автоматически – никаких жёлтых пятен ни на голове, ни на каких других местах у пресмыкающегося нет. Я с ужасом смотрю, как в воду с бредышком входят дядя Миша с Васей. «Не боитесь, Леонидыч, она, если её руками не хватать, кусать не станет!»…

На ужин Рая рыбки поджарила – и ничего, съели обоих мной пойманных. Это вам не пионерлагерная форель, да и хозяйка постаралась. От предложения водителей по-братски поделить выловленный ими бреднем центнер рыбки я гордо отказался. А кошару я проверю в следующем месяце…

Назавтра в интернате был рыбный день.

 

Мама приехала ненадолго, дня на три. 34 раза было произнесено слово «кошмар», 56 раз слово «ужас», 78 раз «как вообще можно жить в такой обстановке», и, наконец, один раз «дай мне слово, что ты не будешь пить!» – «Мама, да ведь Новый год не за горами. Как можно!..» – «Вот до Нового года…» – «Мама…это же только слабенькая бражка…» – «Володька…это не имеет значения…» – на глаза мамы наворачиваются слёзы. – «Ладно, мамуля, хорошо… обещаю… только не плачь, ради бога.… До Нового года» – «Теперь, чтоб я знала, когда свадьба?» – «Мама, ты узнаешь об этом первая, потому что до Дивного, где живёт Раина мама, дольше идёт почта…» – «Ну, хорошо…»

Что я наделал.… До Нового года ещё почти два месяца. Зато Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова распорядилась – выписать маме Ланга кровать, а когда уедет, оставить за Лангом. Пролетели три дня и снова мы одни.

 

– Зая, как я соскучился!

– Я тоже, Володя, а мы хотели сегодня в кино пойти…

– Я иду за билетами…

– Вот они…

– Рая, я кавалер, а ты барышня, покупать билеты моё дело.

– Да пожалуйста, только на «Фанфана-тюльпана», если бы я ещё утром не взяла…

– Зайчатинка, дай я хоть поцелую тебя…

– Володя, после кино поцелуешь, опаздываем уже…

Кино я уже видел когда-то в прошлой жизни. Зная, когда на экране начнётся самая эротическая сцена я прижимаюсь своим плечом к Раиному плечу так, чтобы не было просвета и даю волю рукам.… Но на экране – пошли кадры военных действий. Видно, киномеханики вырезали самые пикантные куски, но, чёрт побери, мне эротики с избытком хватает и без экрана. Как хорошо быть женатым! Пусть даже не расписанным. Я ждал, когда у моей любимой проснётся желание ответной ласки. И дождался. Рука вашей прабабушки.… Вдруг на экране появилась эротическая сцена. Оказывается, киномеханики перепутали части. «Волшебница!», – прошептал я. …И в этот миг немыслимое блаженс… Гм… Что такое «сцена»? Вырастешь – узнаешь! А что такое «эротическая»… Ах, уже знаешь…

– Зайка, где мои чистые трусы? – спрашиваю я, едва мы приходим домой.

– А зачем тебе сейчас чистые трусы?

– Зая, не могу ж я к тебе в грязных трусах идти.

– Ну, один разок мог бы и без трусов прийти…

– Да ты ж моё солнышко! Иду, только ты не смотри…

– Я глаза закрыла…

– А… подглядываешь одним глазом… я видел! Это не честно…

– Володя, всех соседей перебудишь, и внизу, и напротив…

– Бедный Митрофан, как он, поди, завидует…

– Твой Митрофан давно у Вали Ромашовой ночует…

– Да? Я рад за него… Она вполне ничего. Очень даже…

– Тебе нравится Ромашова?

– Заинька, по мне Ромашова крупновата. Мне нравится Сребная – по мне в самый раз…

– Ну, иди ко мне… ближе, что-то скажу.… У меня задержка… вторую неделю!

– Зая! – гаркнул я и бросился целовать свою любимую.

– Да тихо ты, Володька, весь дом перебудишь…

– Заинька, давай, рассказывай.… Это что ж, теперь мне надо аккуратней быть, и вообще, ограничивать свои желания?..

– Дурачок, там махонькое зёрнышко, если вообще что-нибудь есть… Может быть попозже, – она что-то в уме посчитала, – в июне… может и ограничишь желание. А сейчас давай спать, завтра на работу…

– А ты думаешь я усну?

И вы знаете, как ни странно, в ту же минуту заснул, как убитый.… Какой грубый народ, эти мужчины!..

 

Через три дня собралась тёплая компания, я припомнил два-три анекдота из репертуара Жоржа Горшкова, потом объявил, что я в завязке, дал слово не пить до Нового года, выслушал сочувственные слова по этому поводу, и, выпив фанты, закурил. Челноков сказал. «Вова, ты бы лучше курить бросил, воот, – от никотина больше вреда, чем от этанола» – «Я знаю, Митя, да уже слово дал маме насчёт этанола…» – «Ну, а теперь нам дай, насчёт никотина!» – «Не могу, Митя, должен же я хоть один какой-нибудь недостаток иметь…» – «А, ну тогда угости папироской…» – «Прошу, Мить, но помни, что капля никотина убивает лошадь…» – «Вот потому я и попросил, воот…– Митя зажёг папиросу, посмотрел на дымок и сказал: «А я даю слово, что с сегодняшнего дня я не буду курить, совсем, воот!» – и он раздавил папиросу в пепельнице. Люда сказала: «Мальчики, какие вы молодцы, только, пожалуйста, не давайте никогда слова не ухаживать за женщинами!» – «Ладно, – сказал Митя басом, – не будем давать» – «Тогда мы будем…» – сказала Люда. – «Что будете?» – спросил Митя. Мы с Раей уже зажали рты, чтоб не заржать. «Давать» – сказала Люда, и покраснела. «А!..» – сказал Митя и тоже покраснел.

 

Я сейчас перечитал все 245 страничек написанных мною мемуаров и стёр 90 страничек анекдотов и анекдотических ситуаций, в которые я попадал и которые рисовали меня с отрицательной стороны. Кроме того, я стёр 10 страничек мата – как-никак, ведь мемуары я пишу для детишек…

 

Ещё через день мы пошли с Раей в ЗАГС Яшкульского района, подали заявление и я сказал регистраторше – молоденькой калмычке: « Мендэ, кюкен сяхн, ямаран бенэ?», что, в переводе с калмыцкого, означало «Здравствуй, красивая девушка, как поживаешь?». Поскольку этой фразой я исчерпал весь свой словарный запас калмыцкого языка, дальше я продолжал по-русски: «Мы бы хотели зарегистрироваться, но мы бы не хотели ждать положенных по закону двух недель, знаете как нам не терпится, а до регистрации ж никак нельзя, ну, вы сами понимаете…» – «Понимаю… – сказала кюкен сяхн, и завистливо посмотрела на нас. – Напишите заявление раньшим числом. Сегодня у нас двадцатое – напишите шестым» – «Так это же переписывать, – сказал я разочарованно…– Сколько ж мы время даром потеряем!.. А нельзя ещё более раньшим числом? Вот тут у меня написано: X, а если я раньше палочку поставлю? Получится IX – и переписывать не надо!» – «Хорошо, – сказала кюкен сяхн, – ставьте палочку» – И она грохнула регистрационным штемпелем по нашим паспортам. Расписавшись в каком-то талмуде, мы вышли из ЗАГСа и я сказал: «Так, жена, пошли-ка в баню грехи смывать добрачные».

Ну, сходили. Банщица придирчиво осмотрела наши паспорта, сравнила даты обоих штемпелей и милостиво распахнула двери в баню, сказав: «Долго не размывайтесь, у меня ещё на сегодня Челноков с Ромашовой записались». Ну, мы с женой сразу грехи смыли и тут же нагрешили по-новой, но уже всё было по закону.

 

И потекли счастливые дни. Как-то, побывав в гостях у Дмитрия Фёдоровича, я посмотрел, как он работает, и сказал: «Вот бы мне научиться так!» – «Да тут же ничего сложного нет, – сказал он, – снимаешь гипсовый слепок, по нему делаешь форму, в форму вставляешь зубы из подходящего по размеру набора и заливаешь акрил-амидной пластмассой, потом чуточку подработаешь, если где давит – и кладёшь в кубышечку свои родненькие». Я попытался сделать челюсть. У Дмитрия Фёдоровича нашёлся подходящий слепок – у пациента не было ни одного зуба. «На, – сказал мастер, – экспериментируй, этот размер у меня не ходовой, слишком мелкий» – И он передал мне набор зубов для верхней челюсти. Вы знаете, дорогие читатели, с каким восторгом я принёс жене свою челюсть. Принёс и сказал: «Вот! Теперь, если меня с работы выгонят – буду протезистом и мы с тобой заживём, как порядочные – ты будешь выдирать зубы, а я вставлять» – «Сам сделал?» – «Сам, Раюха!». Теперь эта челюсть лежит у меня в ящике письменного стола. А чего? Скоро пригодится…

 

Мама прислала поздравительную телеграмму. Хорошо, что не письмо – оно точно было бы закапано слезами, как письмо Евдокии Сергеевны, тёщи. В нём она писала, что это не по-божески, без свадьбы… Мы с Раей пообещали, что обязательно устроим свадьбу в Апанасенковском, как только у нас будет трудовой отпуск.

 

Начальник милиции встретил меня как-то на центральной улице: «Леонидыч, я слышал, ты на машине уже все калмыцкие степи объездил? А прав не имеешь! Не хорошо.… Неси литр спирта – я тебе права выпишу!» – «Бадмаич, ну на что мне права? Я ж в жизни машину не куплю, а спиртику я тебе и так принесу. Литр не литр, а пол-литра сэкономлю на прививках» – «Ну, хорошо, Леонидыч, а то вон уже и холодать начало…»

И действительно, стало холодать. Вернувшись из вечерней прогулки по двору, замёрзшая жена сказала: «Володя, а у меня пальто нет. А ещё у нас в туалете сидит большая чёрная собака с белыми глазами. Вообще-то она не кусается, но ворчит. Мне страшно!» – «Ну, пошли в наше отделение, постерегу…» – «А остальные бабы как же?» – «Зая, это их проблемы. У всех кто-нибудь из мужиков есть. А Люся пусть на ведёрочко ходит, пока я что-нибудь не придумаю. А пальто сама покупай, я в этом ничего не смыслю…»

 

– Володя, ну иди, посмотри. – Рая в каком-то серо-коричневом пальто, которое ей совсем не идёт.

– Рая, ну что ты купила? Оно ж тебе не идёт.

– Как это не идёт? Не личит, что ли? А у меня дома меховой воротник есть, пришью. Зато тёплое.

– Чек не выбросила?.. Пошли!

Мы пришли в магазин.

– Девушка, что вы моей жене продали?

– Да-а? Раиса Ивановна, я вас поздравляю!

– А откуда вы меня знаете?

– Да я ж у вас зуб лечила в сентябре.

– Ну и как зуб?

– Да вот он. Пломба стоит, как вкопанная! – девушка показала премоляр.

– Вот теперь я вас узнала, – сказала Рая, – вы Валечка Биденко.

– Правильно, Раиса Ивановна. А что ж вы пальто назад принесли, оно ж по размеру и практичное, не маркое.

– Мужу не нравится.… Вот так вот… Говорит – не идёт. Раз мужу не нравится – значит надо менять. Вот чек…

– Леонидыч, а чем вам не нравится?

– А откуда вы меня знаете? – пришла очередь удивляться мне.

– Да кто ж вас не знает. Вы ж у моего кума, в продуктовом, 87 банок «Бычков в томатном соусе» бомбажных списали.… Так какое вы хотите пальто?

– Валечка, нам что-нибудь весёленькое…

– Ну, есть у меня одно, так оно же не практичное, маркое. – Она приносит жёлто-зелёное приталенное и слегка укороченное демисезонное пальто. Рая примерила.

– Класс! – восхищённо восклицаю я.

– Вот так вот! Раз мужу нравится – надо брать.

– Райка, ты ж у меня теперь первая красавица в Яшкуле, – сказал я, когда мы вышли из магазина. – Теперь мне глаз да глаз за тобой нужен, чтоб не отбили. Пошли назад менять…

– Володя, это как понимать – теперь первая. А раньше кто первая была?

– Ну,… Ромашова, например…

– Я тебе дам!..

– Райка.… Да я ж только этого и хочу… И в этом пальто, ладно?

– Вот ты дурачок у меня…

 

– Мендэ, Цаган (отчества не вы-го-во-рю) …оевич! Как там моё предписание, насчёт бычков?

– Предписание выполнен. Вот акт составлено. На корм скоту передана. Свиньям кушать будет. Леонидыч, а у Горяева тоже бычки пропала. Как бы народ сальмонеллёз не отравила. Конфет хороший привозила – надо?

– Спасибо, Цаган Елбыздыкоевич, граммов триста возьму. Вот деньги.

– Деньги не надо!

– Цаган Елбыздыкоевич, и не думайте даже! Леонидыч взяток не берёт!

– Ай-ай-ай, горе какой…

 

– Мендэ, Зариф Цопанович! Вчера по радио передали, что у вас бычки испортились. Как будем поступать – сразу штраф, или раньше проверим?

– Да, доктор, такое несчастье, убытки терпим.… Вот бычки… Бомбажные, проклятые. Рассадник сальмонелл.

– Сколько банок реализовано и кому, если помните?

– Что вы, доктор, как можно! Ни одной банки! Вот они – все 87 банок. Доктор, как можно! Давайте акт составим, на корм скоту. Свинья от сальмонелл только жирнее станет.

– Это вы правильно сказали, – вырвалось у меня, начавшего понимать что к чему. – Мы вот что сделаем, мы вам всё-таки штраф выпишем, 10 рублей, и акт составим на уничтожение партии. А за выполнением я лично прослежу. Срок – немедленно» – Составив акт, я вышел. Шофер СЭС, дядя Миша, курил, позёвывая. «Дядя Миша, – сказал я, – пошли, поможете ящик до машины дотащить» – «Леонидыч, – сказал дядя Миша, когда мы поставили в кузов УАЗика ящик, – знакомый груз. Меня вчера Елбыздыкоевич просил подбросить Зарифу» – «Да я понял, откуда эти 87 банок. Теперь они за 87 банок денежки в карман положат, и один, и другой. А если ревизия будет – вот акт, передано по требованию СЭС на корм скоту» – «А как вы уничтожать собираетесь?» – «Дядя Миша, сейчас на скотомогильник поедем и уничтожим» – «Как? Если закопать, так они откопают и снова будут ждать комиссии на списание. Давайте я сейчас к вам домой ящик завезу, а завтра на автобазе солярочки возьму и дров каких-нибудь. Спалим» – «Хорошо, дядя Миша, тем более уже и конец рабочего дня».

 

 

Приехав домой, и, втащив ящик на второй этаж с помощью дяди Миши, я внимательно осмотрел банки. Они были вздуты, иногда даже до почти шарообразной формы, из 87 я нашёл только одну невздутую банку. Я спустился этажом ниже: «Митя, у вас в больнице есть чем сальмонеллёз лечить» – «Есть, а кто заболел?» – «Да пока, вроде, никто. Партия консервов бомбажных изъята из реализации – вдруг кому уже продали…» – «А… Вова, ты не хотел бы на скорой помощи посовмещать полставки? Я совмещаю, но каждый день – трудно. Не то, что трудно, там один-два вызова за дежурство, воот, но хлопотно. Куда идёшь – оставь адрес, хоть в кино, хоть в баню, воот. Нурдида сама предложила тебе сказать» – «Хорошо, Митя, с понедельника я согласен.… Ну, я побежал».

Придя домой, я вскрыл банку, понюхал – пахло вкусно моими любимыми бычками. Я сожрал всю банку – здоровьем жены я решил почему-то не рисковать. Через пять минут мне сильно понадобилось в угол двора. Я вылетел пулей, я никогда не думал, что действие сальмонелл так моментально. Даже пачка пургена, сожранная мною в далёком детстве, не оказывала столь быстрого действия. Я даже забыл взять с собой почитать газетку. К моему удивлению, поноса – непременного спутника сальмонеллёза – не было, просто я обожрался. Хорошо, что в кармане брюк были мелкие деньги. Дорогие яшкульцы мужского пола! Если вы видели в глубине отхожего места рубль и трояк, не думайте, что это был господин Кирсан Илюмжинов проездом. Это был местный миллионер.

 

На следующий день, навалив в яму скотомогильника кусков досок, битых ящиков и картонных коробок, обильно полив всё это соляркой, мы поставили сверху ящик бомбажных консервов и я бросил горящую спичку в яму. Мы с дядей Мишей отошли, покуривая. Я никогда не думал, что консервы взрываются с таким адским грохотом. «Дядя Миша, считайте, – сказал я, – у меня шесть!» – «И у меня шесть» – Ба-бах!!! – «Семь!» – Трррах! – «Восемь!» – Трах-тах-тах-тах! – «Двенадцать!» – Тринадцатая банка взмыла вверх метров на 15 и, крутясь, забрызгала нас с дядей Мишей сальмонеллёзным томатным соком, а мне ещё и бычком по голове досталось… Мы отошли… Трррах! Ба-бах! Бу-бух! Фью-и-и-ить! Ещё две банки взлетели вверх, расшвыривая бычков, потом ещё одна.… Потом ещё восемь…«Восемьдесят четыре.… Восемьдесят пять» – я вынул из-за шиворота горяченького бычка. Дядя Миша снял с капота трёх бычков и изуродованную консервную банку. – Трах!!! – «Восемьдесят шесть» – Я взглянул на дядю Мишу. Он стоял в позе стайера с высокого старта и неотрывно смотрел на яму. «Дядя Миша, всё, – сказал я, – отбой!» – «Подождите, Леонидыч, там же 87 было…» – «86, дядя Миша, одну банку я вчера съел» – «Леонидыч, Вы …ели?» – «Я бычков ел, дядя Миша, а не уху.… Одна банка была без бомбажа»…

 

А с понедельника я стал совмещать полставки дежурного врача на скорой помощи. В этой связи мне вспоминается первое своеобразное ощущение, когда в кино во время киносеанса, только я собрался дать волю рукам и даже, по-моему, дал, как раздался громкий голос: «Доктор Ланг, на выезд!». Больной оказалась пожилая калмычка, которой я поставил диагноз «брюшной тиф». С таким диагнозом больную в больнице держать не стали, а отправили в Элисту, но Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова выставила диагноз «сыпной тиф». Спорить я не стал. Через несколько дней в больницу пришло сообщение, что у больной установлен и подтверждён лабораторно диагноз брюшного тифа.

Дорогие читатели! Вы никогда не пытались мысленно показать язык вашему непосредственному начальству? Это непросто, но, зато, очень, очень приятно…

 

В другой раз я привёз в больницу больную, жалующуюся на сильные боли и в груди, и в животе, и рядом. Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова вызвала меня в коридор и сказала: «Владимир Леонидович, вы с ума сошли – у неё ж рак в последней стадии и уже везде метастазов полно. Зачем же нам показатели летальности по больнице увеличивать. Другой раз сделали обезболивающий укол – и идите кино досматривать. «Хорошо, Нурдида Шарафутдиновна» – сказал я, и мысленно показал непосредственному начальству фигу… ну, небольшую ягодку инжира.

 

К этому периоду относится моё первое и последнее в жизни патологоанатомическое вскрытие. Двухметровый красавец тракторист на тракторе «Беларусь», выкушал литр «эрке», заполировал бутылкой «улана» и лёг спать под трактор. Стемнело. Пришедший на смену тракторист дал задний ход… Я никогда не видел такого крупного, лишённого каких бы то видимых патологических изменений сердца. Нам же в анатомичке демонстрировали каких-то бомжей-задохликов… Парню бы жить и жить… Хорошо, что судебную медицину когда-то мы учили вместе с Валечкой Мокроусовой. По-моему, я сделал всё, как надо. Трудно было извлекать из черепной коробки кусочек мозга для анализа, но ещё труднее было не обращать внимания на постоянные стуки в окно родственников покойного, которым не терпелось увезти тело домой.

 

Ещё мне вспоминается совершенно уникальный случай. Нурдида Шарафутдиновна мне, после планёрки сказала: «Владимир Леонидович, фонендоскоп есть? Я хочу, чтобы вы зашли в третью палату, там, у окошка мальчик лежит, послушайте его, потом в кабинет ко мне зайдёте.

Мальчонка лет пяти, увидев меня с фонендоскопом, воскликнул: «Мендэ! Вассалам алейкюм! Здра-ствуй-те!» и, улыбаясь, задрал маечку. Я подошёл: «Юн эвдне?», – я блеснул ещё парой калмыцких слов, осиленных мною за прошлый месяц, что означало: «Что болит?». Мальчонок затарахтел по-калмыцки. Когда он остановился, я вздохнул, хотел открыть рот, но не успел – пацан дал вторую очередь, не менее длинную, но в ней я не угадал не только знакомых отдельных слов, но даже звукосочетаний. Я снова вздохнул. Мальчонок сказал: «Ничего уже не болиты. Тётя врач сказала – у меня не там стучиты. Сказала – два сердца стучиты. Дядя врач Митрофан тоже сказал – не там стучиты. Ренген водил, показал – два сердца стучиты. Воты!..» – он выпятил пузо.

Я приставил фонендоскоп. В пузе – не в пузе, в груди, слегка смещённое влево, билось сердечко, в весёленьком, жизнерадостном ритме. Тоны сердца чистые, пульс около 70, а чуть вправо от пупка билось второе сердце, пульс 35-40, тоже ритмично, немного глуше первого. «Дитя, ты уникум, ты знаешь что это такое?» – «Неты…» – «Вырастешь – узнаешь, – сказал я, – поправляйся!».

Я пришёл в кабинет к Нурдиде. Увидев меня, она сказала: «Ага, у меня тоже такие глаза были, когда я впервые его послушала. Это дитё ещё мамкину грудь сосёт, пососёт – к отцу бежит, трубку покурить. Ему ещё трёх лет нет, через месяц только исполнится.

По-татарски говорит – лучше меня, по-калмыцки, естественно, тоже. Как по-русски вы, наверное, и сами слышали. Ещё по-казахски, что ли, или по-киргизски может, не знаю. Вот такое у нас чудо в Яшкуле. Я помню, на лекции нам говорили – одновременно на земном шаре таких аномалий не больше пяти» – «А с чем к нам поступил?» – «Аденовирусная. Вы представляете – только к трём годам обнаружилось, раньше никто, даже мать не замечала. Выздоровел быстрее, чем ожидалось. А вот его снимочек. Как вам нравится?» На рентгеновском снимке чётко было видно два сердца, нормального размера слева и, чуть поменьше и пониже – справа. Интересно, как сложилась судьба этого мальчика?..

 

В Яшкуле новость – главврачом лечебно-санитарного объединения назначен Иван Манджиевич Конкаев, первый главврач-калмык в Яшкуле. (Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова была татарка). Возникала на глазах национальная калмыцкая медицина…

 

Близился долгожданный Новый год. Вы догадались, почему он был, особенно для меня, столь долгожданен? Правильно, шампансковенького хотелось.… К середине декабря Нурдида Шарафутдиновна Бадретдинова – потомки, вы уже можете без запинки произносить это имя? – выделила в поликлинике, по соседству с зубоврачебным кабинетом комнату под лабораторию, а ещё через несколько дней оформила Любу, бывшую Раину соседку, лаборантом. Так что ещё в 1962 году лабораторией было сделано 7 анализов. В своём годовом отчёте я с гордостью писал: «…В отчётном году была создана химико-бактериологическая лаборатория при Санэпидстанции. Проведено 7 анализов…» Прочтя отчёт, Нурдида Шарафутдиновна сказала: «Владимир Леонидович, отчёт хороший, цифры неплохие, кроме одной. Там – она указала большим пальцем в сторону Элисты – могут не понять. Надо цифру увеличить на единичку» – и она своей рукой справа от семёрки приписала единичку. С завизированным ею отчётом я подошёл к Конкаеву. Иван Манджиевич внимательно прочёл отчёт и сказал. Слог хороший, да и цифры нормальные, но такую маленькую цифру лабораторных анализов я завизировать не могу. Надо на единичку увеличить. – Он своей рукой поставил единичку спереди. – Привыкай, Владимир Леонидович. Ещё не факт, что это исправление последнее. Завтра поедешь в Элисту – отчёт надо показать главным специалистам».

Ну, вы, наверное, догадались, что главный специалист по гигиене и санитарии ещё на единичку увеличил количество анализов прежде, чем завизировать отчёт, а завтра, уже 31 декабря Заместитель Министра Здравоохранения Калмыцкой АССР, принимая у меня отчёт для передачи Министру, товарищу Дойниковой, сказал: «Среднее количество анализов в год на одну лабораторию – 5000, но, принимая во внимание, что она только в этом году образовалась, я думаю, что цифра 4711 существенных нареканий со стороны министра не вызовет» – и он своей рукой первую единичку переправил на четвёрку.

Я не знаю дальнейшей судьбы моей цифры 7. Ведь перед главным Статуправлением СССР были ещё узкие специалисты и Министры в Москве…

 

Я увидел в магазине необычный торт. Бутылка шампанского торчала прямо из его середины. Пришлось занимать у друга, Вальки Рабиновича, четвертак. Я купил этот торт и бегом побежал на трассу Элиста-Астрахань голосовать – рейсовых автобусов уже не было. До Нового, 1963 года оставалось два с половиной часа. На моё счастье, через час я дождался машины, идущей в Астрахань. Объяснив водителю ситуацию, я спросил: «Так довезёте до Яшкуля бесплатно?» – «За сердцевину от торта» – сказал водитель. «Ну что ж, пойдёт» – я влез в кабину. Мы разговорились, познакомились. Водителя звали Коля, как и бывшего Раиного соседа, тоже водителя. Помню байку, которую рассказал мне Коля по дороге.

Примерно на полпути между Элистой и Яшкулем, в прошлом или позапрошлом году, когда выпало много довольно редкого в этих местах осадка – снега, шла вот так же под Новый год тяжело гружёная машина в Астрахань. Водитель был один. У него лопнул скат. Он съехал на обочину, поддомкратил машину. Домкрат «сыграл» и колесом придавило руку водителя. Он кричал, звал на помощь, но на трассе никого не было, а редкие машины проносились мимо, не останавливаясь – торопились на встречу Нового года. Когда водитель почувствовал, что он замерзает, он начал отгрызать сам себе руку. И отгрыз! И выполз из последних, от потери крови, сил на трассу. Его подобрали, отвезли в больницу. Говорят, он и по сей день с одной рукой ездит на этой трассе.

Перед самым Яшкулем я стал искать на своей коробке с тортом, где конец бантика, чтобы развязать его.

– Что ты, Володя, я ж пошутил насчёт оплаты, – сказал водитель.

– Ну, спасибо, Коля, удачной тебе дороги! – сказал я.

Когда я пришёл домой, на часах было без четверти двенадцать. В гостях у нас сидел Иван Манджиевич. Увидев меня, он смутился, стал говорить, что заглянул на минутку, только чтоб поздравить Раису Ивановну с наступающим, и засобирался. А я, сволочь такая, не стал его задерживать. А не ходи в гости к замужним женщинам, в надежде, что отправленный им в командировку муж не успеет вернуться во время. И что я показал мысленно главврачу лечобъединения – вы можете только догадываться.

 

Наступил новый, 1963 год. В райцентр Яшкуль пришёл циркуляр.… А вы уже поняли, почему наш центр Калмыкии назвали Райцентр? Правильно, в честь вашей прабабушки.

Итак, циркуляр. Он гласил, что среди степных лисиц, корсаков, в окрестностях посёлков Ута и Хулхута выявлены случаи бешенства, и необходимо провести мероприятия по его профилактике. Обсудили с коллегами мероприятия, был поставлен вопрос перед Райисполкомом города Яшкуля о необходимости отстрела бродячих собак, в большинстве случаев являющихся переносчиком вируса от корсаков к человеку. На Исполкоме решение об отстреле бродячих собак было принято. Выделены средства на приобретение малокалиберной винтовки, патронов, аренды подводы и возчика. Забыли только средства для найма охотника. Да и правильно сделали, потому что среди местного населения желающих отстреливать собак, которых уже только у бойни в дни забоя скота собиралось больше двух дюжин, не находилось. Опросом коллег и учителей в соседнем доме было установлено, что большинство никогда не держало в руках винтовку, а меньшинство, стреляя в тире, даже не пытались попасть в мишень «мельница». Короче, коммунисты Яшкуля дали партийное поручение беспартийному члену Исполкома Лангу, к тому времени уже имевшему III разряд по спортивной стрельбе, вести отстрел бродячих собак. За три дня до операции по местному радио три раза в день давалось предупреждение, чтоб всех своих собак хозяева привязали и не выпускали на улицу. Бадмаич, начальник милиции, лично выдал мне малокалиберку и сотню патронов, завтра предстоит отстрел.

Придя с работы домой, первое, что я услышал от жены: «Володя, она опять в нашем отделении лежит на полу и рычит.… Ой, а ты что, на охоту собрался?» – «Зайка, хуже.… Завтра буду вести заготовку сырья для местного ателье по пошиву шапок и для мыловаренной фабрички. А сегодня я намерен опробовать вот это, определить снос».

Я вышел в коридор и открыл окошко. Чёрная псина стояла на фоне белёного туалета и смотрела на меня белым глазом. Я тщательно прицелился. Снос отсутствовал. «Зайка, иди, какай, путь свободен!» – «Уже? Когда ж ты успел? Ну, спасибо тебе от всех наших баб, а особенно от Люси».

 

Назавтра, кладя на подводу первый трофей, возчик, тоже не буддист, спросил: «Леонидыч, а ты не из Сибири родом?» – «Нет, ростовчанин, а почему ты спросил?» – «Да сибиряки белок тоже в глаз бьют, чтоб шкуру не портить. Так куда путь держим?» – «В сторону бойни. Там сегодня большое пиршество». По дороге трофеи приумножились. Возле одного двора на меня с лаем кинулась собачонка. Шавка явно не была бродячей, но подобной наглости я перенести не мог. Меткий выстрел сразил её наповал до того, как я сообразил, что наношу хозяевам моральную травму. Из дома с рёвом и с топором в руках выскочил хозяин с явным намерением нанести мне травму физическую. Я передёрнул пустой затвор. Хозяин остановился. «Ты почему мою собаку застрелил?» – «Ты почему свою собаку не привязал?» А ему и крыть нечем. А вот в другой раз будешь знать, как решение Исполкома не выполнять, подумал я и мысленно метким выстрелом выбил у него топор из рук. Возле бойни я устроил вторую бойню. Бродячие псы видели, что их становится всё меньше, но жадность не позволяла убежать, они продолжали лакать из лотка. На обратном пути я заглянул во двор интерната. На фоне побеленной стены сарая стояла чёрная псина и смотрела на меня белым глазом. Я тщательно прицелился. Из сарая послышался истерический, постепенно затихающий визг свиньи. Подойдя вплотную к стенке сарая, я увидел аккуратную дырочку в стене. На следующий день в интернате детей кормили не сайгаком, а свининой. Не знаю как буддистам, а мне, атеисту, обед показался значительно вкуснее.

Ночью мне снилась чёрная собака с белыми глазами. Она сказала: «Володя, если бы ты только знал, какая ты сволочь!»

А пачка малокалиберных патронов до сих пор хранится у меня. Никому не надо, детки? А я научу как самодельный самопал смастерить… Шутка.

 

Председатель Исполкома сказал мне: «Леонидович, ты комсомолец?» – «Да» – «Надо вступать в партию» – «Не могу, Бадма Горяевич, я намерен, отработав ровно год, покинуть ваш гостеприимный край и вернуться на свою историческую родину – в город Ростов. Ежели я буду коммунистом, а партия прикажет остаться – я должен буду остаться» – «А если комсомол прикажет?» – «Тогда я, Бадма Горяевич, нарушу устав, чтоб меня с треском выгнали, не дожидаясь, пока я выбуду по возрасту» – «Так ты и из партии можешь с треском вылететь…» – «Нет, Бадма Горяевич, партия – организация серьёзная, из неё по возрасту не выбывают. А я человек не серьёзный. Я выбуду из города Яшкуль по стажу – вот стукнет год и я выбуду» – «Ну-ну, Леонидович, ты всё-таки подумай…» – «Вот это я с удовольствием, обещаю!» – и я честно думал об этом полтора квартала, пока не увидел орла.

 

Он сидел спиной ко мне, в палисадничке перед домиком, следя жёлтым глазом за двигающейся по противоположной стороне тротуара кошкой. Увидев меня, он расправил плечи-крылья, как Василий Иванович бурку, смерил меня с ног до головы презрительным взглядом и отвернулся. Я был метрах в двадцати от него. На глаза мне попался кусок кизяка – смеси соломы с небольшим количеством глины, после высыхания которой кизяк становился прекрасным топливом. Я нагнулся, поднял кусок и что есть силы швырнул в хищника. Я попал. Под ударом кизячины прогнулась спина, мне даже показалось, что из орла раздалось что-то вроде «Кх!». Но это какой же силой презрения ко мне надо было налиться, чтоб даже не обернуться на этот удар, намертво бы убивший курицу, утку или гуся. «А что ж вы мою птичку обижаете?» – сказала женщина, кажется, немонголоидного типа, открывая дверь домика. «Простите, я не знал, что это домашняя птица, я думал дикая, вот и швырнул со страха кизяком» – «Испугались? А он мирный и никого не обижает» – «Извините ещё раз» – я старался не смотреть в глаза хозяйке «птички». Мне было стыдно. «Теперь, – думал я, – мне сегодня приснится «птичка», смерит меня презрительным взглядом и скажет: «Володя, ты даже не можешь себе представить, какая ты сволочь!». О вступлении в партию я больше не думал.

 

Свет у нас в Яшкуле, я имею в виду электрический, был только до полуночи. Оно и правильно, калмычат делать можно и в темноте, а городу – экономия. Свет у нас был свой – от дизеля. Дизелю для бесперебойной работы нужна была профилактика, проводимая в ночное время. В то время ещё по инерции от сталинских времён все подобные работы осуществляли только в ночное время. Это теперь все аварийщики и ремонтники спят по ночам, как обычные люди. Ну, так или иначе, купили мы с моей Раей керосиновую лампу. Вот сижу я как-то перед майскими праздниками и выпиливаю лобзиком хризантему в рамочке – подарок маме. Свет уже керосиновый. Вдруг в окно кинули чем-то тяжёлым. Я выглянул в непроглядную тьму, конечно, никого не увидел, в это время в окно снова швырнули камешком, видимо, поменьше – звук был потише. Потом снова швырнули чем-то очень крупным, мне показалось – круглый чёрный камень стукнулся в стекло и отскочил бесшумно на землю. Я открыл окно и выглянул – никого! В этот миг в окно влетел и ударился о ламповое стекло крупный чёрный жук. Ещё две минуты – и на столе лежали на спинках и шевелили лапками три скарабея, копр, два калоеда-быка, два карапузика и ещё какой-то навозник, судя по передним лапкам, но определить которого я не смог. Я потушил лампу. Думаю, что не сделай я этого, к утру «на огонёк» слетелось бы несколько десятков тонн навозников со всей Калмыкии. Это был ещё один из сюрпризов Калмыкии.

 

А с начала мая до его середины вся степь вокруг Яшкуля покрылась то здесь, то там разбросанными кругами разноцветных тюльпанов. Они были немногим мельче садовых, но такого разнообразия окраски я не видел даже на предвосьмогомартовском ростовском цветочном рынке. Круги были разных диаметров, от метра до десятка метров. Попадались и круги ирисов, хотя их разнообразие окраски было победнее. За какой-нибудь час я нарвал жене огромный букетище тюльпанов – белых, жёлтых, оранжевых, красных, лиловых, бордовых, а также цветов, в разных пропорциях состоящих из поименованных расцветок. Очередной калмыцкий сюрприз.

 

Довелось и мне поохотиться на зайца. Не то что поохотиться, а просто застрелить сидящего пред машиной в свете её фар зайца. Мне дали дробовик. Мне вспомнилось давнее, полудетское: «Только не в самого зайчика стреляйте, а в чёрненький кружочек. Винтовка центрального боя». Я прицелился зайчику в глаз, но я не знал сноса. Из спины грызуна зарядом дроби вырвало основательный кусок мяса вместе с позвоночником. «Охота» на зайца мне не понравилась. Принеся трофей жене, я сказал: «Зайка, тёзку приготовить сможешь?» – «А чего тут готовить?.. Чесночком завтра нашпигую и поджарю».

Вкус жареного зайчика мне тоже не очень понравился. Та рыбка из лимана была куда вкуснее. Больше я на зайчиков не охотился. А может быть, это ваша прабабушка его не дожарила? А может, это майонеза «Кальве лёгкого» в те годы ещё не было?..

 

Неяркое, какое-то размытое воспоминание. Рая кашляет – у неё бронхит. Если посмотреть на неё в профиль, то можно заметить животик, правда, если вы не знаете, что полгода назад на этом месте была впадинка, то можно подумать, что это такая конституция – конституция развитого социализма, вот-вот долженствующего превратиться в коммунизм. Мысль моя – чем здесь кормить Наташку? Покупать у калмычки, живущей за больницей молоко её коровы, вымя которой постоянно заляпано навозом? Вместо овощей и фруктов покупать в аптеке поливитамины, которыми потом посыпать шулюн-махтаган? А дома болеет мама…

 

Последнее яркое воспоминание о Калмыкии – обещание Конкаева за литр спирта к первому августу, к юбилейной дате, отдать трудовую книжку с надписью: «Уволен по собственному желанию». Спирт восходящая звезда калмыцкого здравоохранения взяла не задумываясь.

 

 

Мы получаем трудовой отпуск в начале июля. Рая уже собрала все свои вещи – пальто да подушку, всё остальное – больничное, вплоть до чайника и стаканов. Собрал и я свои открытки, рамочки, лобзики… Что послал по почте, что повезу в руках. Последний визит к Конкаеву за трудовой книжкой. Неприятно улыбаясь, он говорит почти без акцента.

– Владимир Леонидович, насчёт трудовой книжки я с вами пошутил. Езжайте в отпуск, отдохнёте как следует и – с новыми силами на борьбу с гигиеническими нарушениями…

– А насчёт литра спирта вы тоже пошутили?

– Да, всё хотел у вас спросить, как вам удаётся его экономить в таких количествах, вы что, при проведении прививок одной ваткой нескольким прививаемым место укола обрабатываете, что ли?

– Площадь обработки уменьшаем, Иван Манджиевич. Прощайте.

– До свиданья.

Слава богу, пока свиданья больше не было. Иван Манджиевич не догадывался, что меня можно было подкузьмить, объегорить, но перевладимирлеонидовичить меня – нельзя! Я

ещё не лишён своей должности. Я ставлю на листочке угловой штамп и печатаю:

 

С П Р А В К А

Настоящая дана Лангу Владимиру Леонидовичу, 1938 г.р. в том, что он действительно проработал в Яшкульской районной СЭС с 1/VIII- 1962 г. по 1/VIII-63 г. в должности главврача СЭС.

Справка выдана по требованию.

 

/ Главный врач Яшкульского

лечобъединения ……НРЗБР…(М.Челноков)

М. П.

 

В этом   НРЗБР любой эксперт-графолог узнал бы мою собственную подпись с приделанной буквой М спереди и замысловатым парафом сзади. Но на месте М.П. красовалась подлинная печать санэпидстанции, которую я сразу же после этого последнего в моей жизни применения сдал старшему бухгалтеру, Варваре Мартыновне. Уважаемым читателям эта справка ничего не напоминает? Нет? А мне она напомнила: «Справка. Ланг Владимир пропустил три дня по болезни. Диагноз – грипп + ангина». И подпись: «врач Ланг…»

 

Свадьба. Крики «Горько!». Отдыхающая в коридорчике, только что ставшая дальней родственницей женщина, на радостях хватившая полный стакан, что сразу пробудило у меня воспоминания о поездке на лиман. Первая брачная ночь с неотвязной мыслью: «Будет ли Евдокия Сергеевна утром резать курочку над нашей простынёй, чтоб потом накормить молодожёнов домашней лапшой с курятинкой». Утром я тщательно осмотрел весь двор. Простыни нигде обнаружено не было. Мечты о куриной лапше растаяли…

 

Вернувшись в Ростов, я, как глава семьи, первым делом пошёл в Горздрав, чтобы устроится на работу. Начальник Горздрава, Томилин, Топилин или Турбилин – точно не помню, сказал: «Очень хорошо! Нам в городе позарез нужны молодые специалисты по вашему профилю, позарез! – он даже выразительно чиркнул себя по горлу ладонью. – Давайте ваш диплом, паспорт, трудовую книжечку – я сейчас же распоряжусь насчёт вашего трудоустройства!» – «Пожалуйста, Владимир Иванович – вот мой диплом, паспорт, а трудовой книжки у меня, к сожалению, нет…» – «Как нет? Без трудовой книжки мы не можем вас трудоустроить!» – «Владимир Иванович, а вам позарез нужен специалист, или трудовая книжка?» – «Пожалуйста, Владимир Леонидович, не разводите мне здесь демагогию. Будет трудовая книжка – милости просим, нет – скатертью дорожка. До свиданья» – «Прощайте» – сказал я.

Слава богу, пока свиданья больше не было.

 

Как я себя ругал, что не взял трудовой книжки, увольняясь с должности лаборанта после поступления в институт! Я пришёл в отдел кадров Врачебно-санитарной службы СКЖД. Мне дали справку. Я запросил Яшкуль. Мне показали инжирную ягоду. Я написал Министру Здравоохранения Калмыцкой АССР товарищу Дойниковой. Через неделю я получил ответ: «Уважаемый Владимир Леонидович! Законом предусмотрен трёхлетний срок отработки молодым специалистом по месту распределения. Вам было предоставлено жильё, работа. Возвращайтесь со своей супругой в Яшкуль, вам будет прощён и даже оплачен месячный прогул. С уважением –

Министр Здравоохранения Калмыцкой АССР ……(Подпись)…. Дойникова.

Конечно, каждому министру хочется во вверенном ему штате иметь работника, который за неделю работы лаборатории сумел бы провести 4711 исследований!

Итак, свой трёхлетний срок мы с Раей не отмотали, устроили побег.

Слава богу, пока свиданья больше не было.

 

Раю с начинающимися схватками увозят на скорой помощи в Дорожную больницу, – мама попросила, она знала, что в этой больнице очень хорошие акушеры и врачи. А санитарно-гигиеническое состояние родильного отделения было образцово-показательным. Из отделения меня выперли тоже образцово-показательно, сообщив, что «что бы не происходило в родильном отделении в период с момента прекращения посещения сегодня, до момента разрешения посещения завтра – никогда никому из папаш узнать не удастся, и никому нет дела, что вы врач, и даже всем до люминесцентной лампочки, что вы там у себя в мединституте приняли трое родов и сделали три абразии. Идите спать, а завтра в 9 часиков узнаете, родила ли ваша супруга или нет». Ничего не поделать. Утром я узнаю, что у меня родился сын. Рая высунулась в окно. «Покажи!» – крикнул я. – «Сейчас нельзя – детки спят. Через час кормить принесут – покажу…».

 

– Боже, какой он хорошенький! – не удержался я – весь в тебя, Зая!

Дома уже были готовы пелёнки, распашонки и прочее, чего там положено. Мама купила и колясочку.

Вот я и стал взрослым человеком, отцом. Взрослый человек сидел на маминой шее, да не один. Зато семье не надо было нанимать няньку. Их у Алёшеньки было две. Помню, с каким чувством отсаживал я свою козявочку первый раз, с каким чувством купал его, как катал в колясочке по Советской. Какой-то мужик, совершенно незнакомый, спросил: «Девка?» – «Парень!» – гордо ответил я. «Молодец, – сказал незнакомец, – не бракодел!».

– Рая, что ты делаешь?

– Как «что»? Это жамка, кусочек хлеба жёванного в тряпочке. А чем это хуже твоей резиновой соски?

– Рая, ну это ж не гигиенично!

– Володя, и меня жамкой кормили, и братьев – и все повыросли здоровые. А ты на своей гигиеничной соске вырос – а теперь давай наши зубы сравним. От то ж! Ну, если ты не хочешь – как скажешь. Ладно, не буду.

 

Рая походила по городу и нашла где-то маленькую овальную палехскую коробочку – осеннюю берёзку. «На, – сказала она, – обещал ведь маме из первой зарплаты!» – «Рая, такое тебе спасибо, только, раз уж из первой не вышло, давай теперь это от нас обоих подарим!» – «Ну, давай…»

 

Я пришёл в Карантинную инспекцию. Требовались разнорабочие по корчёвке поражённых филлоксерой виноградников. Злосчастная тля нанесла ощутимый урон приусадебным участкам ростовчан. Я в рекомендациях не нуждался, так как ещё в прошлой пятилетке зарекомендовал себя на выявлении калифорнийской щитовки в Таганроге. И вот мы с крепким мужичком, инспектором этой конторы, ходим в сопровождении хозяев, а иногда и без них, по коллективным садам и, в соответствии с картой-схемой, вырубаем поражённые кусты. Моя задача – обнажить сантиметров на 10-15 корень, отгребя лопатой землю, потом напарник двумя-тремя ударами топора срубает куст и сдвигает его в сторону. Я кружкой набираю из ведра кубовых остатков дихлорэтана и выливаю кружку в ямку. Потом я перехожу к другому кусту, пока я обнажаю корневую шейку, напарник ногами и топором засыпает предыдущую ямку. Иногда мы делаем короткие перерывы – вот на корчуемом кусте остались неубранными несколько виноградин. Сорт «Мускат». Вкус изумительный – это тот самый сорт, которым когда-то угощал в Москве дядя Вася – остатки с пиршеского стола вождя. Эх, почему я не вождь!

Вот облепиха – никогда не видел такой крупной и такой вкусной. А вот сливы, янтарные по цвету, с мой кулак по размеру и сладким вкусом с небольшой кислинкой и приятным ароматом, напоминающем ананас. А вот рукав моей рубашки намок в кубовых остатках дихлорэтана и напарник советует быстренько снять рубашку – остатки очень ядовиты и можно получить отравление. Я закатываю рукав – если я сниму рубаху под таким солнцем – я обгорю до пузырей.… А вот сорт «дамский пальчик», по размеру – с пальчик Александра Титовича, которым он с лёгкостью кромсает и крушит абрикосовые косточки, а по вкусу – смесь фейхоа, киви и актинидии. А вот и второй рукав в кубовых остатках, и руки помыть негде. А вот и конец рабочего дня.

А вот я лежу дома на своём диванчике, сам я цвета Раиного пальто, с головной болью, с чувством тошноты, с неприятным ощущением во рту, будто я только что выкурил первую после снятия запрета папиросу. А завтра надо ещё выкорчевать 50 кустов – тогда можно и увольняться.

Напарник почувствовал, что что-то не так, когда я отказался от очередной порции виноградин «Мускат». Наверное, что-то похожее было и у него когда-то. Практически всю работу в последний день сделал он один – я только загребал уже залитые ямки землёй.

А на следующий день я, увольняясь, попросил выписать мне трудовую книжку, но на лицевой стороне не ставить печати Карантинной инспекции. Мою справку из Яшкуля включили первым пунктом в список мест работы, вносимых в книжку.

К Турбинину, Трупинину, или Трудинину, не помню точно, я больше не пошёл. Я попросил маму узнать, могут ли меня принять на работу с такой трудовой книжкой в родном железнодорожном ведомстве. Меня приняли на работу врачом по гигиене труда на станцию Каменоломни СКЖД, где главврачом была чудная женщина, Антонина Андреевна Овчарова, у которой я проработал с 20 января до 22 июля 1964 года.

…И потекли, не спеша, долгожданные трудовые блудни…

 

– Рая, ты не выбросила номерочек?

– Какой номерочек?

– Ну, тот, что Алёшеньке на руку надели, чтобы с кем не перепутать, как будто такую лапочку можно с кем-нибудь перепутать…

– Не выбросила. А зачем тебе?

– Не знаю.… А где он?

– Вот он. А тебе зачем?

– Надо! И отрежь колечко волосиков с затылка. Пусть хранятся вот в этой коробочке из-под патефонных иголок. Станет Алёшенька взрослым – ему будет интересно посмотреть, какие у него были беленькие волосики когда ему годик был. Позже я нарисовал на коробочке, снаружи и внутри, масляной краской цветы. Ещё позже, много лет спустя, я хотел посмотреть на волосики сына. Они лежали под клеёночкой с номерочком. Я хотел приподнять клеёночку – она треснула у меня под пальцами, стала хрупкой необычайно, а прядка волосиков, по-моему, немножко потемнела – ничто не вечно под луной.

 

Я еду на работу. Чтобы не опоздать на полтора часа, надо встать в 5 утра, потому что в 6 ч. 25 мин. идёт на Каменоломни первая электричка. В вагон входит ревизор. Он бегло смотрит на мою «форму №3» – служебный билет железнодорожника, дающий право на проезд в пределах СКЖД в любом железнодорожном транспорте, вплоть до кабины локомотивной бригады, но только не в мягком купе. Я бегло смотрю на ревизора и говорю: «Здравствуйте, Иван Иванович!». Он бегло смотрит на меня, отвечает «Здрасте…», потом смотрит более пристально, потом снова открывает мою «форму №3», заглядывает в неё и добавляет: «… Володя Ланг!». За полтора года он совсем не изменился. Я спрашиваю: «Как Лида поживает?» – «Ничего, спасибо. Вышла замуж… Приезжали в отпуск… Лида очень счастлива. Очень!» – он возвращает мне «форму №3». Я говорю: «Будете писать Лиде – передавайте привет от меня, не забудете от кого?» – «Передам…» – Иван Иванович проверяет билеты остальных пассажиров. Я не сомневаюсь, что он забудет от кого, и не передаст привета, но это уже не важно.

 

В памяти осталась встреча с ещё одним ревизором. Мы возвращались из Каменоломен домой. Моя спутница – помощник санитарного врача по коммунальной санитарии, немолодая, полная женщина, только что участвовавшая в приёмке в эксплуатацию дома для железнодорожников и по этому случаю слегка подшофе, сказала: «Леонидыч, пойдёмте, курнём?» – «Пойдёмте, Мариванна!». Мы вышли в тамбур. Открылась дверь вагона. В проёме стоял ревизор и пальчиком манил, дескать, зайдите в вагон, будем разбираться «ху ис ху». Смерив хама взглядом, я, пожав плечами, отвернулся. Мария Ивановна же сказала: «Ты чего пальчиком машешь? Что тут тебе собачки – их поманили, они и побежали… Языка нет, что ли?» – Должностное лицо позеленело и рявкнуло: «А ну-ка зайти в вагон!» – «Щас, разбежалась прямо! Вот докурю и зайду» – «Ладно же…» – сказало лицо. Докурив, Мария Ивановна взяла в рот то ли мандариновую корочку, то ли кусочек мускатного орешка и мы вошли в вагон. «Вот, – вскричало лицо, глядя на Марию Ивановну и обращаясь к проводнику, – я ж говорил – они ещё и пьяные, видите – загрызает, чтоб запах отбить!» Я сказал: «Не ведите себя по-хамски – у женщины больное сердце и она приняла валидол» – «Это я хам? Ну, погоди, щенок… Билеты ваши!» – «Да, пожалуйста, только я попрошу без щенков и на вы!» – «Ну, погодите! Я знаю кому и что сказать!» – он срисовывал с «форм №3» наши выходные данные. На станции Ростов-Главная мы вышли, а ревизор поехал дальше. «Ну, как вы, Мариванна?» – « Ой, Леонидыч, какой вы молодец, что про валидол придумали, теперь он никому ничего не докажет. Спасибо.… А вон и мой второй номер…» – она побежала к троллейбусу.

А я повернул на 180 градусов по Цельсию и вошёл в здание, которое на языке железнодорожников называется «НОД», и в котором расположены все отделенческие службы. Найдя комнату, в которой располагалось руководство дорожной милицией, я сказал: «Здравствуйте! Я санитарный врач, вот моё удостоверение. Сейчас в поезде произошёл инцидент, при котором ревизор вёл себя по-хамски, в частности назвал меня щенком и заявил, что я пьян и он об этом доложит кому надо. Я прошу провести экспертизу на предмет моего опьянения» – Начальник милиции, глядя в моё удостоверение, сказал: «Ланг Владимир Леонидович, я запомнил, экспертиза вам не нужна, я вижу что вы абсолютно трезвы, хотя сильно возбуждены. Успокойтесь. Если появится такая необходимость, всегда можете сослаться на меня лично» – «Спасибо!»

 

Через день начальник Врачебно-Санитарной Службы СКЖД Юлий Иванович Посудиевский пригласил меня «на ковёр».

– Что у вас произошло с ревизором? Я знаю что в Каменоломнях отмечали приёмку дома, по этому случаю выпили, но мне нужно знать все подробности.

– Юлий Иванович, я в приёмке дома не участвовал…

– Как не участвовал? Вот документ, указана дата, точное время, номер поезда, фамилия проводника, подтверждающего, что вы были в состоянии опьянения и назвали ревизора хамом. Подписи. Это же документ…

– Юлий Иванович, я, сойдя с поезда, обратился к начальнику дорожной милиции, но мне в экспертизе он отказал, сказав, что при необходимости я могу сослаться на него лично.

Юлий Иванович набрал телефон начальника Дорожной милиции…

 

Ещё через недельку я был снова приглашён на ковёр к начальству. «Ну, пошли!» – сказал Юлий Иванович. Мы пришли в какой-то кабинет, кажется начальника Ревизорской службы дороги, точно не помню, но помню, что было много народа, среди которого я увидел и того ревизора, и проводника, и даже Ивана Ивановича. За начальственным столом сидел крепенький железнодорожник. Перед ним лежали какие-то бумажки. Он начал: « Такого-то числа в мой адрес, в копии начальнику Врачсанслужбы, поступило заявление от ревизора такого-то, что, при исполнении им его обязанностей, его назвал хамом находившийся в нетрезвом состоянии пассажир, который при проверке билета, оказался врачом таким-то, едущим туда-то оттуда-то. Товарищ ревизор такой-то, вы подтверждаете всё, что здесь написано? – «Да» – Может быть врач такой-то заявил вам: «Не ведите себя по-хамски, у женщины больное сердце и она приняла валидол?» – «Да, именно так он и сказал, хотя он сам вёл себя по-хамски и был пьян» – «В чём это проявлялось?» – «Он был возбуждён, отказался войти из тамбура в вагон для проверки билетов…» – «Вы сказали – пройдите, пожалуйста, в вагон для проверки билетов?» – «Нет, в тамбуре было шумно, я пригласил их рукой» – «Поманили пальцем?» – «Да, в тамбуре было шумно» – «Ну – и?» – «Он отвернулся, а она сказала: «Мы тебе не собачки, вот докурим, тогда придём» – «Правильно сказала, только как вы в тамбурном шуме услышали?.. А дальше?» – «Дальше она заедала чем-то, может и валидолом, потом он назвал меня… сказал не ведите себя по-хамски!» – «А вы в ответ назвали пассажира щенком?» – «Да» – «Ясно. А теперь послушайте ещё один документ. Так, такого-то числа в такое-то время ко мне лично обратился с просьбой о проведении экспертизы на предмет опьянения такой-то, фамилия, имя, отчество. В экспертизе мной было отказано, так как такой-то был в абсолютно трезвом состоянии. Начальник Дорожной милиции Ростовского отделения СКЖД – Стуров. Подпись. Печать… Что вы на это скажете?» – «Это она была пьяная, а не он…» – «Теперь уже вам никто не поверит. А эти документы я передам Владимиру Леонидовичу и скажу ему: «Извините, пожалуйста, что в нашей службе ещё есть ревизоры, которые ведут себя по-хамски. Вы можете смело подавать эти документы в суд для взыскания морального ущерба»… Не мешало бы и вам, ревизор такой-то, в присутствии своих товарищей, извиниться перед доктором» – «Извините…» – сказал ревизор. Когда мы с Юлием Ивановичем выходили, меня окликнули. Иван Иванович сказал: «Владимир Леонидович!.. Я передам от вас привет Лиде» – «Спасибо, Иван Иванович».

Юлий Иванович, уже в коридоре, сказал: «Я не представляю, как вас Господь надоумил обратиться за экспертизой? Вы представляете, что бы сейчас было если бы не справка Стурова?» – «Да, Юлий Иванович.… А надоумил меня сам ревизор, сказав: «Ну, погодите! Я знаю кому и что сказать!»… А справку Стуров вам самому дал?» – «Идите, работайте, Владимир Леонидович…»

А привет Лидочке, пожалуй, и правда Иван Иванович передаст…

 

Маме, после стояния на очереди в течение 15 лет, дали квартиру. Квартира в ведомственном доме, комната – целых 12 метров, со всеми удобствами, правда, удобства на трёх хозяев, помимо нас четверых, в квартире живут ещё шестеро. Мама пыталась говорить, что на очереди она стояла с сыном. Ей ответили: «Мария Николаевна, ваш сын уже имеет самостоятельную семью, пусть становится на очередь по месту работы, а если вам эта квартира не подходит – вы вправе отказаться, и мы даже не выбросим вас из очереди – только передвинем в её конец, чтобы не ущемлять интересы очередных». Итак, прощай, 11-ая линия, ставшие родными тёти Асины полдомика, где прошли мои детство и юность, где родился мой Алёшенька, где было пролито в разное время столько слёз горя и радости и автором этих записок, и его родными…

И вот мы вчетвером поселяемся в коммунальной 12-метровой комнате, разделённой пополам буфетом на «нашу с Заей» половину и на «мамину». На Одиннадцатой линии остались наш раненый осколком шифоньер, кухонный стол, сундук, кушетка, кровать, пуфик, с которыми связано столько воспоминаний – в новом жилище, на 2-й линии, они бы просто не поместились. Кухня общая. В кухне своеобразные порядки. Как-то мама оставила на своём столе десяток яиц. На утро в тарелочке осталось шесть. Мама спросила у соседки, жарящей яичницу из четырёх яиц: не перепутала ли она случайно свой стол с нашим? – «Ничего, не обедняете!» – ответила соседка.

Вскоре тётя Ася продала свои полдома. А ещё через несколько лет был вообще снесён и дом наш, и кинотеатр «Звезда» и соседние дома в сторону 13-ой линии и на этом месте выросло девятиэтажное здание, одним боком выходящее на 11-ую, а другим – на 13-ую линии. Ещё несколько лет росли ближе к Советской дяди Володины тополя, а теперь, кажется, и их уже нет. Всё проходит, как метко подметил царь Соломон. Настоящий, не Марк Самойлович…

 

Меня перевели на работу по обслуживанию Ростовского отделения СКЖД. Теперь мне не надо ездить в Каменоломни. Наша контора на самом вокзале, от конторы близко большинство объектов, в том числе Лензавод, в котором можно ночевать – и за год не успеть его обследовать, а можно использовать в своих обследованиях результаты химической лаборатории завода, анализы заболеваемости, проведенные поликлиникой завода, акты проверки условий труда, проводимые технической инспекцией и инженером по технике безопасности. Через три-четыре месяца я могу с завязанными глазами пройти через все цеха завода и на слух и на ощупь сообщить где что нарушено, но моё руководство об этом не догадывается. Поэтому я только потому не забегаю в перерыв в кинотеатр во Дворце Культуры Железнодорожников, что однажды увидел его, своё руководство, за три ряда перед собой.

Ну, я уже молчу, что однажды кое-кого из руководства Врачебно-Санитарной Службы я увидел в рабочее время в Ботаническом саду, куда я заглянул во время перерыва, после проверки Вагонного депо.

 

Меня поставили на очередь. Лет через 15, когда подойдёт моя очередь, Алёшеньке будет 17, может быть он к тому времени ещё не обзаведётся собственной семьёй, и мы получим 2-х, а может и 3-х комнатную отдельную квартиру. Но сколько это ждать!..

 

 

Как-то я опоздал на 10 минут на работу, – были перебои с троллейбусами, а в такси я не привык разъезжать – дорого. Людмила Карповна сказала: «Дай мне слово, что больше не будешь опаздывать!» – «Не могу, Людмила Карповна, я если слово даю – я его держу, а в данном случае у меня нет никакой уверенности, давайте – я вам дам слово, что буду всегда стараться не опаздывать…» – «Нет, пообещай не опаздывать, или я объявлю тебе выговор» – «Обещаю постараться…» – «Света! Приказ. Лангу выговор за опоздание. Так, – она обращается ко мне, – обещаешь не опаздывать?» – «Обещаю постараться…» – «Света! Строгий выговор!» – Света уходит, поворачивается ко мне и стучит себя по лбу пальцем. Не поможет – я слова не нарушаю.

 

Рая поставила Алёшеньку на стул, а сама выскочила на секунду на кухню. Мальчик, упав со стула, сломал ручку. – «Рая, ну как ты могла!..»

 

Алёшеньку устроили в ясли. Он очень плохо переносит непривычную обстановку, отсутствие материнской заботы и отцовских окриков «Алёша, нельзя!!! мять мой альбом почтовых марок». Он стал пугливым – когда я его разгоняю на санках он не пищит восторженно, как раньше, а со страхом, машет головой туда-сюда и говорит: «Не надя!».

 

К нам в гости приходит Эмма Зубарева. За то время, что мы не виделись она мало изменилась внешне, только стала курить, чуточку манерно держа тонкие «дамские» сигареты. Мы обменялись новостями. Я узнал, что в прошлом году внезапно, скоропостижно умер Витя Молодцов, тот, что учил меня ездить на велосипеде. Потом Эмма рассказала парочку рисковых анекдотов из серии «не дамские». Я пошёл проводить Эмму до дому. «Володя, – сказала Эмма, прощаясь, – что-то я тебя не поняла, тебе действительно фантики от конфет нравились больше самих конфет?» – «Ты это к чему?» – «Да нет, так, твоё стихотворение вспомнила.… И твои детские воспоминания…»

Когда я пришёл домой, Рая сказала: «Володя, я хочу, чтобы этой бляди никогда больше в нашем доме не было». Я онемел. Это слово из Раиных уст я слышал впервые.

 

Рая устроилась на работу – она зубной врач Дома инвалидов. Работа далеко от дома, добираться до работы долго.

 

Алёша заболел. У него что-то вроде бронхита, кашель, температура. Мама берёт отпуск и проводит его почти весь с Алёшей в больнице.

 

 

К нам в гости приехала Евдокия Сергеевна. Теперь нас пятеро на 12 метрах. Мама спит на спинке от дивана половина которой, чтобы поместиться на полу, засовывается под стол. Евдокия Сергеевна серьёзно не может понять, почему я не бросаю свою работу и не переезжаю в Апанасенковское в просторный дом, где она живёт одна. И она скучает «без Райки и «унука», и зять вроде ничего, только худой больно. А Мару Николаевну вы только стесняете…» Ну, как ей объяснить, что мама без меня не может? Знаете, как в песне поётся – «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка – никогда…» И может быть в этот период «я её целовал, уходя на работу, а жену, иногда, целовать забывал…». Однако я помню свою телеграмму, присланную из Таганрога, где я был в двухдневной командировке: «Спокойной ночи зайчики и мышки целую = Владимир». Мышками была мама, а кто же был зайчиками?

 

В СЭС на должность санпросветорганизатора поступил Михаил Осипович, военный фельдшер в отставке, хобби которого было вязать из толстенных капроновых ниток бредни, небольшие невода, а также читать детективную литературу. Мы довольно быстро сдружились и уже через месяц как-то в субботу договорились сходить с ним за Дон за грибами. Михаил Осипович оказался грибником заядлым, уже через час поисков мы собрали в две хозяйственных сумки вешенок, и уже совсем было собрались перекусить перед обратной дорогой, как Михаил Осипович упал, споткнувшись. Он поднялся с земли серо-зелёный и сказал: «Вина!..» Оказывается, у него было. Он стал розоветь на глазах, и, когда перелил в себя всю бутылку, сказал: «Хорошо, что у меня было противошоковое. Я вот тут в тенёчке посижу, а вы скорую вызовите – у меня закрытый перелом плечевой кости в типичном месте. Вон «Казачий хутор», там наверняка телефон есть».

Короче, когда эти сво… когда «скорая» приехала, врачи заявили: «Мы пьяных не развозим, пусть милиция приезжает и забирает его». Я сказал «Если вы сейчас же не повезёте раненого на перевязку, я напишу в Горздрав подробный рапорт о ваших действиях, вернее бездействии, и постараюсь чтобы всю вашу бригаду уволили к чёртовой матери. Где ваша клятва Гиппократа? Я, врач, я насильно влил в человека противошоковое. У него перелом плечевой кости в типичном месте. Вы обязаны сейчас провести иммобилизацию конечности и доставить раненого в рентгеновский кабинет, а также составить акт о несчастном случае. Вот в акте вы укажете степень опьянения, а я, свидетель, подпишу его только в больнице. И фамилии все ваши скажите мне» – «Ладно, поехали в больницу, там мы вам все фамилии скажем, и акт составим…»

Ну, довезли Михаила Осиповича до больницы, гипс наложили, акт составили, всё дальше было в пределах допустимого хамства по отношению к пострадавшему. Потом мы с ним на трамвае доехали до дома. Супруге Михаила Осиповича, увидевшей мужа в гипсе, тоже чуть «скорая помощь» не понадобилась. Но тут мы с Михаилом Осиповичем, представив, что может приехать та же самая бригада, справились самостоятельно.

Оказалось, что хобби у супруги Михаила Осиповича – вышивание крестиком, но не совсем обычное. Во-первых, крестик у неё был необычайно мелкий, меньше четверти обычного креста на канве, а во-вторых, оттенков каждого цвета в палитре этой изумительной вышивальщицы было не меньше десятка, а то и полутора. В момент нашего знакомства она вышивала «Утро в сосновом лесу» И.И.Шишкина. У неё уже была вышита «Рожь» и «Дубовая роща» этого же художника. На картину уходило не менее года работы.

Потом я спросил у жены Михаила Осиповича, умеет ли она мариновать вешенки. «Конечно, умею» – сказала она – «Ну, слава богу, а то я не умею, и всё равно выкинул бы свой сбор в сорник. А так – когда-нибудь, может, меня угостите грибочками?» – «С удовольствием!»

Михаил Осипович, перед моим уходом, сказал: «Спасибо вам, Владимир Леонидович. Если бы не вы, я бы этим паразитам по мусалам бы дал здоровой рукой. Не исключено, что после этого они бы мне отбили кишки, перелом сделали бы открытым, а потом бы сказали, что так и было.… Как я теперь буду свои бредешки плести? Придётся полностью на детективы переходить».

Но, уже через месяц, когда я в очередной раз зашёл проведать болящего, а заодно отведать маринованных вешенок в качестве закуси к захваченной мною бутылочке, оказалось, что Михаил Осипович уже сплёл полтора метра бредня. «Вы что, Михаил Осипович, одной рукой плели?» – «Почему одной? Двумями!» – ответил он.

 

Рая перешла на новую работу, теперь она работает в поликлинике Управления СКЖД зубным врачом, помогла устроиться туда мама. Теперь у Раи уже есть трудовая книжка, так что хлопот с переходом было немного. Работа недалеко от дома – красота! Или я чего-то недопонимаю…

 

Думаю, что Евдокия Сергеевна сыграла немаловажную роль в дальнейшей нашей судьбе. Мне кажется, но я могу и ошибиться, что именно к этому периоду относится тот момент, когда Рая, взяв несколько дней отгула, съездила в Апанасенковское и сделала там аборт, но я этого не знаю наверное. Может быть, именно в это время у Раи мелькнула мысль о разводе, этого я тоже не знаю. Чужая душа – потёмки. Тем большие потёмки – собственная, которую, казалось, ты знаешь как облупленную, а на деле – нет! Рая что-то нелестное сказала о матери. Повернув её спиной к себе, я отбил свою правую руку о её мягкое место. Представляю, что чувствовала Рая, – ведь я ещё не так давно целый месяц на копнителе мускулатуру накачивал…

 

Колька надумал жениться. Тётя Ася в ужасе. Тётя Маня говорит: «Слава богу, ещё один за ум взялся». Мама ничего не говорит. Я говорю: «Бубунечка, давай я проверю, что за человек твоя невеста. Я её приглашу сходить со мной за грибами, пущу в ход все свои оставшиеся от семейной жизни чары, и если Томка не поддастся на них – то она твоя!» – «Ладно, – говорит Колька, – а если поддастся, то я с Раей за грибами пойду, она мне тоже очень нравится».

Томка не поддалась. Колька женился и через год уже хвастался своей дочкой, не преминув огорчится: «Что ж, Вовка, выходит я бракодел?..». А ещё через год они с Томкой разбежались. Но всё по порядку.

 

Как-то заглянув в ящик, где лежали наши семейные деньги, я увидел, что недостаёт суммы, равной стоимости билета до Апанасенковского. Рая куда-то собиралась. Я спросил: «Ты никак линять собралась? Ты можешь ехать, только Алёшеньку оставь» – Рая, не оборачиваясь, застёгивала пальто: «Не оставлю. Не хочу, чтобы твоя неумелая мать воспитала его так, как тебя». Я не успел опомниться, рука сама взвилась, без команды сознания. Шиньон Раи, перелетев через всю комнату, упал на трельяжик. Я сказал: «Положи деньги на место. Я тебя никуда не отпускаю, если ты без своей умелой матери соскучилась – поедешь в отпуск. А до отпуска никуда не поедешь» – Рая обернулась. Наверное, увидев мои бешеные глаза, она сняла пальто, потом щёлкнул ящик, в котором лежали деньги. Когда она вышла из комнаты, я заглянул в ящик – деньги были на месте. Когда мы пошли спать, я постарался лечь так, чтобы не коснуться жены. На другой и третий день – то же. А на четвёртый день, когда я пришёл с работы, я не увидел Алёшенькиных вещей, Раиных, кроме шубки, которую прошлым летом мама купила Рае. Шуба осталась. Я заглянул в ящик – деньги были на месте. «Видно, Евдокия Сергеевна прислала» – подумал я. На сколько же её хватит? А, впрочем, помню, она рассказывала мне, как однажды её несправедливо обидел какой-то преподаватель в школе. Он сказал «Сребная! Выйдите из класса» – «Не выйду, вы несправедливо меня обидели, я не выйду» – «Не надо. Но я вам не преподаю, пока вы не извинитесь!» – «А я ни в чём не виновата». Преподаватель перестал обращаться к ученицей Сребной. Прошла четверть, вторая, третья, прошёл год – Рая не извинялась. Преподаватель за это время её ни разу не спросил. Ни в четвертях, ни годовой оценки по этому предмету не было вообще никакой. Надо было оставлять ученицу на второй год. «А за что?» – спросила ученица. – «За то, что нет оценки» – «Так пусть поставит – я материал знаю, пусть спросит. Или вы спросите» – Её спросил другой преподаватель и ученица перешла в следующий класс. А извиняться перед учителем Сребная не стала.

«Ну, ничего, – думал я, – мама её женщина нормальная, вразумит дурочку, та и вернётся». Однако, близились холода, блудница не возвращалась. Я отправил в «Апанасенковское» шубу, и написал письмо, на которое ждал подробного ответа о том, как чувствует себя мой сын – ведь я по закону имею право знать о здоровье и самочувствии моего сына. И я дождался ответа. Письмо толстенькое, не меньше двух листов. Я распечатал конверт. На двух листах школьной ученической тетради стояло: «Алёша чувствует себя хорошо».

«Вот, зараза, – думал я, – шантажирует моим ребёнком. Может быть, она думает, что я не выдержу разлуки и сам поеду в Апанасенковское? Или съездить, выкрасть мальчишку, а когда она за ним приедет его выкрадывать – прикую к батарее, а Евдокии Сергеевне на её письма буду отвечать от её имени? Почерк я подделать сумею. Вставлю два-три слова, вроде «ковтать», «залякався», или «с переляку» и подозрений никаких не будет…»

 

В день получки я послал в Апанасенковское деньги. Письма писать я не стал. Не получал и я писем, ни в этом месяце, ни в следующем, а на третий месяц я получил официальный запрос суда с предложением дать разрешение на развод. Я не ответил. А вскоре бухгалтерия СЭС получила официальное уведомление по какому адресу перечислять алименты. Как-то меня знакомая спросила: «А ты без сына не скучаешь?» – «Я в первый год скучал сильно, на второй – меньше, на третий год лишь изредка. Наверное, так ампутированный, потерявший руку, приспосабливается и уже не скучает без своей отсутствующей руки…»

 

Но это ещё через три года. А пока – на работе узнали, что я плачу алименты, и сняли меня с очереди на квартиру. Знакомые мамы узнали, что я разведен и наперебой стали говорить маме, какие хорошие девочки есть среди их знакомых, скромные, тихие, отличницы, комсомолки. Мама говорила: «Он, обжегшись на молоке, дует на воду», «Он не может выбросить её из головы», «Он не развёлся – штемпель в паспорте остался». Скоро с предложениями сердец и рук перестали обращаться. К тому времени, повозвращались в Ростов разъехавшиеся по распределению Валька, Стась, Иннка, Томка. Жорка мой, самый закадычный, вернулся не совсем в Ростов – он стал работать в СЭС города Новочеркасск, обслуживал НЭВЗ, электродный завод и ещё целую кучу предприятий, бывал в Ростове, бывало, мы на радостях накушивались, но всё по порядку.

 

Я, в силу своей традиционной лени, отпустил бороду. Наверное, она мне не шла, но мне так лень было ежедневно бриться, что я смирялся и с несколько любопытными взглядами девушек на улице, и с мамиными словами, что никто из моих предков бороды не носил и все они всегда были гладко выбриты, аккуратно одеты etc. (Etc – это то же, что и т.д., только точек не надо ставить), но если бы вы только знали, как иногда не хочется ставить лишние точки, запятые, дефисы, сигнализирующие о начале прямой речи!.. И как не хочется бриться. Ей богу, лучше раз родить, чем всю жизнь каждый день бриться!

 

Примерно к этому периоду относится моё увлечение Оленькой.… Фамилия её совпадает с фамилией известного русского писателя, но читателю ведь всё равно, Куприна она, Бунина или Пушкина. Я влюблён в неё был больше года, виделся довольно часто, но к семейной жизни готов не был, обжегшись на молоке. Вечерами мы любили бродить по тёмным, малознакомым улицам, болтали обо всём на свете, иногда целовались, иногда обнимались, иногда доходило и до оргазма. Я спрашивал: «Оленька, вот ты меня довела до такого состояния, что я вынужден принять душ. Как ты себя чувствуешь при этом?» – «Володя, мне тоже нужен душ после таких твоих поцелуев» – «Мне было с тобой необыкновенно хорошо…» – «Володя, если бы мне не было с тобой тоже хорошо, я бы с тобой не ходила» – «Оленька, мне с тобой не просто хорошо, а необыкновенно хорошо, ты понимаешь меня?» – «Володя, мне тоже…Я тебя понимаю» – «Оленька, мне хочется наши отношения разнообразить, расширить и углубить» – «Володя, у меня нет опыта в углублении отношений» – «Так я поделюсь, я щедр в душе, это я только с виду скуповат – ни в театр даму не сводил, ни на Канары не свозил…» – «Ну, может когда-нибудь и свозишь, а пока я приглашаю тебя съездить к тётке моей в Азов, на лодке покататься и раков половить» – «Ух, ты! Как мой Коляй хотел раков половить.… Вот бы ты его тоже пригласила…» – «Так, Володя, это ж ещё лучше – с двумя кавалерами мне будет ещё приятнее – больше раков наловим» – «А когда ты нас с Колей приглашаешь на раколовлю?» – «В ближайшую субботу» – «Замётано.… А сейчас посмотри, как я иссох без женской ласки: видишь кожица и косточки. Ты должна меня спасти. Один крепкий поцелуй, одно нежное объятие… Оленька, ну прижмись ко мне.… Ну, сделай вид, что я твой любимый… Ближе… Теснее… Оленька… Олё-нушка… Сссс!.. Ты не представляешь, как мне хорошо с тобой…» – «Представляю… Володя, мне с тобой не хуже…» – «Так ты поддерживаешь?» – «Что поддерживаешь?» – «Мысль о необходимости разнообразить наши отношения, расширить ареал распространения поцелуев… Ну и тому подобное…» – «Ланг, как вам не совестно к бедной невинной девушке обращаться с такими гнусными предложениями? До каких границ вы собираетесь расширить своё безнравственное поведение?» – «До пояса.…Только до пояса…» – «Ланг, ваша безнравственность требует уточнения – сверху до пояса?» – «Оленька, ну разумеется! Лопни мои глаза, вырасти хвост, если я покусюсь на то, от чего все девушки мечтают избавиться, а женщины кусают локти, что не избавились от этого раньше» – «Володя, вот ты трепло.… Ну, хорошо, я обдумаю твоё гнусное двусмысленное предложение» – «Оленька, что ты делаешь завтра после работы?» – «Завтра у нас вторник?» – «Вторник. Оленька, я тебя встречу у «десятки» ровно в пять» – «Я постараюсь, Володя».

Я освободился на работе пораньше, часа в три я был уже дома и прилёг, не раздеваясь, минут на пятнадцать. Проснулся я от стука в окно. Стучала Оленька. На часах было четверть шестого. Сгорая от стыда, я встретил Оленьку на улице, привёл домой и принялся просить прощения. «Володя, да перестань ты извиняться, лучше скажи, где можно руки помыть». Когда Оленька возвратилась из ванной, я уже «создал уют» – завесил шторы, включил свет, собрался собрать что-нибудь перекусить. Оленька сказала: «У меня есть долгоиграющая конфетка. Тебе дать?» – «Я хочу тебя чайком напоить…» – «Володя, я не хочу ни пить, ни есть… Лучше поцелуй меня и расскажи что-нибудь…» – «Оленька, играть, когда словно в бреду я?.. Ни слов я, ни поступков своих – не понимаю. Я хочу сейчас же расцеловать тебя, но я помну твоё платье. Я прошу тебя самой снять его, потому что если это буду делать я, то могу его порвать, стремясь скорее ворваться в ранее недоступные ареалы. Можно я выключу свет?» – «Ну, что делать? Ну, выключай, хотя об ареалах речь ещё не шла. Володя ты тоже сними свои рубашки и штаны, и простынку дай какую-нибудь. И конфетку возьми – очень приятный аромат…» – «Ну, на простынку, давай конфетку. И отвернись» – «Володя, я не смотрю на твои ареалы. Мне не нравится на голых мужиков смотреть. Знаешь, иногда я думаю – жалко, что ты не женщина, было бы легче решить все проблемы пола. Ну, иди, рядышком ложись» – «Оленька, Олёнушка, это нечестно – я не могу поцеловать твои ареалы, мне мешает вот это…» – «Сними…» – «Оленька.… Сними всё сама.… Я тоже сниму… Ты уже?» – «Володя, я уже сняла…» – «Иду, моя лапочка. Оленька, как я тебя хочу. Я хочу тебя целовать, мне мешает твоя конфета, не хочу, чтобы такое чудо стало липким. Я пока потихонечку поглажу, вот моя лапочка, погладь и ты меня, Оленька…» – «Володя, дорогой, да что ж у тебя гладить – был бы ты девушкой – другое дело» – «Оленька, ну погладь ниже, лапочка, ты не представляешь, как я тебя сейчас хочу…» – Я взял Оленькину руку и опустил её. По-моему, Оленьке раньше не приходилось браться за такие места мужчины, она, едва коснувшись меня, часто задышала и сказала громким шёпотом: «Ланг… Глаза не лопнули, а хвостик заметно вырос…Мне уже в душ надо… поцелуй меня… сделай мне больно.… Слышишь?» – Я склонился над её грудью, крепко прижался губами. Конфета во рту мешала. Потом я догадался выплюнуть её на пол, и, взяв сосок губами, присосался, как малыш, берущий грудь. Оленька теребила мои волосы и повторяла: «Сделай мне больно,… я прошу тебя…» Я впился в грудь девушки, как молокоотсос. В рот мне попала сальная пробочка. Я вынул её изо рта пальцами и вытер руку о простынку. «Что случилось?» – спросила Оленька. – «Волосинка попала… Оленька…» Я одной рукой гладил грудь девушки, другой поддерживал своё тело на весу. Рука начала уставать. В конце концов, я всем весом улёгся на миниатюрную Оленьку, зато я теперь её гладил по бёдрам, по талии, я чувствовал, что возбуждение девушки нарастает, она пустила в ход свои ручки, они то гладили меня по спине, то останавливались, как бы крепче привлекая меня к себе. Моя рука невольно скользнула между ног девушки, моё возбуждение дошло до высшего предела, нащупав пальцами тёплую влажную щель с маленьким бугорком вверху и увидев, что девушке это приятно – я сорвался. Я прижался к Ольге всем телом и понял, что Ольга девушка – сопротивление материала было серьёзное. Снова и снова я рвался к вожделенной цели, не забывая целовать грудь, шею, губы, щёки девушки, но войти – не мог. Меж тем, я чувствовал, что возбуждение Ольги спадает, что, несмотря на мои неистовые ласки, она успокаивается. Я предпринял ещё один отчаянный рывок. Мне кажется, таким усилием я мог бы сдвинуть диван – и не вошёл. Я сказал: «Оленька, ну, помоги мне…» – «Чем, Володя?» – Оленька гладила мои волосы, потом спину, потом ягодицы, снова волосы. Я ещё раз потрогал вожделенное место рукой – может, я пытаюсь попасть не под тем углом? Потом меня вдруг поразило отсутствие под пальцами волосинок, я отдёрнул простыню и увидел, что Оленька лежит в тонких шёлковых трусиках… «Володя, не смотри на меня, – сказала Оленька, – мне неудобно…» – «Оленька, твоё счастье, что нить кольчатого шелкопряда прочнее стальной нити той же толщины, иначе ты уже была бы мной обесчещена. Но посмотри на меня – я сейчас лопну. Сделай что-нибудь. Или сними свои трусики. «Володя, ты же мне сам рассказывал о своей юной развратнице из РИИЖТа, которая берегла себя для мужа. Оставим моему мужу то, что ему нужнее, чем тебе…» – «Оленька, ну сделай мне массаж…» – «Володя, мне не хочется этим заниматься…» – «Оленька… Я хочу тебя.… Ну, ляг ко мне боком, ближе, лапочка, тесней ко мне прижмись… Ногами придави меня. Сделай и ты мне больно, лапочка, ещё секундочку, лапочка… Оленька… Никто из баб моих меня не доводил до такого состояния… Оленька… Оленька…

Наконец, перемазав свою девушку и её телесного цвета трусики, испачкавшись сам, я угомонился. «Теперь закрой глаза, Оленька, я буду приводить в порядок тебя, себя и всё, что в пределах досягаемости.… Прости, если тебе последние минуты были неприятны» – «Володя, мне были все минуты приятны… Последние тоже. Но предпоследние – это что-то!» – «Это когда?» – «Это когда я тебе сказала, что мне уже в душ надо» – «Оленька, если это тебя так завело, что же ты меня опять не потрогала, я ж просил…» – «Ты мне сказал «сделай массаж»… Сказал бы: поласкай меня там.… Или сам бы руку мою положил туда. А я поняла – тебе нужно плечевой пояс размять» – «Дай я тебя вытру, трусики твои запачкал, прости. Смотри, в истории был уже такой случай. Одна дама доигралась, будучи девушкой и зачала. Не догадываешься, о ком я?» – «Не догадываюсь, Иосиф мой неаккуратный… Ты меня привёл в должное гигиеническое состояние? Я уже могу глаза открывать?» – «Сейчас, подожди, Мария, я плавки натяну. Всё можешь открывать». Я подобрал с пола конфету, положил её в пепельницу. Потом склонился над Ольгой, поцеловал её грудь, другую, снова ту, потом Ольга сказала: «Володя, сделай мне массаж… Милый… сними свои трусики… Хвостиком массаж сделай.… Дай я покажу как, чёртик мой хвостатый. Вот так.… Вот так.… Вот так…» – Оленька водила моим «хвостиком» по своему бугорку на трусиках, один раз мне стало очень больно, я попросил: «Оленька, чуточку боком.…Да не ты боком, ты об материю чем-то болезненным теранула. Хочешь я сам?» – «Володя… Мне нравится, когда ты… упругий,… но нежный.… А когда ты на мне лежишь, ты твёрдый и грубый… Володя.… А ты можешь мне грудь поцеловать? Хочу… хочу… Вовочка, больно сделай мне… хочу…» – «Оленька, я сейчас опять тебя всю испачкаю.… Подожди…» – «Хочу… Больно… сделай… Воло-дя… Милый… На грудь кончи мне… Родной… вот так… ещё… повози… любимый… Вовка, прости… так хотела… всегда так хотела… всегда так …хотела. Вот, скажешь, баба противная, да?» – «Оленька, ты чудная… я тоже всегда так хотел. Вот муж у тебя будет счастливый…» – «А может его стошнит от этого…» – «Давай договоримся, если его стошнит, ты ополоснёшься и придёшь ко мне, лапочка моя. Можно я вытру тебя?» – «Володя, потерпи ещё дуру-бабу, не вытирай ещё. Мне всегда так хотелось.… Именно так – сначала там, а в конце здесь – вот дура, да?» Я поцеловал Оленьке живот – там было сухо – и сказал: «Дурашка, что сразу не сказала мне – сделай то-то и то-то, мне нравится так-то и так-то. Сама мучилась, меня мучила. Я сейчас скажу тебе фразу, которую уже говорил трём женщинам, тем не менее, это будет правда: «Мне ещё ни с одной женщиной не было так хорошо» – «Ну, хорошо… Володя… давай свою тряпочку и пойди душ включи. У вас АГВ?» – «Нет, Оленька, горячая вода» – «Тогда я сама соображу…. А говорить – сделай то-то, так-то, женщине ой как непросто, если она в глазах кавалера хочет выглядеть более привлекательной, неискушённой, неопытной, вам же это нравится?» – «Да, Оленька, многие любят неопытных, но есть и такие, кто предпочитает умудрённых, «тёртых калачей», как говорил Тургеневский Базаров» – «Сам-то ты каких предпочитаешь?» – «Я тебя предпочитаю…» – «Ланг, какой ты дипломат! Дипломат, может, ты трусики оденешь и мне платье передашь?» – «О, Господи, я и забыл, что я в таком виде! Чуть вот так не пошёл душ включать. Вот соседку напугал бы…».

 

Жорка приехал в Ростов на какое-то совещание. Вечерком мы с ним сходили в кино в «Буревестник», смотрели несколько серий «Ну, погоди!». Ржали, как первоклассники. А когда все выходили из кинотеатра, Жорка громким голосом, с серьёзным видом сказал: «Плохой фильм!». Окружающие изумлённо вытаращились на него. Выдержав эффектную паузу, Жорка сказал: «Роль партии не отражена!..»

 

 

В субботу мы с Колей и Олей на «ракете» съездили в Азов. Домик Олиной тётки был почти на самом берегу. Потом, помню, мы долго плыли по Дону, приплыли к очень илистому берегу и там с братом половили раков. Делается это так: дно ощупывается рукой, когда под пальцами оказывается ямка – в неё запускается рука. Если в ямке есть рак, он обязательно впивается в палец клешнёй. Вынимаешь руку и просишь: «Отпусти, пожалуйста, больше не буду!» Он, дурак, верит и отпускает. Вот тут ты его подхватываешь и швыряешь в ведёрко. Рублей за десять у местных аборигенов можно наловить ведёрко раков – без проблем.

Потом мы возвращались к Олиной тётке. За вёслами был я. Я грёб и чувствовал, как с каждым гребком наливаются силой мои двуглавые, трёхглавые и четырёхглавые мышцы. Когда мы подъехали к берегу, силы мои достигли таких фантастических размеров, что я решил отнести спутницу на берег, сделал неловкое движение – и перевернул лодку, вместе с Олей, Колей и всеми нашими шмотками вверх килем. Никто не утонул, кроме одного моего носка, течением ничего не унесло. Хохотали мы все трое так, что было слышно в Ростове. И даже Колька не стал на мне отрабатывать приёмов тхе-квон-до, и даже не сказал: «Дурак, надо было центр тяжести смещать по отношению к центру масс с ускорением, меньшим четырёх g!», а сказал: «Тьфу… Фффу!.. Ха-ха-ха!!!». Хорошее было время расцвета второй молодости…

 

Несколько раз мне по работе приходилось присутствовать на заседаниях Райпрофсожа. Однажды главврач, Ким Германович, мне сказал: «Ланг, председатель Райпрофсожа собирается тебя ввести в состав на постоянной основе. Потребовал от меня твою характеристику. Я не знаю, что писать, напиши сам» – «Ким Германович, я терпеть не могу общественную работу, я не хочу в Райпрофсож» – «Во-первых, кто тебя спрашивает, а во-вторых, – всё равно ж сидишь на заседаниях, только так у тебя больше будет шансов повлиять на правильность решения Райпрофсожа, так что давай, пиши характеристику, подпись будет моя, председателя месткома и парторга СЭС. Давай!..»

Ну, я и дал:

 

 

 

Х А Р А К Т Е Р И С Т И К А

 

 

 

Ланг Владимир Леонидович, 1938 г. рождения, русский, беспартийный, работает врачом по гигиене труда СЭС Рост. отд. СКЖД с 1964 г.

За время работы показал себя знающим, но крайне неорганизованным работником, и, хотя дисциплинарных взысканий и не имел, но в работе имеет много недостатков.

Морально устойчив, т.е. не был уличён в нарушении морального кодекса, хотя по характеру склонен к аморальным поступкам, которые не совершает, видимо, из боязни быть разоблачённым. Не будучи женатым, не замечен и в блуде. Возможно это результат возрастных и индивидуальных физиологических особенностей. Не пьющий, но в компании выпить не прочь, в том числе и в рабочее время.

Политически неграмотен, но тщательно это скрывает, активно участвуя в проведении политинформаций. В беседе с парторгом зачастую высказывает мысли, показывающие индивидуалистическую, аполитичную сущность, близкую позиции механистического идеалиста, но безвредную, т.к. дальше пустой болтовни дело не идёт.

Тов. Ланг крайне упрям, ленив, малоисполнителен, безответственен, и если и принимает участие в общественной жизни коллектива, являясь зам. председателя ПК, то это только из-за личных душевных качеств последнего (т.е. председателя) и из чувства товарищества, которого т. Ланг в принципе не лишён.

Характеризуя т. Ланга как работника СЭС, следует сказать, что он не на своём месте. По характеру ему бы работать где-нибудь в отделе реставрации музея, или переплётной мастерской книгохранилища, на худой конец, он мог бы быть заместителем министра здравоохранения, т.к. на этой должности ещё полнее раскрылись бы все его многочисленные достоинства.

Характеристика дана для представления в Райпрофсож.

 

Гл. вр. СЭС   ……ПОДПИСЬ……. (Дьяконов)

 

Пред. ПК СЭС   …………………….. (Кисилевская)

 

Партийный бог   …………………….. (Сюндюков)

 

Вот такую характеристику, правдивую от первой до последней буквы, конечно, главврач подписал, а профорг и парторг заартачились, дескать, неправда, что дисциплинарных взысканий не имел. Имел строгача в 1964 году, ну и что, что за давностью не считается, всё равно врать не надо. И курит по чётным годам, по 10 минут каждый час в химлаборатории торчит, а если подбить итог – сколько в день выходит? Вот то-то и оно! Так и не подписали, представляете? Потому я и не попал в Райпрофсож…

 

В коммунальную группу приняли на работу помощника санитарного врача, которую звали Надя. В первый день, вздохнув, я сказал: «Надежды юношей питают, отраду старцам подают…» – «Владимир Леонидович, а кем вы себя позиционируете – старцем или юношей?» – «Надежда Леонидовна, сестричка, давай на «ты»?» – «Хорошо, я попробую… Володя, ты кем себя…» – «Наденька, какое ты слово хорошее применила – позиционируешь. Я не могу ответить однозначно. Когда я вспоминаю своё прошлое – я чувствую себя старцем. Когда я смотрю на твои глаза в этих строгих очках, которых скоро будут бояться все нарушители коммунального законодательства на СКЖД, я чувствую себя юношей. Наденька, ты замужем?» – «Да» – «И кто он – генерал, профессор или секретарь обкома?» – «Студент третьего курса РГМИ» – «Проклятье! Ну, что б тебе не встретиться мне раньше, я бы тебе не позволил сделать опрометчивого шага, ибо я знаю, что только со мной ты была бы счастлива, я бы тебя обнял и повёл в туманную даль, под завистливым взглядом других мужиков, и мы бы прошли с тобой сквозь тернии к звёздам и умерли бы в один день. Наденька! Я ничего у тебя не прошу, тем более, в первые двадцать минут знакомства. Позволь мне только надеяться…» – я замолчал. – «На что надеяться?» – спросила Надежда. – «А это зависит оттого, позволишь ты или нет, это зависит только от тебя, вся моя ещё относительно молодая жизнь в твоих руках. Позволишь – я буду надеяться на то, что со временем ты ещё что-нибудь позволишь. Не позволишь – я всё равно буду надеяться. Только молча, и ты не услышишь от меня, как густой тёмно-красной венозной кровью обольётся моё страдающее сердце и – ни слова упрёка, только редкие тайные вздохи. Наденька, а это правда, что женщины любят ушами?» – «Володя, так говорят…» – «А ты бы могла полюбить замужнего, немолодого, мало внешне интересного коллегу, который тебе бы говорил о том, о чём любят слушать все женщины – о… Но ты не ответила. Могла бы?» – «А вы … а ты не сказал, о чём любят слушать женщины» – «Наденька, хочешь честно?» – «Только честно!» – «Наденька, честно если, я сам не знаю. Я знаю, о чём любят слушать мужики, но это такая проза, тебе будет неинтересно» – «А всё-таки?» – «Ну, вот, например, о гипнозе, о драгоценных камнях, о футболе, о женщинах, наконец…» – «А о женщинах что именно?» – «Наденька, как с тобой интересно баланду травить, ты не представляешь… Я бы вот так и заливал, и заливал тебе, про дымчатый горный хрусталь, про Вольфа Мессинга, про тебя.… Но – пора объект обследовать. У меня сегодня ПЧ-3» – «А это что такое?» – «Наденька, это тебе Юлия Александровна расскажет, я лучше когда-нибудь про Сальвадора Дали. Ага?» – «Хорошо, Володя, мне понравилось баланду травить…» – «Надь!» – «Что, Володя?» – «Ты мне сегодня приснишься…» – Я хотел прибавить «…в эротическом сне», но не прибавил, подумал – не переборщить бы!

 

Так сложилось, что дня три я не сумел с Надей даже парой слов перекинуться. На четвёртый день я сидел на планёрке, смотрел на Надину шейку, ушко и вдруг представил, что я беру мочку её уха в рот.… Я почувствовал, что мои зрачки расширились, как у кошки в темноте, в этот момент Надя провела рукой себе по шее и уху и, оглянувшись, встретила мой взгляд. Она отвернулась, а её шея и ухо стали медленно розоветь. Я отвёл взгляд, но перед мысленным взором моим стояло розовое Надино ухо. Я чиркал что-то на листочке, на котором были записаны «тезисы» – обследованные за неделю объекты и вопросы, достойные быть обсуждёнными на планёрке. В это время сосед справа передал мне записку: «В.Лангу» – «Володя, как ты это делаешь? Мне щекотно и неприятно» – Я приписал внизу: «Не буду!» и попросил переслать назад. Я на этой планёрке больше ни разу не посмотрел на Надю, а на следующей планёрке она сидела, как и я, позади других рядов. Но до следующей – ещё неделя.

 

– Надя! Куда стремишь ты своё стройное девичье тело?

– Володя, привет. Юлия в общежитие ТЧ послала. Ты знаешь где это?

– Надюша, я знаю расположение и взаиморасположение всех промышленных, коммунальных и пищевых объектов Ростовского отделения СКЖД. Нам по пути и ты себе не можешь представить, как я этому рад. Ты знаешь, я даже подумываю, зная твою неосведомлённость во взаиморасположении, провести тебя в общежитие через Батайск, по пути рассказывая тебе о том, о чём любят слушать красивые женщины, а именно – о взаиморасположении коммунальных объектов. У тебя очень красивые волосы. И не только волосы, но об этом как-нибудь в другой раз, сегодня – о взаиморасположении: направо здание общежития ТЧ. Налево – самого ТЧ. Сколько тебе времени нужно для обследования?

– Не знаю, часа три, наверное…

– А потом?

– Потом назад в СЭС.

– Для чего? В СЭС тебя будут ждать к четырём, ну, к половине четвёртого. Давай я через пару часиков покажу тебе расположение объектов отсюда – до вагонного депо. Там тоже есть общежитие, когда-нибудь тебя и туда Юлия пошлёт, будешь хоть знать расположение.

– Хорошо, Володя! Я постараюсь за два часа справиться. А потом сколько у нас времени будет?

Ого, – подумал я, – Вольдемар, вы делаете успехи в качестве ловеласа!

– Да я думаю, за полчасика я успею тебе показать, где что…

Через два часа пять минут Надя вышла из общежития. Зная взаиморасположение объектов, я наблюдал за ней из котельной ТЧ. Подписанный акт проверки сансостояния ТЧ и хода работ по подготовки локомотивного депо к зиме уже был у меня в папке. Надя постояла несколько секунд, глядя направо, потом посмотрела налево, потом медленно пошла в сторону СЭС. Я решил ещё несколько секунд подождать. Надя прошла метров пятьдесят и быстро вернулась назад. Это решило дело. Обежав кусочек депо из котельной, через служебный ход, я, как чёртик из коробки, внезапно возник перед Надей и сказал: «Фух! Еле успел. Ты не представляешь, как рвалось моё сердце. Посмотри, пожалуйста, мне в глаза. Надя! Я вижу, что ты хотела уйти в СЭС, это по твоим глазам видно, я вижу даже, что ты уже уходила, медленно. Посмотри ещё мне в глаза.… Я вижу, что ты вдруг внезапно переменила решение и быстро вернулась. Значит, я тебе уже не совсем безразличен! Ура!

– Володя, объясни мне, как ты это делаешь?

– Что именно?

– По глазам читаешь, и вчера на планёрке, словно птичьим пёрышком по шее и по уху водил.

– Надя! Надюша! Я постараюсь объяснить, но ты должна мне дать честное слово, что ты никогда, никому не скажешь. Ни Юлии, ни мужу.

– Хорошо, честное слово!

– Я на тебя в это окошко смотрел, – я указал на окно котельной в трёх метрах. Надя звонко расхохоталась. Смех был приятный.

– А вчера? Вот я перепугалась… – Мы, между тем, пошли в сторону вагонного депо.

– Надя, я вчера перепугался не меньше. И тут дело не во мне, а скорее в тебе, а ещё вернее, что какие-то биотоки, или биоритмы у тебя и у меня оказались настроенными в резонанс. Тебе не попадалась популярная книжонка «Биологическая радиосвязь»?

– Не читала.

– Надя, вот мы знакомы несколько дней, а у меня ощущение, что мы знаем друг друга очень давно. Может быть, мы были мужем и женой в прошлой или позапрошлой жизни, до реинкарнации, когда мы были бабочками, или жуками-бомбардирами…

– Кем-кем?

– Наденька, я тебе через, – я посмотрел на часы, – двадцать пять минут покажу, кем я был в прошлой жизни, когда умер от любви к бомбардирше. Я думаю, что тебе понравится тот образ, который я носил перед тем, как позиционироваться в свой нынешний облик. Слева начинается вагонное депо. Запомнишь? Надя! Ты знаешь моё семейное положение?

– Да, Володя…

– Если тебе будет неприятно то, что я буду говорить, давай условимся: какое-нибудь слово, понятное только нам двоим, будет означать то же, что «Заткни фонтан и отвянь!», придумай это слово. Посмотри направо – это общежитие Вагонного депо. Так какое ты придумаешь слово?

– Володя, я тогда скажу: «Это мне неприятно!»

– Хорошо, Надюша, если хочешь, скажешь так. А я, если мне когда-нибудь что-нибудь не понравится в твоих словах, я скажу: «Это нетрадиционное взаимоположение в позиционировании слов», хорошо?

– Хорошо.

– Наденька, сними на секундочку очки, я хочу поцеловать твои глаза.

Я никогда не думал, что светская львица, сняв очки, в одну секунду превратится в «Девочку, бегущую от грозы». Я поцеловал один глаз, другой, хотел поцеловать Надю в губы. Она сказала: «Володя, от тебя пахнет табаком.… А это… нетрадиционное позиционирование» – и звонко рассмеявшись, снова в одну секунду превратилась в светскую львицу.

– Надь, а у тебя нет в сумочке конфетки?

– Володя, я уже все сегодня сгрызла. Видишь – уже какая толстая стала.

– Вижу. Прямо кабанчик…

– Володя, это нетрадиционное позиционирование, – капризно сказала Надя.

– Надя! У тебя изумительной красоты фигура, просто чудо, красивее – только у одного человека.

– У кого? – Надя насторожилась.

– У меня!

– А-ха-ха! Володя, тебе не мешает поправиться, но не сильно. Самую чуточку. Сорви мне вон ту веточку. – Я сделал вид, что я не достаю до нежной кленовой веточки.

– Надя, подсади!

– О, Володя, это нетрадиционное позиционирование.

– Жаль, – сказал я, – у меня замечательной красоты талия, когда тебе ещё такую пощупать доведётся. – Я легко подпрыгнул и грациозно сорвал веточку. – А как бы мне хотелось тебя обнять за талию и прижать к себе.… Я сто лет не касался девичьей талии. Кстати, пришли. Вот это всё, – я обвёл вокруг руками, – называется Ботанический сад, а вот это, – я с трудом отковырнул знакомый валун, – вот это я, в прошлой жизни. Теперь тихонечко коснись веточкой моего брюшка.… Да не в этой жизни… вон он я, махонький, серо-зеленый, в яме. – Надя присела рядом со мной.

– Это жучок что ли?

– Да, – зашептал я, кладя руку на талию девушке, и поглаживая переход талии в бедро. Сердце застучало. – Тронь жучку веточкой брюшко. – Надя тронула. Жучок издал свой «цык!». Надя засмеялась. Я ещё крепче прижал её к своему боку. Надя ещё раз тронула жучка. Снова раздалось «цык!».

– Володя, смотри, какое то облачко, вроде дымок…

– Надя, я сам таких дымков в прошлой жизни.… А вон и бомбардирша… – Я показал Наде в противоположном конце ямы ещё одного жука. – Это ты в прошлой жизни…

И тут… Надя сделала то, чего даже я бы не догадался сделать. Она листиком, нежно стала подталкивать одного жучка к другому. «Меня» к «себе».

– Надежда, – сказал я, поднимаясь с корточек, – я люблю тебя, слышишь?

– Да…– ответила Надя. Потом она медленно сняла очки, вынула из сумки очешницу, не спеша положила очки в сумку, поставила сумку на камень и сказала:

– Кажется, и я тебя.… Помоги подняться, – она подняла руку, я потянул за неё, ожидая почувствовать существенную тяжесть… Неожиданно легко Надя поднялась. Мы были одного роста. И тут у меня поехала крыша. Я обслюнявил Надю, я целовал её шею, ухо, нежно укусил и пожевал мочку, я тёрся о неё, прижимал к себе, опять обслюнявил, не переставая причитать:

– Надечка, Надюха, Наденька, королева моя, девочка, бегущая от грозы, и опять тёрся и слюнявил лифчик. На-день-ка, чело-вечек мой любимый, как я по тебе скучал всю жизнь…– Я перевёл дух. – Ну, что, Надь, нетрадиционное позиционирование?

– Володька.… Какой ты голодный… в нетрадиционном понимании. Ну что мне с тобой делать? Ну не могу я вот так, понимаешь? Не собаки ж мы прямо на улице…

– И не жуки-бомбардиры…

– Придумай что-нибудь, ты мужчина. И не вздумай сегодня в СЭС возвращаться – сразу всем всё ясно будет.

– Кстати, в СЭС уже полчаса никого нет. Надя, я завтра не успею до конца работы написать акт, который непременно послезавтра утром надо будет нести в Дорпрофсож, Тося оставит мне ключ.

– И начнётся проза жизни. Володя, отдышался? Домой пора, мне к любимому мужу, тебе – к твоей маме. Так что ты говорил насчёт терний, звёзд, необъятной дали.

– Сейчас, Надюша, давай только восстановим жилище насекомых…– Я легко поставил каменюку на прежнее место, и стал заливать: «Я тебе говорил, только немножко другими словами, что влюбился в тебя на двадцатой минуте знакомства, полюбил на второй день, мечтаю развести тебя с супругом и, обняв тебя со всей нежностью и страстью на которую способен, прошагать с тобой сквозь тернии к звёздам и умереть в один день. Вот и наш трамвай, десятый. Я тебя не буду провожать до дома, хотя и хочу этого» – Мы стояли с Надей на задней площадке, стройная яркая красивая молодая женщина со строгим взглядом больших серых глаз и стройный молодой человек со страстью во взоре. Надя осмотрела меня:

– Ну, ничего, я тебя не сильно помяла. – И своим бедром она дотронулась до меня, закрывая от случайных взоров вновь появившуюся небрежность в моём туалете. Чувство было изумительно приятное. Что же будет завтра?

 

– Владимир Леонидович, я закрываю. У нас за переработку не платят.

– Тосенька, подожди десять минут – завтра… Дорпрофсож… голову отвертят… надо… пятнадцать минут… ну двадцать от силы… – я со страшной скоростью переписываю прошлый акт по Лензаводу, произведший впечатление своей толщиной даже на главврача, не говоря уже о директоре завода.

– Вот это столько вам ещё переписывать? – Тося в ужасе смотрит на акт.

– Тосенька, я б это домой взял, да вот это, – я указываю на стоящие в шкафу папки, – тридцать семь папок я не донесу. А в них данные для Дорпрофсожа.

– Владимир Леонидович, уже двадцать минут пятого, а у вас рабочий день до шестнадцати двенадцати…

– Тосенька, спасибо хоть ты сочувствуешь, я ещё полчасика и всё напишу…

– Нет, Владимир Леонидович, я ждать не могу, уходя свет не забудьте выключить и смотрите завтра не опоздайте. Вот ключ.

Я смотрю на часы. Через пять минут придёт моя любимая женщина. Как я хочу её видеть, уже восемь часов как я не видел её. Опаздывает.… Уже на пять минут. О, наконец! Я вскакиваю.… Входит Тося: «Владимир Леонидович, вы представляете – я рыбу забыла. Купила ж в перерыв рыбки, поставила в холодильник к эпидикам – и забыла. Уже в трамвае вспомнила. Фу, ну ладно… Вы ж не забудете свет выключить? Долго вам ещё?

– Тосенька, а я уже не спеша, думаю, за часок справлюсь. Раздаётся телефонный звонок на моём столе. Незнакомый голос спрашивает: «Володя, ты один?» – «Кто это?» – «Да я, я!» – «Кто – я?» – «Тьфу, да я, нетрадиционное ты моё позиционирование» – «А, Виктор Петрович, а я вас не узнал.… Да, дописываю уже акт» – «Так я минут через десять?» – «Да, да, обязательно!» Я кладу трубку и обращаюсь к Тосе: «Говорит, чтоб все данные включил. Креста на нём нет…»

– Ну, я бегу. Свет только не забудьте выключить.

– Тося, не забуду. Под салютом всех вождей! Век воли не видать! Так, триста шестьдесят семь, Тосенька, подойди, я поцелую тебя на прощание.… И выполнены следующие предписания…

Антонина Степановна фыркает и уходит. А через пять минут я тушу свет. Видите, Антонина Степановна, не забыл…

 

– Володька, да тише ты, сумасшедший… Я ж никуда не денусь… Ближайшие полчаса… Ты что там возишься? Это же так делается. – Надя дотрагивается до какой-то кнопки на спине и лифчик сам падает. Открывается грудь, ничем не уступающая Раиной. Я в страшном возбуждении быстро целую её, потом брюшко, пупочек.… Опять какие-то хитроумные кнопки.

– Надька, ну не мучь… расстегни… этот пояс верности… у меня ничего не получается…

– Володька…

– Что, моя королева?..

– А у тебя есть…

– Что, моя богиня?..

– Резинка.

– О, Господи.… Нет.… А что, без – нельзя?.. Я умру сейчас…

– Володька…– Надя задумывается. – Кажется, сегодня можно.… Только ты другой раз позаботься…

– Другой?.. Надя, солнышко моё, значит, будет и другой?.. Счастье моё…– кнопки с треском отскакивают, я целую живот, волосики на лобке…Плотно сжатые бёдра дальше меня не пускают…

– Володька… Ты, может, раньше брюки снимешь?

– Наденька.… Когда ты захочешь, ты только начнёшь, а дальше я сам…

– Володя… это нетрадиционно! Мне интересно, сколько раз этот кожаный диван был свидетелем подобных сцен…

– Наденька, я не знаю. У нас организация очень порядочная, – я срывал с себя остатки некожных покровов, – может и ни разу.… Во всяком случае, со мной – первый раз.

– А трусы?..

– Надька, ну хоть трусы ты с меня сама сними, а то очень уж похоже на сцену изнасилования… Моя лапочка.… Не торопись, а то они ни за что не зацепятся.… Моё солнышко… Можно я очки твои сниму?..

– Можно… Володька, вот странно – пока я в очках, даже в таком виде, я чувствую себя одетой, а без очков.… Правда, зацепились.… Ну вот, полежи теперь рядышком, скажи что-нибудь приятное.

– Не мучай, ты ж видишь…

– Ну, не особенно, конечно приятное, но вижу. Теперь поцелуй меня, как в Ботаническом… Володька… Голодный мой… Сумасшедший.… Ещё…– Надины руки где-то что-то подправили.… Ещё… Милый… Милый… Ещё…

Всё закончилось значительно раньше, чем я ожидал. Я сказал:

– Ты теперь просто обязана сказать, что это нетрадиционное позиционирование…

– Дурашка.… Очень традиционное… Просто ты ещё слишком голодный. Положи сюда голову…– Я положил голову Наденьке на грудь. Она запустила по-матерински руку в мои волосы. Мелькнула мысль: «Хорошо, что я вчера голову помыл, не жирные ещё»… Вот тут Надя спросила: «А ты не скучаешь без сына?» – Я ответил, об этом я уже выше писал. Потом спросил сам:

– А ты не хочешь сына?

– Ребёночка? Да, наверное, каждая баба хочет, и я хочу…

– Так за чем дело стало? Мне говорили, что я не бракодел…

– Володя, не надо на эту тему. Когда муж институт кончит, тогда видно будет.… А не получится – я у тебя попрошу… – Наденька, – я поцеловал бугорочек, – солнышко…– я поцеловал другой… и снова тот… и опять другой,… потом брюшко… попытался влезть подмышку – не вышло, поцеловал волосики на лобке, попытался влезть дальше – не получилось…

– Володя…

– А?

– Поцелуй моё ухо…

– Радость моя!.. Ты и вправду любишь ушами! – Я по-пластунски пополз к уху, и в тот миг, когда мои губы коснулись уха, рука Нади слегка поправила что-то где-то…

– Володя.… Когда ты захочешь… меня, то поцелуй моё ухо, а там не надо, слышишь? Володя… Володенька.… Ещё… ещё, милый.… Ещё! Е!.. Е!.. Ммм…

– Сейчас, Наденька, солнышко, сол… ныш… ко моё… родное.… И умерли в один день.

– Володенька.… А говорил, не умеешь.… А я даже раньше умерла… Так, говоришь, жуком бомбардиром?.. Сколько там времени? Дай-ка мою сумочку. Возьми салфеточку…

Дорогие читатели! Всё, что было мною описано на последних шести страницах – мой вымысел. Ничего подобного не было. Просто мне очень хотелось, чтобы так было, а читателям хочется чего-нибудь пикантненького, этакой изюминки. А что, получилось правдоподобно? Ну, я старался…

 

А через несколько дней у меня действительно состоялась встреча с председателем Дорпрофсожа. Вообще-то у нас уже были встречи с ним по работе. Поскольку мы были «по одну сторону баррикад» я готов был ему простить в высшей степени скверное знание русского языка. Мелекситян был, сами понимаете, армянином. То, что он «тыкал», в то время как все называли его на «вы», я списывал на незнание языка. Мне не нравилось, что он окружил себя подхалимами и прихлебателями, которые только что не отсаживали его в туалете, но, скорее всего и зад ему подтирали, но, в конце концов, и это меня не касалось.

Мне не понравилось, что на каком-то заседании Дорпрофсожа, на котором участвовали и врачи отделений дороги, он вдруг ни с того, ни с сего спросил меня: «А ты почему не броешься?» – «А чем моя борода вам мешает? – спросил я. Он не ответил, но тяжело посмотрел на меня. Я мысленно показал ему руку, схваченную другой рукой за двуглавую мышцу. А спустя недельки две в кабинете директора Лензавода состоялось совещание, на которое он тоже был приглашён. Я среди нескольких других инспекторов, контролирующих РЭРЗ, стоял у стеночки кабинета, когда показался Мелекситян в сопровождении своей свиты подхалимов. И вот, проходя мимо меня, он приостановился и спросив: «А ты ещё морду не побрил?», протянул мне руку. Я ничего не ответил, но свою руку спрятал за спину. Он опустил свою и прошёл на председательское место. На этом наши встречи закончились. Несколько недель спустя, он выступал на каком-то совещании. Я с трудом его понимал, так он коверкал язык. И тут у меня мелькнула мысль: «Может он тогда, в РЭРЗ сказал не «морду», а «бороду». Если это так, то я его несправедливо обидел, не протянув руки, а, впрочем, он сам виноват, – не суй руки «кому попало».

 

Колька учится на курсах механизаторов. Нас, говорит, так часто в колхоз гоняют, то на прополку, то картошку копать. Так лучше я на комбайне или на тракторе поработаю, всё лучше, чем в земле копаться. А за одно и практика будет. Я, говорит, хочу машину купить. Ну, не наигрался в детстве с гайками пацан, хочет продлить непонятное мне удовольствие. Я-то наигрался.

 

Наличие бесплатного одноразового железнодорожного билета давало приятную возможность поездить по стране. Я побывал в Москве и Ленинграде, Киеве и Ереване, Ташкенте и Баку, Сухуми и Батуми, Челябинске и Владивостоке, Новосибирске и Перми, Баку и Самарканде, Ашхабаде и Тбилиси и во многих других городах Советского Союза. Где с мамой, где с подругой, а где и совсем один. Впечатлений было много, описанием увиденных достопримечательностей можно было бы удвоить количество печатных листов моей рукописи, но я думаю, что потомкам будет приятна радость первооткрывателя, когда они сами проедутся по этим местам. Кроме того, я сохраняю возможность шантажировать ближайших родственников возможной необходимостью читать вторую часть моих мемуаров под названием «Прошедшее», для чего я пока воздержусь от описания всех моих приключений. Но об одном я, пожалуй, расскажу сейчас.

Я любил ходить пешком. Побывав в столице Грузии Тбилиси, побродя по его улицам и проспектам, мостам и набережным, где течёт река Кура, мутная такая, посетив доступные обывателю музеи, решил я подойти поближе к статуе «Мать-Грузия» и, ориентируясь на гигантскую статую, возвышающуюся над городом (уж не Зураба ли Константиновича творение?), я двинулся в этом направлении, по дороге попивая газированную водичку с сиропом, каждый раз искренне про себя умиляясь тому, что продавцы воды дают сдачи с точностью до 1 копейки. Вот всё ближе подхожу я к статуе, всё круче тропинка по которой я иду. А статуя остаётся всё более слева, а тропинка, перестав подниматься в гору, стала сворачивать левее. А скала слева становится всё круче, а тропинка всё уже, а пропасть справа – всё глубже. Вот иду я, уже почти цепляя левым плечом скалу, стараясь вправо не смотреть вовсе. А статуи уже совсем не видно – нависающая скала слева, глубокая, ну, по крайней мере, метров 60, пропасть справа, а тропинка сузилась настолько, что ступня на ней едва умещается и, вдруг, тропинка обрывается вовсе… Метрах в полутора-двух я вижу продолжение тропинки-карниза, шириной чуть превосходящей ширину стопы.… А в промежутке – отвесная, почти гладкая скала, и только посередине промежутка торчит из скалы крохотный, с ладонь, выступ. А за «провалом» угадывается спуск по тропинке, всё расширяющейся и ведущей в красивую долину между скал. Вот стою я у края тропы и думаю: «Прыгать, или повернуть назад? Никто никогда не узнает, что я струсил. Как никто? А сам я что – уже не в счёт?».

Короче, я прыгнул и, как вы догадываетесь, не сорвался и не шваркнулся о дно пропасти. Столько адреналина, сколько выделили мои надпочечники в последующие секунды, они уже не вырабатывали никогда. «Ну, я и дал! – думал я. – Хорошо, что при мне не было никакого рюкзака или другой ручной клади, иначе я никогда не рискнул бы. Жаль, что меня в этот миг не видел никто из моих друзей.… И врагов.… Какое счастье, что мама не видела меня…» Потомки! Когда вы пойдёте по стопам предков, заклинаю вас не подходить к статуе «Мать-Грузия», особенно если вы не большие любители ходить пешком.

 

 

Я любил ходить пешком. Я ходил в Батайск, ходил за городом, ходил по городу, исследуя незнакомые улицы и переулки, я ходил за Доном, наматывая километры на воображаемый спидометр. Однажды я прошёлся до Чалтыря и назад. В другой раз прогулялся до Больших Салов. В одно из воскресений я отправился в Новочеркасск к Жорке. Он жил довольно далеко от центра, примерно между НЭВЗ и ГРЭС. Придя, я сказал: «Жорка, я к тебе пришёл» – «Володька, молодчина!» – «Не адекватная реакция. Ты врубись: я – пришёл!» – «Что? Пешком из Ростова? Валюха, слышишь, – этот ненормальный пешком из Ростова…» – «Вот теперь адекватная реакция. Ну, как ты?» – «Балбестолочь, сколько часов мы бы с тобой провели вместе, а ты в одиночку – по трассе, небось? – ну вот просто объясни – зачем? Это при бесплатном железнодорожном билете.… Нет, не понимаю!» – «Жорка, ну я сам не понимаю!» – «Ага, тогда понимаю!».

Жора мне показывает свою копию с картины Семирадского, называющейся, кажется, «Танец Фрины среди мечей». Очень красивая обнажённая молодая женщина танцует на узкой дорожке, по бокам которой из земли торчат лезвия. Жоре очень удалась женщина, в фигуре которой я узнал свою Надю.

Потом Жорка заставляет меня плотно пообедать, не без нескольких рюмочек для аппетиту. Потом хвастается своим «хламовместилищем», в котором бросается в глаза бутыль с «весёлым Роджером» и надписью «ЭТАНОЛ». Жорж объясняет – все бутылки Валентина куда-то прячет, чтоб не вводили супруга во искушение, а эта – на виду и всегда полная. Потом я замечаю двухлитровую банку, полную марганцовокислого калия. Спрашиваю: «Для чего столько?» – «А я сам не знаю.…На электродном заводе – как грязи…» – «Ага, тогда понимаю!» – говорю я. – «Жорж, а у тебя, часом, глицерина нет?» – «Да как не быть – вон бутыль. Девчата руки умягчают» – «Жора, а ты помнишь наш термит на Одиннадцатой?» – «Га-а-а! Так и стоит перед глазами…» – «Жора, а ты знаешь, до каких температур достигают некоторые окислительно-восстановительные реакции?» – «Га-а-а! Ты хочешь сказать…» – «Пошли прошвырнём свои кости…» – «Слушай, Володя! Бабка приехала в Москву. Подходит к заросшему парню: «Молодой человек, как пройти на улицу Горького?» – «Во-первых, бабка, не молодой человек, а чувак, во-вторых, не пройти, а прошвырнуть кости, в-третьих, не на улицу Горького, а на Тверскую-стрит, а   в-четвертых, я не знаю, вон стоит мент, спроси у него». Бабка подходит к милиционеру: «Мент!» – «Я тебе, бабка, не мент!» – «Прости, забыла: чувак! Как прошвырнуть кости на Тверскую-стрит?» Милиционер опешил: «Хиппуешь, клюшка?» – «Жорка, давай газетку. А шприц есть?» – «Так, а как же? И что глицеринчиком наполнить? Володя, а как на Одиннадцатой не получится?» – «Жора, вспышки не будет, но температура ужасная…» – «Га-а-а! Так что, порошочком сложим газету?» – «Жора, как с тобой хорошо, – ты всё сечёшь с лёту. На восемь частей газетку.… Так.… Вот такой порошочек… Чайной ложечки марганцовочки не жаль?» – «Да этого добра…» – «Ну вот, только теперь пойдём на улицу.… Нет, на лоджии тоже не стоит…» – «Что, так серьёзно?». Мы выходим. У Жоры в руках шприц. Пройдя за гаражи, я говорю: «Жора, полкубика, от силы кубик. Не боись, сразу не взорвётся и шума особого не будет…» – Жорж опасливо вводит глицерин, в порошок и говорит: «Ноль семьдесят пять куба… Факир был пьян?.. Экзотермической реакции не последовало?.. Володя, фокус не удался?» – «Почему? Удался!» – я отбрасываю от себя порошок. Ещё секунда, другая и порошок вспыхивает, моментально сгорая, и яркое пламя бьёт во все стороны из спекшегося комочка марганцовки и глицерина. «Ни фига себе, думаю, – говорит Жорж, – пошли домой!» – Мы делаем ещё семь порошков. Я раскладываю их по карманам, Жорж в рукав прячет шприц и мы идём на улицу. Потом по улице… «Жорж, куда мы идём?» – «На нашу Тверскую-стрит. Близко уже» – «А мне не терпится…» – «Володя, ну что вот так попусту эффекту пропадать? Я хочу поджечь все урны перед Райкомом. Ты как на это смотришь?» – «Положительно!» – «Вот и пришли.… Смотри, как хорошо… Они полные.… А вон и Райком наш. Вынимай…»

Потом мы, не спеша, не привлекая внимания прохожих… – А что? Два интеллигентного вида тридцатилетних мужчины посмотрели на какую-то газетную бумажку и, выбросив её в урну, пошли дальше.… Когда мы выбрасывали «бумажку» в седьмую урну, загорелась первая. Отойдя метров на тридцать от седьмой урны, мы закурили и с удовольствием дождались момента, когда перед зданием Райкома партии запылали все семь бетонных мусорных урн.

А вечерком, уже перед моим отъездом в Ростов – мне назад не захотелось почему-то идти пешком – мы с Жорой капнули из шприца в малокалиберный патрон, наполненный марганцовкой вместо высыпанного пороха, быстро забили назад пулю и отошли. Нам навстречу вывернул из-за угла какой-то мужик, похожий на кагэбэшника с Одиннадцатой. Он почти поравнялся с патроном, когда раздался оглушительный взрыв. Мы обернулись. Мужик стоял, дико озираясь. В полуквартале я увидел маленького, лет шести, мальчугана с игрушечной винтовкой в руках. Я сказал: «Безобразие!.. Какое хулиганьё!..» и укоризненно покачал головой.

 

Мы пошли с Минчёнком в Стереокино на набережной. Мы – это я. Минчёнок – это Иннка. Она тогда ещё не была замужем. Она, как уже говорилось выше, имела внешность тургеневской Аси и фигурку, от которой у большинства мужчин текли слюнки. Я пробовал запускать пробные шары, дескать, не попробовать ли нам запретного плода, из-за которого Господь прогнал на землю наших пращуров. Видимо, поняв намёк, Инна сказала: «Володька, если бы ты не был таким тонким, звонким и прозрачным, я бы ещё подумала, пробовать ли с тобой плоды, которые для тебя, как я понимаю, уже не запретные» – «Да, как-то так получилось, – сказал я, – Адам уже в раю, а Ева ещё на земле.… В смысле наоборот.… А чем тебе моя тонкость не нравится?» – «Володя, мужчина должен быть мужественным, сильным… Ты не в моём вкусе. Ты нежный, женственный, ты Лидочке больше подходил. Я жду сильного мужика…» – Тут мы подошли к Инниному дому. «Ну, сказал я, спокойной ночи. Можно я тебе на прощанье крепко пожму твою руку?» – «Вот тебе моя рука!». Ну, я крепко, по-мужски, пожал руку девушке. Она сказала: «Оййй!» и сильно побледнела. С тех пор мы в кино больше не ходили. Мне Инна больше никогда не протягивала руки. Такая фигурка даром пропала!..

 

И вдруг я получаю письмо из Москвы, с филфака МГУ, от студентки Людмилы Лиджиевой. Вот это да! Значит, Люся мой адрес не потеряла. Не то, что я, свинья. Люся писала об учёбе, о красотах столицы и прелести её музеев, о том, что она на каникулы домой поедет через Ростов и, если я захочу, я могу с ней увидеться в аэропорте.

Я ответил Люсе, стараясь не ударить в грязь лицом перед будущим филологом, а как я умею заливать, вы, правнучата мои ненаглядные, наверное, уже знаете. Ну, короче,     по-моему, обаял я девушку. Мне казалось, что она во мне должна была узреть настоящего ценителя её литературного или журналистского стиля. Мне показалось, что Лиде со мной было бы интересно, как с собеседником, нуждающемся в общении с литературным бомондом. Примерно в таком стиле я чего-то написал, а месяца через два телеграмма: «Буду проездом Ростовском аэропорту тогда-то и тогда-то. Подпись». Я поехал. Мы встретились в зале. Люся не изменилась. Я спросил «Люся, когда твой самолёт?» – «До самолёта ещё не скоро» – сказала Люся, и мы вышли из здания вокзала. Тот район я знал очень хорошо и, несмотря на темень кромешную, повёл Люсю в рощу. «Ты не боишься одна с малознакомым мужчиной идти ночью в рощу?» – «Нет, Володя, не боюсь» – «Я здесь совсем маленьким ловил жуков, постарше – собирал грибы, ещё старше – ездил на велосипеде, сейчас мы подойдём к отвесному обрыву высотой метра полтора, а под нами будет течь не менее широкая река. На бережке у самого обрыва, есть место, где можно сесть, не боясь испачкать платье. Вот это место» – «Ой, – сказала Люся, – я чуть не уронила туфель в вашу широкую реку». Она села на самодельное сиденьеце у самого обрыва и сняла туфли. В слабом свете звёзд я разглядел, что у неё был очень маленький размер ноги, не больше 34-го. Я ещё о чём-то говорил, сидя рядом, и вдруг услышал: «Володя, а почему бы вам меня не поцеловать?» Люся сказала это как-то так обыденно, как бы даже немного ироничным тоном, что спровоцировало меня на что-то вроде: «Наконец-то, кавалер уже весь иссох от желания поцеловаться». Могу поклясться, что Люся была в

делах поцелуйных крайне неопытна, она просто подставила губы, которые я в темноте даже не сразу нашёл. Губы были неплотно, но сжаты, может быть чуть-чуть вытянуты в трубочку. У меня проснулось желание близости. Я хотел обнять девушку – и наткнулся на корсет. В корсете была и грудь, и спина. Коротко стриженные, плотные волосы наощупь не давали ощущения нежности. Я не знал, что мне делать дальше. Желание близости стало уходить. А было ли оно у Люси? Я не видел её лица, голос был ровный и спокойный. Она сказала: «Володя, я не знаю, где мои туфли, а мне, наверное, уже пора» – «А когда самолёт?» – «Да самолёт-то завтра утром, да могут в гостиницу не пустить» – «Люся, гостиница – не студенческое общежитие…» – «Всё равно, уже поздно, мне нужно идти» – Я нащупал туфли, нащупал ногу, попытался одеть правый туфель не левую ногу, потом исправился. Пока я одевал девушке туфли, во мне снова проснулось желание, и, когда Люся встала, я недвусмысленно упёрся «не коленкой» в её бедро, ожидая ответной реакции. И она последовала – Люся сказала: «Володя, не надо. Мне нужно идти…» – «Люся, может быть как в турпоходах – мальчики налево, девочки направо?» – «Нет, Володя, в туалет мне не надо» – Я обошёл девушку вокруг, стараясь не потерять плотного контакта, и упёрся в бедро с другой стороны. – «Люся, а кроме желания поцеловаться, у тебя нет желаний» – «Володя, – сказала Люся, – вам не попадалась книжка Виктории Токаревой «Будет другое лето»?» – «Нет, Люся, не читал.… Поэтому раскрой метафору, означает ли это, что на будущий год у тебя проснётся желание не только целоваться?» – «Володя, пойдёмте.… Это туда?» – «Там обрыв!» – «А кавалер не хочет взять барышню под руку, чтобы она не свалилась с обрыва?» – «Кавалер хочет… взять барышню… под руку, чтобы она не свалилась с обрыва» – Я нежно беру барышню под руку и провожаю её до гостиницы. Читатель, прости, что никаких египетских страстей в этом эпизоде не произошло. Я ведь пишу только правду…

Потом, месяца через четыре, я получил от Люси ещё одно письмо, дружески-информативного характера. Я на него не ответил.

 

Купил Коляй машину. Разумеется, «Запорожца». Я думаю, что превалирующим фактором в выборе братом этой модели явилось то обстоятельство, что на вопрос: «А какая у тебя машина?» он мог знакомым мужикам отвечать небрежно: «Жопорожец!». На десятый день его водительской практики его подрезали, подставились, и он поцеловал в заднюю фару иномарку крутых парней. Тут же появились свидетели, здесь же оказалась милиция с трубочкой. Вмиг нарисовался акт, что виноват он, и выпивший к тому же, так что если бы не мой давешний рассказ о приключениях с хамоватым ревизором, дело бы кончилось тем, что брату пришлось бы платить за фару, для чего продавать свой «Запорожец», ну а там уже доплатить немножко – тысячи две, не больше. Но, наученный на сладких ошибках своего брата, брат тотчас же, стряхнув с багажника остатки гнусных фар аферистов, устремил свои скаты к ближайшему отделению милиции и потребовал экспертизы. А, когда ему традиционно отказали, не поленился съездить в Городскую милицию, где и получил справку о полном отсутствии алкоголя в крови. Когда крутые парни явились к нему домой требовать свои пятнадцать тысяч, Коляй вышел к ним в коридор и сказал: «Товарищи аферисты, вот копия справки из Гормилиции, изобличающая всех вас, вместе с вашими свидетелями и милицией. Там и все ваши фамилии знают уже. Так что пошли вон, а если ещё раз придёте, то приносите мне пятнадцать тысяч, чтобы не пришлось потом, в суде, за моральный урон платить мне вдвое больше, плюс адвокату, плюс я ещё своего кобеля на вас спущу. Заходите, как-нибудь!» Вот такой у меня брат, весь в меня! Но под «своим кобелём» брат имел в виду вовсе не меня, как вы подумали. Просто возле гаражей их гаражного кооператива приблудился один чёрненький сук, брат его подкармливал, а когда погода была совсем мерзкая – брал к себе домой ночевать.

 

Мама изредка бывала в командировках. Я решил показать Наде коллекцию своих почтовых марок. Надя раскрыла альбом и сказала: «Ты знаешь, я сегодня почему-то волнуюсь больше, чем тогда…» – «Когда, Наденька?» – «Тогда…» – «Надь, а почему ты волнуешься?» – «Я чего-то боюсь…» – «Что муж узнает?» – «Володя, а ты знаешь, что я вчера Юру Володей назвала?.. В самый неподходящий момент. Мне пришлось изворачиваться, я наплела про своего племянника, которому четыре года недавно исполнилось, соврала, что он болеет и все мои мысли там.… Это что за художник?» – «Это Ренуар, Наденька. А сейчас я покажу тебе тебя. – Я нашёл Семирадского. – Вот. Это ты. Среди мечей, символизирующих мужа, родителей, начальство на работе.…А ты не хочешь мне попозировать?» – «В таком виде – нет! – Надя мне показывает марку со статуей Давида. – А ты в таком виде хотел бы позировать?» – «Наденька, если б у меня были его антропометрические данные,… то не знаю, но с моими данными – только для плаката: «Он был в Бухенвальде». А ещё ты мне напоминаешь «Маху» Гойи. Фигура та же. Давай сравним?» – «Так что мне делать, Володя?..» – «Раздеться и лечь так же…» – «Да я не об этом, я мужа твоим именем стала назвать…» – «Мне лестно.… Если бы ты меня Юрой назвала, мне было бы неприятно, маха ты моя одетая. Можно я сниму с тебя очки?» – «Давай я тебя буду называть как-нибудь иначе?» – «Дык, это смотря как.… Если, например, голубь мой ненаглядный – ладно, а если, к примеру, козлик мой бородатенький, то не надя!» – «А причём здесь Надя?» – «Мой ребёнок говорил так, когда хотел сказать «не надо». Можно я очки твои сниму?» – «Я тогда марки не увижу!» – «Ну и чёрт с ними.…Так можно?» – «Не надя!» – «А что можно, ошибка ты моя золотая?..» – «Володя, ты это серьёзно?» – «Что серьёзно?.. Аа!… Ты не помнишь, чьи это стихи:

Я люблю вас, моя сероглазочка,

Золотая ошибка моя,

Вы – весенняя дивная сказочка,

Вы – цветок из картины Гойя …» –

«Красиво, – говорит Надя, – не слышала раньше. А я вначале подумала, что ты нашу встречу считаешь ошибкой…» – «Нет, Надя, нашу встречу я считаю подарком судьбы» – «Володя.… О, Господи… Голубь мой сизокрылый…» – «Ненаглядный…» – «Да, ненаглядный.… Да, я что хотела спросить… У тебя фотографии жены не осталось?» – «Наденька, я не выбросил ни одной фотографии жены, потому, что это мать моего сына. А ты хочешь взглянуть?» – «Покажи…» – «Сейчас.… Ну, вот она. Вот ещё, с Лёшенькой…» – «Подожди, ой ты, прелесть какой. Хорошенький какой…» – «Весь в папу…» – «Да-да! В папу!.. Уж скорее в маму. Красивая женщина. Очень. Если не секрет, из-за чего вы разошлись?» – «Наденька, подавляющее большинство в таких случаях отвечает: «Выяснилось, что мы не сходимся характерами». Мог бы и я так ответить, но скорее не сошлись характерами жена и мама, а ещё скорее, виноваты жилищные условия. Вот в этой комнате мы жили вчетвером. Ночью мы боялись скрипнуть кроватью, а утром я боялся сказать матери ласковое слово, чтобы не вызвать ревность жены. Потом жена как-то нелестно отозвалась о маме, я не сдержался, побил её…» – «Как побил?» – «Как? Раздевайся, покажу как. Больно. Аж руку отбил» – «Ненормальный…» – «Ненаглядный!» – «Жалеешь?» – «Раньше жалел, теперь она замуж вышла, теперь у меня ты есть. Теперь не жалею. Теперь жалею только, что вот эту крошечку не могу видеть» – «Они в Ростове?» – «Нет, Наденька, я точно даже не знаю где. Алименты сейчас идут на Ставрополь. Но поехать в Ставрополь я не могу – я уже для него чужой человек. Отчим мне как-то написал, что Алёша называет его отцом, и просил разрешения на усыновление. Я отказал в резкой форме, но с тех пор ничего о нём не знаю…» – «Жаль малыша…» – «Знаешь, Надя, жена, наверное, себе выбирала мужа с расчётом на то, что он будет хорошим отчимом. Я, по крайней мере, на это надеюсь» – «Славный мальчик. Сколько ему здесь?» – «Около трёх…» – «Да… вот оно как получается… Воло…Ненаглядный.… Не сердись, я пойду» – «Как?..» – «Ножками.… Воло… Ненаглядный… Я завтра приду, хорошо? Мама когда приезжает?» – «Через неделю…» – «Я приду завтра, в крайнем случае, послезавтра, ненаглядный.… У меня просьба, считай – прихоть: не провожай меня. До двери только, а потом из окошка помашешь…» – «Хорошо, Надя. То есть плохо, конечно, но – как скажешь.… Жаль, конечно, я хотел тебя пирожненьким побаловать…» – «Мне нельзя, не хочу полнеть, чтобы тебе не разонравиться. Всё, побежала…» – «А прощальный поцелуй?..» – «Не надя…».

Я помахал ей из окошка. Ну, не могу я понять этих женщин. Хоть убейте.

 

Не вышла встреча ни завтра, ни послезавтра. А послепослезавтра была суббота, я назначил… Вернее, Надя назначила встречу. Она сказала: «Если завтра ты не сможешь прийти, то я не обижусь. Домой к тебе я не хочу идти. Я буду тебя ждать на Ворошиловском у моста от 10 до половины одиннадцатого. Но учти, что я могу не прийти тоже, кто его знает, вдруг я опять Юру Володей назову, а он меня отколотит. В синяках я к тебе не приду. Всё, побежала. Спасибо, что показал, где общежитие вагонного депо…»

 

Нечего говорить, что с половины десятого я ждал Надю у моста. Ровно в 10 она появилась в новом платье, с сумкой в руках. Она была ослепительно хороша, о чём тот час же от меня и услышала. Она сказала: «Ненаглядный, пока я сюда добралась, мне уже трое сказали то же самое – двое в трамвае и один уже по дороге сюда» – «А Юра?» – «Он меня ещё в этом платье не видел, но не надо о нём. Я сейчас с тобой, говори о себе, а если очень захочешь, то обо мне тоже можешь немножечко поговорить, но я не настаиваю» – «Единственная моя настоящая радость, за существование которой, в смысле радости, я благодарю бога! Вот ты идёшь сейчас по мосту, и рядом с тобой идёт такая привлекательная женщина, которой уже трое…» – «Володька, так это ты себя настоящей радостью назвал?.. А я, дура, думала меня!..» – «Ты тоже ничего, но я – самый любимый…» – «Володя… Я так не хочу, это не традиционное позиционирование…» – «А ты сама сказала – говори о себе!» – «Му,… противный…» – «Ненаглядный, редкостный, да вообще таких поискать надо, мне даже кажется, что единственный.… Нет?» – «Да, да!.. Про меня теперь давай!»

Мы тем временем перешли мост. «Я не хочу на пляж, – сказала Надя, – я не люблю толпу, даже лежачую. Пойдём… сквозь тернии в сторону Батайска?» – «Родной мой человечек…» – «Опять о себе?..» – «Нет. Теперь о тебе…» – «А, ну ладно.… Продолжай.… Ну, Володя… ну…» – «Дорогой мой человечек, у тебя две ножки, вроде тонких, нежных свечек, едят тебя мошки…» – «Это вот такое ты про меня?» – «Ага!» – «Ну, Ланг, вы меня начинаете разочаровывать. Это называется «с больной головы на здоровую». Я про тонкие ножки. Я у него отказываюсь пирожные есть, потому что уже жирная стала…» – «Ужасно жирная. Просто кошмар. Ты куда меня завела, мать? Мы ж уже к Батайску подходим. Ну, и где твой тёрен? Тёрн…?» – «А вон налево…» – «Так туда ж ещё два километра…» – «Ничего… Меньше.… Так что ты говорил насчёт необъятной дали, раскрывающей объятья?» – «Вот ты злопамятная, Надька! Хочешь мою трепологию слушать?» – «Да! Да! Давай…» – «Ну, ладно.… Слушай… Женщина! Ты, идущая со мной рядом! Ты даже не можешь себе представить, сколько неизбывной радости дарит твоя близость! Как волнует, как учащённо бьётся сердце, когда мой голодный взор жадно ласкает твою стройную девичью фигурку. Она мне снится по ночам в эротических снах. Она то приближается так, что я едва не касаюсь губами нежной девичьей гр.… Ну, может и не совсем девичьей.… Но немыслимой красоты груди. То удаляется, призывно маня точёными формами бёдер, талии… Сердце сжимается в груди, хочется крикнуть: «Нежное виденье! Не уходи, материализуйся, позволь коснуться губами твоих уст, твоих ланит, персей, позволь поцеловать мочку твоего уха.… Прижаться к ней губами…» – «Володька…» – «Нет, нет, не говори ничего.… Только коснуться губами… Груди… Уст… Как я? Ничего трепологию развёл?» – «Поросёнок… Ненаглядный.… Всё – трепология?» – «Нет. Только насчёт разведения» – «Какого разведения?» – «Насчёт разведения трепологии трепология. И всё!» – «Володька… пойдём!» – «Куда, моя радость?» – «Да до терний уже рукой подать…» – «Я умру раньше…» – «Володя, я умею делать искусственное дыхание.… Реанимирую» – «Тогда давай…, – я падаю у ног Нади, и шепчу: – Только рот в рот» – «Володька, я на солнце обгореть не хочу, пойдём в тень» – «Аа… – я моментально вскакиваю, – пойдём, моя радость. Давай я сумку понесу…» – «Ах, как это по-мужски, когда дама прошагала с грузом три километра, кавалер не замечал, когда осталось пятьдесят метров – давай понесу.… На!» – «Ого!» – «Что – ого?» – «Надежда, ты чего туда положила?» – «Ты ж сам сказал – Надежда юношей питает.… Ещё покрывалко, подстилочка.… Ещё бутылочка… Вот сюда иди, тут тенёчек… Ещё то, что ты дома забыл. Ага, вижу по глазам, стыдно. Подожди, расстелю. Вот.… Теперь можешь.… Чего ты там хотел устами коснуться…» – «Надька, ты не представляешь, как я тебя люблю! Даже больше чем себя … Я только не хочу платье мять…» – «Ну, сними…» – «Ласточка моя, я не умею…» – «Возьми за подол, вот так, теперь поднимай…» – «А ты руки подними… Ага?» – Вот она подмышечка, потом пахнет, приятно, почти как бархатцами когда-то, я хочу поцеловать её нежно, но срываюсь и начинаю неистовствовать. Опять попадаются какие-то кнопки, пояса, где-то что-то держит, я целую то, что не забронировано какими-то резинками, небольшими, но всё-таки кусками материи, я говорю: «Надька, зачем эти американские красоты, неужели ты не понимаешь, что самое красивое – это женское тело» – «Володька, ну не могу же я голой по городу ходить?» – «Ну, во-первых, здесь не город, а почти пляж, а во-вторых, ну и одела бы какую-нибудь рубашечку, а зачем эти вериги – лифчик, пояса» – «Кавалер, ты думаешь за дамой ухаживать? С платьем у тебя хорошо получилось» – «Сейчас.… Чмок… тут что-то непонятное.… Чмок… куда кнопку двигать?.. Чмок…» – «Сверху и снизу придави одновременно.… Ну, вот» – Один барьер преодолён. Я вспоминаю Лидочку, вожу ухом по выступам, губами, носом. Вдруг вижу, что другого барьера тоже нет.… Хитроумное сооружение пало. Надя впервые предстала передо мной во весь рост, прекрасно сложённая, молодая, красивая, любимая. Она поправила волосы русалочьими движениями и села на подстилку в красивой позе. Разделся и я, оставшись в дико топорщащихся плавках. Я сел рядом и взял губами Надино ухо. «Сссс, – сказала Надя, – Володька, ты не представляешь как мне приятна твоя ласка, но, прости меня, свинью такую, я хочу есть» – «Надька, солнышко моё, давай ты будешь лопать, а я тебя целовать, я не могу удержаться…» – «Ну поцелуй меня, Володя.… Подожди, я очки сниму.… Володя… сумасшедший… ты ж меня царапаешь… своими штанами… Господи, ты опять как десять лет на необитаемом острове… да что ж тугие такие… ах, зацепились.… А говоришь у меня кнопки, Володька, чуточку успокойся, не надо кусаться.… Подожди, родной… вот – одень, я не смотрю… Ну я знаю, что поцелуй на многих языках то же, что укус, ну не до такой же степени… Вот так… Володька, милый… Ухо… укуси, только не до крови… милый… мой… мой… мой… ммм…не уходи! Так полежи… немножко… Мой милый.… Где ты раньше был?»

И в этот миг над нами завис вертолёт. Хоть и несильный, но ветер от винта доходил до нас. Я быстро натянул плавки и стал озираться, в поисках, чем бы прикрыть наготу любимой. Заметив мою растерянность, Надя сказала: «Да, не обращай на них внимания, что они голых баб не видели на пляже. Передай мне сумку. Спасибо!» – Она вынула платок и закрыла им лицо, а сумку положила под голову – «Ложись рядышком… Тебе их видно? Я без очков их не вижу…» – «Видно.…На тебя пялятся…» – «Ну, пусть немножечко посмотрят, вечером поласковее с жёнами будут» – «Надь, я чувствую себя, как жук-бомбардир, когда камень отворотили. Хорошо, хоть они травинкой в брюхо не тычут».

Видимо, полётное задание на более длительный срок задержки рассчитано не было, вертолёт сначала очень плавно, а потом всё быстрее стал удаляться.

– Надя… Ты не видела…

– Кого?

– Не «кого», а «чего»… Надя… он в тебе…

– Кто?

– Предохранительное средство, вот всё тебе надо своими словами называть…

– Нету во мне ничего.… Садись, ты на меня аппетит нагнал…– Надя раскладывала какие-то бутербродики по сковородочкам из толстой фольги, расставила бумажные стаканчики…

– Ну, посмотри получше…

– Да? Может, ты скажешь как?..

– Ну, пощупай.… Ну, дай я сам посмотрю…

– А больше ты ничего не хочешь?

– Надя, я хочу, но не могу. Я ещё от вертолёта не отошёл.

– Давай-ка ты лучше себя осмотри, как следует.

– О, Господи!..

– Что такое?

– Он на мне.… Как так могло получиться… Видно, я так быстро из тебя выскочил, когда этот…геликоптер затарахтел, что не успел снять. Только почему он не упал? Я не про вертолёт… Видно, тоже зацепился…

– Володя, перестань. Думаешь очень аппетитно? Пойди, выброси, на тебе салфеточку, и приступай к своим мужским обязанностям…

– Надька, да говорю ж тебе, я ещё от вертолёта не очухался…

– Дурачок! Бутылочку открой…

– Аа!.. Тогда сейчас. Надя, а может, я не буду снимать? Вдруг очухаюсь?

– Вовка, я ем.… Не порти аппетит. Пойди, приведи себя в порядок и бутылочку открой! И прекрати это совершенно нетрадиционное позиционирование!

– Аа!.. Вот так бы сразу и сказала…

Я зашёл за дерево, привёл себя в порядок, вернулся и приступил к исполнению мужских обязанностей. Надежда острила, дескать, настоящий мужчина должен уметь не только девушек, но и бутылки лишать невинности. Я острил, что в обоих случаях, если продукт достаточно выдержан, не обойтись без штопора. Я одел туфель и, вывернув ногу, колотил донышком «Токайского» о подошву, стучал по днищу ладонью, пытался выковырять пробку пилочкой для ногтей, ключами от квартиры. Потом сказал: «Надя, у меня ничего не получилось. Она осталась девушкой…» – «Ничего вы без нас, баб, не можете», – сказала Надя и какой-то веточкой протолкнула пробку внутрь бутылки. «На, – сказала Надя, – разливай.… Володя, убей комара – у меня на спине сидит» – «Надька, я не могу тебя стукнуть. Провинись – тогда ка-ак стукну!» – «Ну, убей же, кусается!» – Я убил комара и поцеловал укушенное место. Потом рядом. Потом снова припухлость от комариного укуса. «Володька, не увлекайся, мне щекотно.… Володька, ненаглядный, сядь бутерброд съешь.… Володька, козлик бородатенький, вино испаряется…» – «Жаль, больше комара нет!.. Кс-кс-кс… Комарики! Сядьте на спинку этой недотроге, только пониже, я хочу её.…Чмок… за «козлика бородатенького»… Чмок… проучить…» – «Это нетрадиционное позиционирование…» – «Аа! Тогда иду, иду».

Потом Надя сказала: «Поели – теперь можно и поспать. Володя, десять минут дай мне поспать, а лучше ложись рядышком» – «Лучше я посижу, посмотрю на тебя, комаров поотгоняю, а если сядут – ка-ак хлопну – мало не покажется!» – «Хорошо, только на уши не смотри…» Надя отключилась. Я сидел, смотрел на неё, запоминал каждую ямку, бугорок, жилочку, родинку. Я думал – вот лежит передо мною изумительно красивая, необычайно привлекательная женщина, замужняя – и со мной, в общем, неудачником, который этой красавице не может дать ничего, кроме самого себя и то урывками и украдкой. Что это – жалость к изголодавшемуся по бабе мужичонку? Нерастраченные материнские рефлексы? Недостаток ласки дома? Желание уйти от бытовой повседневности? Атавистическая жажда приключений? Не знаю.… Может быть всего понемножку. С моей стороны это бесконечная нежность, смешанная с дикой жаждой обладания. Радость, что сейчас она со мной и ужас, что через несколько часов она, на всех законных основаниях будет принадлежать другому. Может это и есть любовь? А что было с Раей? Я ведь вот так же смотрел на неё, когда она носила ребёночка, моего ребёночка. Я тогда думал, что это на всю жизнь. А не разойдись мы, оказался бы я в таком положении, изменил бы жене? Не знаю.… Может быть нет, а может быть, более изощрённо скрывал от всех свою близость с этой женщиной. Именно с этой, все остальные – не женщины, люди другого пола, к которым не влечёт. Хотя, зачем я вру сам себе. Наверное, сложись иначе, вот так же лежала бы передо мной сейчас Аллочка из восьмого номера, или Лиля из пятого, Тома из клуба старшеклассников, или Евгения Андреевна, Аллочка Ларионова, или Ада из Ленинграда, Элла с выпускного вечера, или Танечка Летковская, несостоявшаяся артистка Вика из Таганрога, Лидочка, маленькая девочка с 6-го курса РГМИ, или Галина Николаевна Кротова, Валя Ромашова или Рая Сребная из Яшкуля…

Могло бы так сложиться, что я вообще родился бы женщиной, мышью или богомолом, которым супруга, после брачной ночи аппетитно завтракает, но не случилось – а вот лежит передо мною, загорая в тени дерева, самое любимое существо на свете после матери и того маленького комочка, которого увезли от меня тысячу лет назад. Существо, ты слышишь мои мысли? Я люблю тебя…

– Тогда поцелуй моё ухо, – сказало существо. И не было в мире в тот момент силы, которая бы помешала бы сделать это. Даже если бы над нами завис весь Вертолётный Флот СССР. Когда мы умерли в один день, я спросил: «Почему ты сказала: «Тогда»? – «А, ты мне приснился и сказал: «Я хочу тебя…» – «Может быть, «я люблю тебя?» – «Да, ты так и сказал: «Надя, ты слышишь меня? Я люблю тебя», а я тебе ответила ещё во сне: «Тогда поцелуй моё ухо», а ты как кинулся, как бешеный, ещё бы секунда и предохраниться забыл» – «Надька, а ты не боишься, что ты во сне скажешь мужу: «Володя, тогда поцелуй меня в ухо?» – «Ещё как боюсь…»

Я зашёл за дерево. Прошлый след нашего греха густо облепили муравьи. Я сказал им: «Нате вам ещё. И чтоб в следующей жизни были любимыми мужчинами и женщинами».

 

Последних 5 страниц – тоже фантазия. А теперь истина:

Несколько дней мы не встречались. Как-то я стоял под душем, намылился, тугая

струя ударила в низ живота. Ощущение было такое, как когда-то в Таганроге, когда мне приснилась Вика. Я закрыл глаза, представил себе Надю, и подставил горячей струе ту часть тела, которая сейчас в этом больше всего нуждалась. Когда оргазм прошёл, я подумал: «Что ж, это хороший клапан, чтобы выпускать пар. Жаль, что раньше не додумался до этого…

 

В Санэпидстанцию пришёл циркуляр, обязующий в короткий срок проверить санитарно-гигиеническое состояние поездов в ходе следования, обычно эту работу проводил Санитарно-Контрольный Пункт, подразделение СЭС, но после циркуляра к ней подключились и другие группы. Группе гигиены труда нужно было проверить несколько поездов в пути от станции Ростов до станции Таганрог, куда поезд шёл около полутора часов. Обратно ехали обычно любым, уже без проверки, и домой попадали вместо пяти часов – в десять вечера. Однажды, уже в конце проверочной компании, когда глаз был намётан, а рука набита в составлении проверочных актов, едва поезд прибыл на станцию Ростов, где у него была стоянка 20 минут, я немедленно приступил к проверке. Через 15 минут вагон был проверен, а ещё через пять минут и акт составлен. Особых нарушений выявлено не было, и когда проводник, заперев двери, вернулся в своё купе, я подвинул ему акт и сказал: «Через две минуты поезд сбавляет ход в районе Ботанического сада, вы мне откроете, и я сойду, если нет – мне придётся снова всё тщательно перепроверить и смывы со стаканов взять и пыль на багажных полках зафиксировать…». Короче, я спрыгнул на ходу поезда, и в половине пятого был уже дома – до него было двадцать минут быстрого шага. Урок детского спрыгивания с подножки трамвая не прошёл даром. Кажется, уже можно сказать: «Наконец я вырос!», а, оказывается, хочется воскликнуть: «Юность моя, куда ты так стремительно удаляешься? Не торопись!»

 

– Надя! Я сейчас иду проверять подготовку к зиме Лензавода. Работы на два дня. Я справлюсь за один. А?

– А я так не умею. Володя, не смотри на меня такими глазами – всем же всё видно. – Я скосил глаза и, скривив рот, вывалил кончик языка. Увидев мою рожу, Надя зашептала:

– Перестань сейчас же, вдруг испугаешься чего – на всю жизнь уродом останешься!

– И ты меня разлюбишь?

– Конечно!.. Сразу!..

– Так ты меня не за муки полюбила, а за привлекательные черты лица?

– Володя, тише, кто тебе сказал, что они привлекательные?

– Многие говорят…

– Кто?.. Так кто?

– Так и в школе, и в институте многие говорили…

– Вот и иди к своим школьным подругам завтра, привлекай…

– Надька! Да ты меня никак ревнуешь? Да ты ж моя радость! Да ты ж меня на подвиги трудовые вдохновила.… Я завтра умру. Мама ещё в командировке. Если ты завтра не придёшь – я просто возьму и умру.

– Я постараюсь что-нибудь придумать. Иди на свой Лензавод…

 

 

– Надя! Я уже «Пурген» купил…

– Какой «Пурген», зачем?

– Чтоб тебя кормить после пирожных, чтоб ты кабанчиком не стала. И «Токай Фурминт» нас ждёт, ничего, что не в бумажных стаканчиках, а в фужерах? Так как? Придумала что-нибудь?

– А ты акт написал?

– И, сегодняшним днём датированный, уже подписал.

– Володя.… Ну, ладно.… Езжай домой, я к тебе приеду. Думаю, часов до двенадцати я тоже справлюсь, а если задержусь, не сердись…

Надя приехала. Она была напряжена, словно к чему-то прислушивалась.

– Володя, а когда мама приезжает из командировки?

– Наденька, должна послезавтра приехать. Давай выпьем за наших мам по бокальчику твоего любимого. Вот чего нам за Доном не доставало. – Я вонзил штопор в пробку.

– А сегодня не может приехать?

– Надюша, было два раза, что на день задерживалась, но раньше времени – никогда. – Я наполнил бокалы.

– А ты дверь закрыл?

– Надечка, за два года, что мы здесь живём, соседи ни разу не вошли в эту комнату, и, по-моему, ни разу даже не стучали в дверь. Но я дверь запер. – Я поднял бокал. – За мам!

– За родителей, – сказала Надя.

– Да, прости, я ж забыл, что у тебя папа есть. Счастливая!.. А мой погиб в сорок первом или сорок втором. – Наденька, ты закусывай, не бойся. Во-первых, у меня «Пурген» действительно найдётся, а во-вторых – вдруг ты и вправду закабанеешь, и муж тебя разлюбит, а я тут как тут, подберу и никому не отдам. Я люблю ренуаровский тип женщин.

– Бабник.… А я – какой тип?

– Твой тип – как бы это правильней сказать? – модильянический, или модильянистский…

– Ага, ну, модель, в общем…

– Ага.… Надь! Давай теперь за нас с тобой.… На брудершафт.

– Так ведь мы ж давно на «ты»…

– Надюха, брудершафт – это не повод говорить «ты», это повод поцеловаться.

– Бабник.… Фу, Володька, ты меня всю обслюнявил. И потом, я ещё хочу бутерброд с колбаской, не хочу я пирожных.… А теперь гардины закрой.

– Надька, через тюлевые занавески – ничего не видно, я проверял.

– Всё равно закрой… Мало тебе вертолёта было?

– А мне тогда тебя плохо видно будет…

– А ты свет зажжешь.… Ну, вот, видишь, как уютно в гнёздышке стало. А ты где спишь?

– Вот на этом диванчике. Раньше мама на нём спала, теперь я.

– Володя, а если б я не пришла, что бы ты делал?

– Так умер бы.… А может быть…

– Что может быть.… Пошёл бы к школьным подружкам?

– Надька, у нас в школе не было совместного обучения. Я бы…

– Что «ты бы»?

– Ну.… Я тебе анекдот один расскажу – и ты поймёшь. Правда, анекдот мужской…

– Рассказывай, Володя, я всякие слышала.

– Так вот, один начальник, живший с секретаршей, иногда говорил ей всенародно: Сегодня после работы задержитесь, надо попечатать. Ну, как они печатали, ты понимаешь. Как-то она ответила: «Сегодня не могу, машинка неисправна!» Потом одумалась, вернулась на работу, говорит: «Исправила машинку, можно печатать». А он ей: «Опоздали, дорогая – вручную переписал!»

– Володя, тебе не идёт такие анекдоты рассказывать, у тебя лучше получается про дымчатый горный хрусталь.… Так ты что, когда долго без женщины – онанизмом занимаешься?

– Гидротурбацией. А у тебя такого не было?

– А что это за нетрадиционное позиционирование?

– Гидромассаж под душем. Я закрываю глаза, вспоминаю тебя… под вертолётом, подставляю тело под тугую струю.… А у тебя такого не было?

– Володя… Поцелуй меня тихонечко в мочку уха. Ведь это лучше, чем гидромассаж? Милый мой.… Сними с меня платье.… Уже умеешь, ну… – Я обомлел…

– Надька, Надюха! Не забыла.… Из-за меня? Солнышко ты моё родное!

Наденька под платьицем была в тоненькой шёлковой комбинации, без лифчика и без трусиков.

 

Кажется, именно к тому времени относится моё увлечение графикой. Я собирал понравившиеся мне виньеточки, заставочки и рисунки, экслибрисы, открытки, стал пробовать и сам что-то малевать в альбоме для марок, с которого марки, отклеив и отмыв от наклеек, поместил в более приличный кляссер. Сейчас у меня этих кляссеров уже 25, а рисунков хватило на два с четвертью альбома. Ещё у меня есть парочка большеформатных графических работы под названием «Орхидеи» и «Львы». Последние чем-то неуловимо напоминают мне львов, которых рисовал когда-то дядя Володя. А когда я в старости стал графоманом, я под каждый свой рисунок сделал стихотворную подпись. Это, как бы, пятая часть моих мемуаров. Она небезынтересна для психологов и психопатологов, как иллюстрация к разделам «Графомания» и «Старческий маразм. Острое течение».

 

Мы едем в «командировку» в совхоз «Каменный брод». Мы – это главврач Юрий Николаевич, санпросветорганизатор Михаил Осипович, завбаклабораторией Шамиль Зуфарович, два водителя, один за рулём – Владимир Васильевич, другой – Гарегин Арташезович – с нами в салоне УАЗика, имеющего по бокам мягкие скамьи сиденья. У нас с собой было. Взяли и бутылочку 96-градусного, и водочки, и нарзанчику, запивать, и закуси всякой, кто во что горазд. Командировка на два дня. Первым подал мысль главврач: «А не подкрепиться ли нам, пока мы в пути, чтобы, приехав на место, сразу же приступить к вылову из местного пруда бреднем рыбы, для последующего определения в лаборатории СЭС содержания пестицидов, которые могли попасть в водоём из стоящего неподалеку склада ядохимикатов?» Причём закусывать можно было не обязательно, главное – подкрепиться. Ну, глотнули мы каждый по глотку. Когда дошла очередь до меня, я глотнул, скривился и попросил: «Мужики, запить дайте!» – и глотнул из протянутой мне бутылки огромный глоток… чистого спирта. Михаил Осипович по ошибке протянул мне его, вместо нарзана. Огнём обожгло и рот, и глотку, и пищевод, и желудок, и, по-моему, мозги. Хотя, отдышавшись через нос, я потом ополоснул рот нарзаном, окосел я крепко, стал даже подрёмывать, когда машину подбросило на какой-то кочке, и я звезданулся головой о полку, идущую вдоль всей машины над сиденьями. Гарик завопил: «Ланга убило!». Машина остановилась. Я открыл глаза и сказал: «Вы чего, мужики, никогда нокаута не видели, что ли? Поехали дальше!» и снова впал в нокаут.

Потом, помню, я сидел на берегу, кажется с Володей.… Да, с Володей. И мы выяснили, что родились с ним в один день и даже в одни и те же предрассветные часы, но в разных роддомах Ростова. Всё врут гороскопы! Судьбы наши сложились совершенно по разному, по крайней мере, я ещё копчу небо, а несчастный тёзка умер от цирроза печени лет 20 тому назад.

Потом ребята связанным Михаилом Осиповичем бреднем выловили, видимо, всю рыбу из совхозного пруда, потому что к нам подошёл человек и сказал: «Я директор совхоза, я хотел бы знать, кто дал вам разрешение на вылов рыбы в совхозном пруду?». Юрий Николаевич сказал: «Посмотрите на этого человека, – он указал на меня, – он попробовал рыбы из этого водоёма, – и вы видите, что с ним? Он обратился с жалобой к нам в СЭС, мы обязаны провести расследование. Если мы обнаружим в рыбе ядохимикаты, вы будете привлечены к суду, а молодой человек выступит на суде свидетелем обвинения. Я – главный врач СЭС, вот моё удостоверение» – «А откуда этот молодой человек?» – спросил директор. Я ответил: «Я – бомж, и у меня есть справка, что я внеменяемый. Мой организм отравлен алко… лоидами, находяищиемися в вашей рыбе. И я обратился в рабалаторию, чтобы меня исследовали. У меня металлический вкус и жжение всего тракта. Что вы храните в этом сарае? Ядовитые химикаты, да? Может у вас там орто-хлорбензилиденмалонодинитрил, а?..» – «Не знаю, может быть, – сказал директор, – но, по-моему, там гранозан и карбофос» – «А это ещё опаснее, – сказал строго Михаил Осипович, – вы ни в коем случае не должны употреблять в пищу отравленную рыбу! Вы меня правильно поняли?» – «Да… да… – ответил директор совхоза, – но зачем вам столько рыбы? На анализ хватило бы килограмма…» – «Во-первых, чтобы не было массового пищевого отравления, – сказал Шамиль Зуфарович, – а во-вторых, чтобы избежать статистически недостоверных результатов. В одной рыбке может быть превышена концентрация в сотни раз – и вот вы и в суде, а в сотне рыбок яда может быть значительно меньше – и вы избегаете процесса» – «Я понял, ловите, – сказал директор, – я не буду вам мешать».

 

Какой-то филиал Городской микробиологической лаборатории, в которой работала Томка Бухбиндер, располагался на Второй линии, поэтому мы иногда встречались во время возвращения с работы, и Томка знала мой адрес и даже моё окошко. Как-то утром, в окно постучали. Я открыл окошко. «Ланжик, я сейчас иду на нудное совещание, у тебя нет какого-нибудь детектива интересного почитать?» – «Томка, боюсь, что нет детектива, но зайди посмотри – что-нибудь найдёшь. Заходи во двор, я тебя встречу».

Мама приняла самое активное участие в подборе литературы: «Тамара, вы читали «Маленького принца» Экзюпери?» – «Нет, Мария Николаевна…» – «Вот, возьмите, – мама протягивает Томке тоненькую малоформатную книжечку издания «Огонёк», – чудная

сказка!» – Томка почему-то хохочет, потом с серьёзным видом говорит: «Мария Николаевна, у меня сказки – пройденный этап. А вот это – можно посмотреть?» – она вынимает из шкафа подарочное издание «Сирано де Бержерака» в суперобложке, недавно мною купленного и ещё даже не читанного. Посмотрев почему-то на цену на обложке, она говорит: «Я, по-моему, ещё не читала этого автора…» – «Ну, читайте, – сказала мама, – только Экзюпери тоже обязательно прочтите!» – и она насильно всовывает Томке книжонку.

Через несколько дней я встречаю какого-то общего знакомого и узнаю, что Томка с мужем уехала в Израиль. «Да как же – она на прошлой неделе забегала ко мне, было совещание в конторе, брала книжку почитать…» – «Какое совещание, когда?» – Я уточнил дату. – «Никакого совещания… Был день рождения у начальника конторы. Томка ему книгу подарила красивую.… А через день – в Израиль уехала…».

– Жаль, я ей «Маленького принца» отдала, – сказала мама, узнав.

– А мне жаль, что она мне когда-то не дала книгу почитать.

– Какую книгу? – спросила мама.

– Да не помню уже… что-то про любовь…

 

С февраля по май 1968 года я был на специализации по промышленной гигиене в Азербайджанском Государственном институте усовершенствования врачей, в Баку. В комнате общежития нас было пять молодых врачей из разных городов Союза нерушимого республик свободных. Давно у меня не было столько свободного времени, чтобы поваляться в кровати с книжкой. Столовались мы утром и вечером в буфете общежития, а обедать ходили в ресторан. Я ещё собирал марки и, однажды, произведя в уме несложный подсчёт, понял, что если я буду готовить обед сам, я сэкономлю в месяц рублей 150 на марки. Я поделился своими соображениями с коллегами за вечерней игрой в «Кинг» и получил добро на эксперимент.

 

Я пишу Наде письмо. Зная, что самая маленькая ошибка может привести к печальным результатам, я пишу примерно так:

«Здравствуй, Надя!

Ты себе не представляешь, как здесь, в Баку, я скучаю без Ростова, без СЭС с её редкими переработками. Ты была когда-нибудь в Баку? Нет? Приезжай! Я покажу тебе старую Бакинскую крепость Ичери-шехер, «Девичью башню», минарет Сынык-Кала. Потом мы с тобой сходим на свалку, куда я однажды попал, бродя за городом в поисках приключений, фаланг и скорпионов. Было жутко интересно – над головой иногда с противным визгом проносились пули – в километре отсюда был открытый учебный полигон и тир. На свалке меня поразило отсутствие запаха – видно, свалка была старая – и обилие фарфоровых крышечек от заварных чайников, самых разных расцветок и порой с изумительно красивыми росписями. Из этих крышечек на склоне близлежайшего холма я выложил свою фамилию и инициалы. Вдруг я сам себе сказал: «А сейчас я найду старинную монету». Я не прошёл и тридцати метров, как под ногой оказался невзрачный коричневый кружочек – однокопеечная монета 1911 года. Мне стало не по себе, но я мысленно сказал: «А сейчас я найду коллекцию почтовых марок» – и что ты думаешь? – на земле валялся старый потрёпанный учебник истории. Я полистал страницы. Недалеко от конца, между страницами, лежали шесть старых, зарубежных, не в очень хорошем состоянии, но марок! Я приеду – покажу, а потом мы поудивляемся моим экстрасенсорным способностям. Кстати, о марках. Недавно я купил серию «Кошки». Одна, белая, красивая, с серыми глазами, напомнила мне тебя. Рисую её тебе…»

Дальше шёл рисунок кошки с подписью: «Это ты» и подпись: «Твой…» – и рисунок поросёночка, выполненного в нарочито небрежной манере, так что за небрежность можно было принять небольшой, не бросающийся в глаза штришок, торчащий у поросёнка в одном месте, и только влюблённое сердце могло догадаться, что это фаллический символ.

 

На следующий день я купил большой кусок мяса, картошечки, морковочки, большую луковицу, полпалки колбасы «докторской», пару солёных огурчиков, 100 граммов маслин маринованных, булку хлеба и оказалось, что это в сумме стоит значительно меньше, чем всех пятерых вести в ресторан. Я купил ещё бутылочку водки и пошёл готовить. В десятилитровую кастрюлю я бросил чищеную луковицу, которая к концу приготовления мною солянки сборной полностью разварилась и придала блюду пикантный привкус, потом положил мясо, порезанное ломтиками, потом морковку, картошку, соль, добавил горчички. Когда всё это сварилось, добавил порезанной на мелкие кусочки колбаски, по шесть тоненьких ломтиков солёных огурчиков, по четыре маслинки на тарелку и, разлив по таре водочку, провозгласил: «Господа офицеры, прошу к столу!». Коллеги, до этого лежащие с книжками, или без таковых, периодически издающие возгласы типа: «Ох, чего-то уже и жрать захотелось!», «Что же это у меня так в животе бурчит?», «Когда же нам доктор Ланг состряпает?», сели за стол и быстро заработали челюстями.

Дорогие читатели, видели бы вы, с каким аппетитом умяли господа офицеры по полной тарелочке сборной соляночки! Ещё к чаю осталась колбаска, которую наевшиеся коллеги уплетали уже вяло. Один из них сказал: «Что ж мне делать. Завтра моя очередь готовить, я ж так не сварю…» – Я сказал: «Ребята, мы ж и половины не съели. Там и на завтра осталось!» – «Да ты что?! А вдруг скиснет? Холодильника ж нет, а Баку не Тула, на улице и ночью плюс пятнадцать» – «А не угостить ли нам девчат?» – спросил Володя Хныгин, который уже свёл знакомство с прекрасной половиной человечества и даже побывал в кино с одной из их представительниц. – «А что, это идея, сказал Давлат Джумангельдыев, пусть знают, что лучшие повара – мужчины!» – «А завтра пусть нас в гости на обед зовут…» – сказал Лёва Проценко. Это его очередь была готовить завтра.

Когда девчата скушали по тарелке соляночки, одна из них сказала: «Жалко, я замужем, а то бы Ланг от меня не ушёл…» Другая сказала: «Володя, а я не замужем!» Третья воскликнула: « И-и-и… не думай даже, мы уже договорились с Вовочкой завтра в кино идём, правда, Вовочка?!» – «Идём… Сашенька… – ответил я, – а какое кино?» – «Анна на шее» – «Вот хорошо, давно хотел посмотреть!» – сказал я и подумал: «Видно Коля Рыбников Аллочке Ларионовой сборной соляночки сам сварил…»

 

У Сашеньки красивые волосы, хорошая фигура, почти правильные черты лица, не испорченные косметикой, глаза светло-серые, не то чтобы огромные, но достаточно большие. Но на коже лица можно заметить множество мелких «хотенчиков», юношеских угрей, хотя девушке уже за 26. Возможно, это гормональное и скоро проходящее, но мне бы не хотелось, чтоб такая кожа была у моей девушки. Однако, отступать поздно. Я взял два билета на семичасовой сеанс. Правда, в кино шёл фильм «Майерлинг» с Катрин Денёв в главной роли, а не «Анна на шее», но я его ещё не видел, фильм только что вышел на экран.

Вернувшись в общежитие, я застал Лёву Проценко в трансе. Выяснилось следующее: Лёва купил три килограмма вермишели, залил их двумя литрами воды, посолил и поставил вариться. Результат эксперимента он хотел скрыть от сотоварищей, но нашлись сонедруги, которые вынули из мусорного бака плотный цилиндрический предмет, подгоревший снизу, и принесли в нашу комнату с вопросом: «Кто это сделал?» – «А почему вы решили, что это наша работа?» – спросил Вова Хныгин. – «Потому, что ваша кастрюля отмокает в раковине, мешает нам готовить». Хныгин спрашивает: «Ланг, это можно исправить?» – «Из мусорного бака?» – «Да я про кастрюлю…» – «Мужики, вы что, думаете, я шеф-повар в Ростове? Я вчера варил первый раз в жизни…» – «А я сегодня, – сказал Лёва, – собирайтесь, в кабак пошли. А как кастрюлю очистить – у девчат спрошу».

Ну, сходили мы в кафе-кондитерскую поблизости, хлопцы вошли в моё положение, что времени до начала сеанса было всего ничего. Однако, успели и поесть, и в кино мы с Сашенькой не опоздали.

Фильм настроил меня на лирический лад. Выйдя из кино, я стал говорить о редкости большого и самоотверженного чувства в наше время, о том, что таких девушек можно встретить лишь в книгах и фильмах, а с другой стороны, и таких, как принц Фердинанд, нынче нигде, кроме кино не встретишь – измельчал нынешний мужик: «Да вот хоть меня возьми, ни титула, ни замка, ни дачи, ни машины, только и умею, что стряпать и целоваться…» – Сашенька сказала: «Вовочка, давай такси возьмём…» Ну, что делать? Ну, не могу ж я сказать: «Прости, Сашенька, я не привык из кино на такси разъезжать, поэтому и денег с собой не брал. Я сказал: «Мне так приятно не спеша пройтись с тобой по ночному Баку.… Это так романтично… Но, я понимаю, что я не принц Фердинанд, поэтому свой второй талант тебе демонстрировать не буду» – «Вон зелёный огонёчек, – говорит Сашенька, – останови!» – «Так ты не хочешь услышать от меня о моих к тебе романтических чувствах, о том, что твои глаза напоминают мне дымчатый горный хрусталь?..» –Такси проехало. Я сбавил обороты: «Нет, ты не думай, что я домогаюсь от тебя взаимности. Да это было бы нечестно по отношению к моей любимой женщине. Правда, она так похожа на тебя.… Те же прекрасные русые волосы, та же точёная стройность фигурки…» – В это время Сашенька, увидев такси, подняла руку. Делать было нечего, я сказал: «Саша, я не взял с собой деньги» – «Вовочка, садись, у меня есть!» – Мы сели в машину. Сашенька двумя руками схватила мою руку и жарким шёпотом зашептала: «Вовочка, говори, говори…» Ну, что делать? Не мог же я сказать, что я не хотел терять марку, вот и стал заниматься «всякими этими сюсю-мусю» чтоб пройтись до общежития пешком. Я продолжил: «Меня волнует твоя близость, запах твоих духов… Ты замужем?» – «Вовочка, я разошлась три года тому назад, муж алкоголиком был» – «А… кроме мужа у тебя есть кто-нибудь?» – «Уже нет…» – «В каком смысле?» – «В смысле – мне делали предложение два человека, но я не говорила ни «да», ни «нет». Теперь скажу – нет!» – «А что ж так?» – Сашенька не успела ответить. Такси подъехало к общежитию. Я не успел опомниться – в руках у меня оказался трояк. На счётчике было 2.22. «Спасибо! – я протянул деньги водителю, вышел, протянул Саше руку, одним глазом всё-таки следя за водителем – хоть бы для вида погремел мелочью, что дало бы мне повод воскликнуть: «Сдачи не надо!». Повода не было, и мы быстро пошли в здание. Первой дверью на этаже была наша, следующая Сашина, я, конечно, прошёл мимо своей двери, но когда Саша прошла мимо своей и, всё убыстряя шаг, пошла в конец коридора, я повернул в свою.

 

– Ну, как? – хором спросили ребята.

– Фильм отменный, хоть несколько сентиментальный…

– Да мы не про то, – за всех сказал Хныгин, – устоял?

– Не понял, – сказал я, – отчёт будем тоже по очереди давать? Тогда колись первый ты.

– Я не устоял, – сказал Вова Хныгин.

– Ну, ладно, я пока держусь. Кто до завтра трояк займёт?

– Да на тебе хоть сто!

– Сто у меня у самого есть, мне нужен трояк и сейчас…

– Ланг, у меня трёшка есть, – сказал Проценко.

– Давай. Спасибо.

 

 

– Девочки, вы ещё не спите? Вижу – нет. Вечер добрый. Как у вас уютно…

– Для вас, мужиков, уют наводим, – сказала Таня, выходя за чем-то из комнаты.

– Чтобы вы, мужички, почаще к нам, холостым девушкам заходили, – сказала Валя, тоже выходя.

– Вовочка, проходи, садись. Так что ты про горный хрусталь говорил?

– Сашенька, не помню.… Ты мне вот что лучше скажи, куда уходят девчата, когда хотят свою подружку оставить наедине с гостем?

– Вовочка, когда как. Когда сами в гости идут, когда в коридоре, или в кухне торчат.…А что ты говорил про прекрасные русые волосы?

– А я говорил?.. Вот болтун.… Сорвалось… Сашенька, я за такси принёс…

– Хорошо. Сколько я за билет в кино должна?

– О-па! Сначала пол смени, потом об этом поговорим. Пока ты барышня, а я кавалер, за кино плачу я.

– Хорошо, кавалер, я согласна.… А про точёную фигурку тоже сорвалось?

– Сашенька, ну и память у тебя…

– А ласковое слово и кошке приятно…

– Сашенька, мне неудобно, что из-за меня девчата вышли.

– Они из-за меня вышли. Понадобится им – я выйду. Ты лучше скажи ещё раз то, что ты мне в такси сказал.

– Сашенька, я спросил, замужем ли ты, есть ли у тебя кто-нибудь, я имел в виду жениха, или ухажёра…

– Ты сказал, что тебе нравится запах моих духов, и тебя волнует моя близость. Это так приятно слышать женщине. Мы только тем и живём.… Если наша близость никого не волнует, мы сохнем, хиреем и умираем…

– Это из Ремарка?

– Из меня. Мне никто ещё не говорил про дымчатый горный хрусталь…

– Саша, хочу быть с тобой откровенным, я всем девчатам говорю одно и то же – про дымчатый горный хрусталь, про волнующую близость и точёную фигурку…

– Вот кошмар… Вовочка, значит это неправда?

– Что именно? Про глаза, напоминающие дымчатый горный хрусталь? Правда! Про фигурку – ты и сама знаешь, что правда. И про духи правда. И про волнующую близость правда. И про то, что ты напоминаешь мне мою любимую женщину правда. А как вы даёте подругам понять, что им нет нужды выходить, скажем, сегодня?

– А никак. Увидят, что гость ушёл – и вернутся.

– Так я пошёл. Спокойной ночи. Девчатам спасибо за верность дружбе и привет…– я поднялся.

– Постой, Вовочка, я тебя провожу.

– До околицы? Сашенька, двери ж в трёх метрах.

– Ничего, мне приятно будет.

– Сашенька, открой мне секрет, вот ты меня проводишь, вернёшься домой к подругам, они тебя спросят хором: «Ну, как?» – Что ты им ответишь?

– Честно? Наверное, скажу: «Ой, девчата, не знаю, влюбилась, как дура ненормальная, а он – как ледяная сосулька.… И понёс меня чёрт, скажу, солянку есть, и в кино с ним ходить, и из кино возвращаться. И не знаю, что мне теперь делать…Володя, я ведь правда влюбилась…

– Верю, Сашенька, и у меня так уже бывало неоднократно, когда долго без женщин бываю. Как влюблюсь – в пять минут, потом неделю влюблённый хожу, потом – в зависимости от обстоятельств. Если предмет обожания идёт навстречу – влюблённость потихонечку проходит. Если принимает мои сюсю-мусю насчёт хрустальных глаз в штыки – тоже. А если ни да, ни нет – только разгорается. Нас, мужиков, препятствия подстёгивают, если они преодолимы.… Ты не помнишь, кто из сильных мира сего сказал своей возлюбленной: «Одевайтесь, сопротивляйтесь!»? Вот и я забыл…

– Володя.… А что тебе мешает влюбиться?

– Наверно то, что моё сердце занято. Что она – замужем. Что обещала написать и не пишет.

– А я свободна…

– А я женат. Я не говорил? Я не разведен.

– Вовочка.… Какой ты ещё… как бы это сказать… неискушённый, что ли. Может, именно это в тебе и привлекает…

– Сашенька, помнишь у Горького – один другому даёт характеристику: «наивный», а третий говорит: «Проще сказать – идиот!»

– Дурашка… Я люблю тебя.… Только не говори, как у Горького, тот ответ я тоже знаю…

– У Горького она говорит: «Я без тебя жить не могу!», а он отвечает: «А я с тобой» –

– А я с тобой пошла бы на край света…

– Сашенька, ты меня в идиотское положение ставишь. Я не могу тебе ответить так же, потому что мне кажется, что я люблю другую, но мне не хочется тебя обижать, я тебя тоже люблю, но не как полового партнёра, просто как интересного человека, мне с тобой правда интересно, и неожиданно, скорее непредсказуемо. И ещё скажи мне, только совсем честно, неужели причиной то, что я солянку вкусно приготовил?

– Честно? Да не так уж и вкусно. Нет, конечно, вкусно, но не настолько, чтобы из-за этого влюбиться.

– А из-за чего тогда?

– Да ты ведь сам недавно объяснил – долго не была с мужчиной, обстановка, приятный молодой человек…

– Это я?

– … у которого подвешен язык так, что его приятно слушать. Женщины ведь любят ушами, это мужчины – детородным органом.

– Вот на этом сделаем акцент. Ибо каждый мужчина в душе мечтает – это инстинктивно – стать главой рода, следовательно, нарожать детей, а мой один уже дозревает на ниве развода, и мне опять же инстинктивно, не хочется множить этот тонкий колосок. Следовательно, как муж я не дюж. Как любовник – крайне невыгоден, не сумел даже девушку на такси из кино привезти. Так в какой роли ты меня представляешь?

– Вовочка, я тебя просто люблю и всё, без всяких ролей…

– Ушами?

– И детородными органами тоже…

– Сашенька, это нечестно…

– Нет, вот именно честно, может быть не по правилам, но честно. Я хочу тебя слушать, я хочу тебя видеть, и я хочу с тобой спать. Я понимаю, что по правилам – это говорит мужчина, если он любит…

– А если он хочет спать с другой… и видеть её и слышать?

– Кошмар… Хорошо, Вовочка, я поняла. Иди спать.…С открытой форточкой…

 

 

– Хныгин, ты ещё не дрыхнешь? Докладываю – ещё устоял.

Голос Проценко:

– Ланг, ты что? А зачем тебе трояк понадобился? Я думал ты уже веник купил и свататься пошёл. А Хныгин дрыхнет…

Голос Хныгина:

– Никто не дрыхнет, все ждут подробностей. Зачем трояк брал? Это стоит дороже…

– Оболдуй.… Это!.. Это Сашка за меня в такси платила, у водилы сдачи с сотни не было.

– А… А я б не стал отдавать, завтра бы в театр сводил – и в расчёте.

– Вова, но у меня в планах нет никаких совместных походов…

– А что ж так? Жить здесь ещё месяц.… Без баб – никак нельзя.

– Вова, я привычный. А кроме того, Сашенька – героиня не моего романа.

– Да чем же она плоха?

Голос Проценко:

– А то ты сам не знаешь? Прыщавая и глаза как у голодной кошки…

Голос Хныгина:

– С лица не воду пить.… А так, по-моему, и сиси, и писи – всё при ней.

Я:

– А если она потом скажет: «А поцеловать?»… И, главное, моего романа героиня – в Ростове. И я к ней неровно дышу. А к Сашеньке – ровно.

– Понял, Ланг. Значит, ты не в обиде будешь, если я её взнуздаю? А поцеловать надо будет – платочек накину…

– Я против. Ты со своей Марго сначала разберись…

– Ланг, мы, люди Востока, любим, чтобы у нас было много женщин, гарем! Рита уже объезжена, а Сашины стати мне покоя не дают.

Голос Джумангельдыева:

– Э, мужики, что это вы о женщинах, как о лошадях говорите? Это я вам тоже как человек Востока говорю!

Голос Хныгина:

– Что делать, люблю я резвых женщин и стройных лошадей!

Голос Васи Стульского:

– Господа офицеры, вы мне сегодня спать дадите или нет?..

 

 

Я пишу второе письмо: «Здравствуй, Надя!

Что же ты не отвечаешь мне? Или Юлия так забодала, что нет пары минут между проверкой общежитий ТЧ и ВЧД? А я здесь тоскую. Помнишь, как мы ходили всей Санэпидстанцией за Дон, и над нами завис вертолёт?.. Я никогда не забуду того дня. А здесь я со скуки осваиваю кулинарное искусство, и однажды отгрохал такую сборную соляночку, что покорил всех холостых невест, теперь они за мной ходят табунами и просят научить их так вкусно готовить. Вот пришла ещё одна и взмолилась: «Володя, скажи рецепт, только рецепт – больше мне ничего от тебя не надо!». А я сказал: «Рецепт скажу только Наде!»

Потом я подложил высушенного скорпиона Джумангельдыеву на подушку и слегка прикрыл его уголком полотенца. Когда Восточный Человек вернулся из умывальной комнаты и взял полотенце, он увидел скорпиона и так отпрыгнул от своей кровати, что перелетел через мою, и оказался у двери. Я потом замерил – шесть метров с копейками задом наперёд! И это с препятствиями. А я готов преодолеть и большие препятствия, чтобы скорее оказаться среди любимых коллег…»

Потом я срисовал ещё одну красивую кошку из своего кляссера, приделал ей большие роговые очки, рядом нарисовал маленького котёнка, трансформированного из восклицательного знака, а над ними ма-аленький такой вертолётик.

 

 

Вернувшись из ресторана, – восточный человек Джумангельдыев побаловал нас исконно азербайджанскими блюдами, – мы сели играть в подкидного дурака.

– А мы к вам семёрочкой…

– А мы её девяточкой – ба-бах!

– А мы к вам девяточкой…

– А мы её козырьком – ба-бах!

– Ба-бах!

– Ба-бах!

Входит Таня. Я напрягаюсь – к кому ж она в гости и сколько времени с остальными в коридоре торчать? Таня говорит: «У вас, я вижу, сегодня соляночки нет.… Жалко.… Девчата вас приглашают на чашечку вечернего чая. Можно без смокингов… Ланг, а когда у тебя очередь варить?» – «Послезавтра, Танечка. Танечка, я тебе не говорил ещё, что твои глаза напоминают мне дымчатый горный хрусталь?» – «Ни фига себе… Ланг, ты что, я ж семейный человек!» – «А я тоже, Танечка. А я тебе ещё не говорил, что твоя точёная фигурка мне снится в эротических сновидениях?..»

Голоса Вовы, Лёвы, Давлата и Васи: « Так мы пошли… Чайку хочется… Мы вас ждём.… Ну, Ланг, даёт!» Таня говорит: «Молодец, Ланг, я б лучше не придумала…» – «Не понял…» – «Да всё ты понял… Молодец…» – Входит Сашенька. «Воркуете, голубки?..» –         Таня: «Уже наворковались, даже мне чайку захотелось – в горле пересохло…» – Ушла. Я говорю: «И у меня пересохло – я тут Тане заливал про горный хрусталь и точёную фигурку.… Теперь чайку захотелось.… Пошли?» – «Володя, там приборов на всех не хватит. Я столовых имею в виду… Чайных…» – «А я со своей чашечкой.… И Хныгина чашку возьму.… Пойдём?» – «Володя…» – «А?..» – «Там места всем не хватит…» В этот момент заскакивает Хныгин: «Я за чашкой… Ланг, помнишь вчерашний разговор?.. Ну, всё, побежал!..» Сашенька, увидев у меня на кровати книжку, говорит: «Можно посмотреть?» – «Да, ради бога.… А ты не хочешь в дурачка сыграть? Я пока потасую…» Сашенька садится ко мне на кровать и листает книжку. Я мельком оглядываю её. Она в платьице от горла до подола застёгнутом на меленькие пуговички. Она листает книжку и опять говорит: «Володя…» – «А?» – «Иди сюда, сядь рядышком» – «Саша, ты так соблазнительна, что я боюсь сидеть рядом. Я могу не совладать с собой и начну расстёгивать твои пуговички, одну за другой, и когда я расстегну последнюю, войдёт Хныгин и скажет: «Ланг, ты помнишь вчерашний разговор?» – «Володя… Я сама расстегну все пуговки, сядь сюда» Я сел на кровать, как раз на таком расстоянии, чтоб не услышать: «А поближе боишься сесть?», сел и сказал: «Только ты пуговки не расстёгивай, я ж пошутил…» – «Володя…» – «А?» – «Так о чём у вас с Хныгиным был разговор?» – «Да у нас общий был разговор.…О женщинах.… О лошадях… Потом Хныгин дал понять, что ты ему безумно нравишься…» – «А ты что сказал?» – «Да что-то вроде, «рад за тебя»… а, я говорю: «если б не моя ростовская любовь…» – «То что?» – «Ну,…в смысле и я был бы неравнодушен, влюбился бы…» – «Значит, если бы не ростовская шлюшка…» –

«Э, Сашенька.… Вот и договорились. Пересядь, пожалуйста, на стул. И книжечку отдай мне…». Когда Саша пересела, я поднял повыше подушку и, приняв полулежачую, полусидячую позу, раскрыл книгу.

– Володя, прости меня… Володечка, прости меня, ради бога… Володя, прости меня или я повешусь…

– Саша, что тебе от меня нужно?

– Прости меня, больше мне ничего не нужно…

– Хорошо, если тебе легче будет, но мне неприятно, ни флиртовать, ни беседовать с тобой не хочется. И вообще эти египетские страсти мне непонятны.… И неприятны.

Секунд десять Саша сидела на стуле неподвижно, вдруг сорвалась в сторону выхода, и, зацепившись ногой за ножку стола, хлопнулась на пол. Я встал, помог ей подняться, спросил: «Не сильно ударилась?» и пошёл назад, мысленно ещё раз воспроизведя момент падения. Я могу поклясться, что это было сделано нарочно. Но зачем?

Саша выбежала… Я сел за стол, автоматически тасуя карты.

Ещё через полминуты вошла Таня:

– Ланг, я тебя не первый день знаю, знаю, что ты не мог бы обидеть девушку. Что произошло? Она упала на свою постель, уткнулась в подушку, рыдает. Может ты пойдёшь успокоишь нашу блаженную?

Вошёл Вова Хныгин. Бросив беглый взгляд на мою кровать, он произнёс с только мне понятным выражением разочарования: «Не устоял?»

Вошёл Вася Стульский: «У Сашеньки истерика…» – Таня вышла.

Вошёл Давлат Джумангельдыев: «Ланг, это не ты девушку обидел? Плачет и повторяет: «За что? За что?». Так обидел или нет?»

– Давлат, скорей она меня обидела, потом споткнулась, ударилась, вот и заплакала.

– Так пойди, успокой девушку…

– Уверяю тебя, ещё хуже будет, истерика усилится.

Вошёл Лёва Проценко: «Она плачет и повторяет: «За что? За что он эту свою так любит?». Ланг, давай поменяемся очередями, так соляночки хочется.… Так за что ты так свою ростовскую красавицу любишь?» – «А за то, что это она меня соляночку научила готовить».

Хныгин с выражением безмерного удивления: «Так ты что, устоял?»

 

 

Я получил письмо от «этой своей». Конверт был тоненький-тоненький. Какие вы безжалостные, женщины. Когда от вас ждёшь большого тёплого письма, полного нежных воспоминаний о вместе проведенных минутах и описания долгих грустных часов разлуки, вы присылаете письмо, толщиной напоминающее повестку в военкомат. Я еле-еле удержался, чтобы не раскрыть конверт здесь же, у стойки дежурной. Приняв свою излюбленную полулежачую позу, я распечатал конверт и прочёл: «я нашла ваши письма у Нади под бельём в шкафу если вы ещё будите преставать к моей дочери с письмами я залью ваши поганые глаза серной кислотой Надя замужнея женщина и я не позволю не кому её бесчестить Надина мама».

Надина мама, знали бы вы, что препятствия подогревают чувства мужчины, написали бы так: «я нашла ваши письма у Нади под бельём в шкафу и порадоволась за неё возврощайтесь скорее я напеку вам с Надей её любимых пончеков а Надиному мужу мы не чего не скажем чтобы не нароком не расстраевать его по пустекам Надина мама».

 

Сашенька спросила меня: «Володя, получил письмо от своей любимой?» – «Сашенька, хочешь прочитать?» – «А разве можно?» – «Ну, я ж разрешаю…»

Сашенька прочла. С выражением всемирной скорби на лице, она сказала: «А я бы твои глаза покрыла поцелуями…» – «Сашенька, ведь мы договорились…» – «Молчу, молчу…»

 

Лет 10 спустя, когда я был на аналогичных курсах в Москве, я увидел Сашеньку в метро. Она меня не заметила. Она почти совсем не изменилась, только в выражении глаз появилась какая-то отрешённость, будто она в уме хотела извлечь корень квадратный из 3912484. Я не подошёл к ней.

 

Всё, что имеет начало, имеет и конец. Кончилось моё усовершенствование в гигиене труда и моральной гигиене. Я еду домой, стучу в окошко, если мама не на кухне, она сейчас выглянет.… Вместо мамы в окно выставляется какая-то мужская физиономия, которую я в жизни не видел – у меня память на лица лучше, чем на всё остальное. Среди наших знакомых такого не было. Увидев растерянность на моей роже, физиономия говорит: «А, вы, наверное, Володя. Мы с вашей мамой поменялись квартирами, я сейчас дам вам ваш новый адрес». Он даёт мне бумажку с адресом. Я еду через весь город по новому адресу. Мама встречает меня радостная.

– Володёнок, не успела тебя предупредить. Подвернулся вариант – двадцать метров вместо двенадцати, доплатила всего тысячу, по сто рублей за метр. Переехать помогли сотрудники, а отсюда тебе на работу рядом. А комната большая – оказывается, та была даже не 12, а 10 метров. Новый владелец с линейкой по полу лазал, померил, пришёл, говорит: «Вы меня обманули. В ордере действительно написано 12 метров, так это с лоджией общей, а моя комната 20 метров сама по себе. Короче ещё к восьмистам двести отдала, зато какой простор в комнате, а главное – я хоть этой Анны Сергеевны на кухне видеть не буду. Боже, как я её ненавижу.… Ну, как ты? Выглядишь хорошо, теперь ещё отдохнёшь, осмотришься, здесь, по-моему, всё равно лучше, чем на второй. Только дверь из коридора на улицу в стену стучит. А ещё когда на скамейке под окном разборки пьяные начинаются противно, а так – всего одна семья соседей, а у нас даже печка своя газовая, двухконфорная…

Несколько раз мне снился сон, что я, возвращаясь с работы, еду по старому адресу, потом забываю новый и стою где-то на Энгельса, не зная куда идти – на Одиннадцатую, на Текучёва, на Вторую, на Филимоновскую, или на Пушкинскую. Наверное, уже скоро, когда старческий маразм, подкравшись незаметно, схватит своей виртуальной рукой за серое вещество, я буду такие ощущения испытывать наяву.

Скоро я приклеил клеем БФ-2 клиновидную дощечку к полу коридора, дверь перестала стучать в стену. На очереди было ночью сломать скамейки под окном – не успел. Пьяные разборки кончились – виновников позабирали в армию. Жизнь налаживалась. Одно меня огорчало страшно – не помогали никакие химические препараты – одолели тараканы. Они размножались с такой стремительностью, что превосходили запятовидных и калифорнийских щитовок, вместе взятых. Однажды я открыл дверцу кухонного встроенного шкафчика – верхняя дверца изнутри была покрыта сплошным слоем прусаков – греться пришли со всей квартиры.

 

Мама приходит с работы сама не своя.

– Мамуля, что случилось?

– Ничего страшного, опухоль в груди нашли, завтра иду на биопсию.

– О, Господи!

 

– Ну, что?

– Володёнок, это так быстро не делается…

 

– Ну, как результат анализа?

– Надо ложиться на операцию…

– Мама!

– Да нет, самого страшного нет. Вроде не рак, но грудь удалят полностью.

– О, Господи!

 

Я узнаю в больнице, что до завтрашнего утра меня к маме не пустят.

Я не могу объяснить своего поступка ни когда я его совершал, ни после, но, выйдя из больницы, я пошёл… в кино. Я смотрел фильм, который на следующий день я мог бы рассказать в деталях. Сейчас я забыл, что это за фильм, но это именно в этом фильме поётся:

Друга я никогда не забуду,

Если с ним подружился в Москве.

 

Конечно, я и во время фильма несколько раз ловил себя на мысли, что ни один любящий человек не ушёл бы в этот час из больницы, тем более не пошёл бы в кино, но кино шло, я его смотрел, я давал критическую оценку игре актёров, радовался удачным находкам режиссёра. Из кино я пошёл домой и заснул как убитый. Только утром проснулась тревога – как там мама? Кто-нибудь из психиатров может объяснить моё поведение, или правы те, кто когда-то говорил: «Володя, ты себе представить не можешь, какая ты сволочь!». Об этом моём посещении кино в то время, когда маме делали операцию, никто не знал до настоящего момента. Теперь пусть психопатологи объяснят мне, зачем я об этом говорю сейчас? Что это, психологический мазохизм?

Как говорил один мой знакомый – вот такое я говно!

 

Маме сделали операцию. Она уже улыбается – самое страшное позади. Ну и что же, что одной груди нет? У амазонок, вон, тоже не было. Тётя Маня, тётя Ася, тётя Вилли, дядя Коля, Колька маленький – все такие заботливые, тихие, даже дядя Коля притих. Впрочем, ему все зубы удалили, такой ужасный пародонтоз был, может, поэтому он притих. Тётя Вилли рассказывает: «Мама меня сегодня встретила, говорит – под полом фашисты сидят, её убить собираются. Мама наделала в половицах щелей, целый день воду кипятила и под пол лила. К вечеру успокоилась, только спрашивает меня: «Виля, скажи – это я твоя мама, или ты моя мама?»… Эмилии Франциевне, тёти Виллиной маме девяносто второй год.

 

Умерла Эмилия Франциевна.

Мама уже ходит, через пять дней уже на работу.

 

– Надя!

– Что, Володя?

– Как твои дела?

– Да, нормально. Юра кончил институт, получил распределение в Ставрополь.

– Так ты уедешь?

– А как же иначе?

– Ты чего ж мне не писала в Баку?

– Так вышло.

– Мама не разрешила?

– Мне не нравится этот разговор

– Нетрадиционное позиционирование?

– Мне идти надо.

– Понятно…

 

У мамы болят все косточки, суставы, врачи прописали «Ибупрофен». Через несколько дней я спрашиваю: «Ну, как твои суставы?» – «А ты знаешь, Вовка, похоже, и правда «Ибупрофен» соли вымывает – меньше болят суставы, руки так почти не болят!».

 

 

Михаил Осипович говорит: «Володя, вы читали, – он называет какой-то новомодный детектив, о котором бомонд только и говорит, – мне дали на три дня. Я уже прочитал, ещё два дня осталось…» – «Михаил Осипович, я сплю и вижу его прочитать, мне одного дня тоже хватит. Сейчас справку докатаю и подойду к вам. Вот спасибо…»

Минут через десять Михаил Осипович снова заходит, хохочет, даже слёзы платком вытирает: «Володя, ну вы сами мужчина и поймёте, ну не смог я красивой женщине отказать. Надежда увидела у меня книгу и забрала. Я говорю – уже Лангу обещал. Мне, говорит, нужнее, Ланг и так начитанный.… Ха-ха-ха!.. И забрала. Говорит – послезавтра верну, не запачкаю.… Ха-ха-ха!.. Володя, простите великодушно, не устоял перед Надей».

– Вот нахалка… – говорю я, забыв, что в нашей комнате сидит ещё одна «красивая женщина», стервоза, второй помощник Юлии, Мария Васильевна, дама, вполне способная ради своей выгоды на мелкую пакость, в отличие от меня, способного лишь на крупную.

 

На следующий день, встретив Надежду в коридоре СЭС, я сказал:

– Здравствуй, Надя!

– Я с тобой не разговариваю…

– Почему?..

– Потому что я – нахалка!

А ещё через три дня Надя уволилась и уехала из Ростова с мужем в свой Ставрополь. В их Ставрополь. Так закончилась история моей большой любви.

Но жизнь продолжалась.

 

В 1966 году с января по апрель военкомат провёл очередную акцию по повышению обороноспособности среди офицеров запаса. На этот раз акция коснулась медицинских работников. И вот прохладным январским вечером от станции Ростов-Главная в сторону города Севастополя отбыло человек 10-12 ростовских врачей. Среди них ваш покорный слуга и единственный знакомый – тот самый бывший студент педфака РГМИ, который мне напоминал лицом Игоря Северянина. Вечерком мы оказались рядышком за чаем, повспоминали общих знакомых, как среди преподавателей, так и студентов. У нас на многие жизненные вопросы оказались близкими точки зрения. В одном мы не сошлись – в отношении к табакокурению, к которому у Владимира Павловича Беликова, а именно так звали моего спутника, было резко отрицательное отношение. Но если Володя, как я вскоре стал называть моего нового знакомого, своё отрицательное отношение выражал пассивным

неприятием табачного дыма, то я – уничтожал табачные изделия путём их безжалостного сжигания, а зная, что курить вредно, не стал доверять это уничтожение другим лицам и сам превращал в прах и пепел примерно пачку в день папирос, сигарет, а одно время и трубочного табака. А во всём остальном наше жизненное кредо было настолько близким, что мы, к счастью, попав с Володей в одно и то же место отбытия трёхмесячного заключения, подружились и стали называть друг друга «Вовчиком», и вот уже 40 лет так друг друга называем.

Итак, мы двое попали в одно место. Оно называлось «КОСМС», в нашем произношении «Космос», а расшифровывалось – Курсы офицерской службы медицинского состава. Размещался наш «Космос» на территории Военно-морского госпиталя в отдельном корпусе, где в комнате с пятью двухэтажными нарами помещалось 10 человек. Утром мы шли на завтрак, потом на планёрку, проводимую начальником госпиталя полковником Кипиани, оттуда в хирургическое отделение госпиталя, где с нами занимались теорией заведующий хирургическим отделением подполковник Кобелев, или начальник курсов подполковник Володин, или его заместитель подполковник Павлов, или куратор курсов подполковник Василий Иванович Тарасов, который получил за свою доброту и заботливость о своих питомцах прозвище «рыжая няня», где помимо теоретических знаний нам приходилось и стоять за операционным столом в качестве ассистентов, в основном – держать ранорасширители. Но ближе к концу нашей практики мне, в частности, пришлось самому делать аппендэктомию, полностью, начиная от новокаинизации и кончая наложением последних швов. Разумеется, всё это делалось под присмотром опытного хирурга, но ощущение от проведения первого разреза ещё неповреждённой кожи, да ещё и немного туповатым скальпелем – навсегда врезалось в память. Запомнилось и ассистирование на операции, кажется ушивания грыжи, когда с осветительной лампы прямо в операционное поле стал спускаться на паутинке паук, и я подставил свою стерильную резиновую перчатку, естественно, расстерилизовался, но операционное поле от массированного инфицирования предохранил.

После занятий у нас было свободное время, и мы много ходили по Севастополю, по его памятным местам и просто по улицам, да что греха таить, и по кабакам, бывало, ходили, но, к нашей чести, последним видом развлечений не злоупотребляли. Может быть, из-за финансовой ограниченности. В этом отношении мы значительно уступали одному из слушателей курса, некоему Вахтангу Султанишвили, которому, как он говорил, папа помогает – и присылает ежемесячно довольно толстую пачечку крупных купюр. Это позволяет курсанту проводить все вечера в кабаках, а нам обходиться без его оригинальных выходок, вроде той, которая оттолкнула от остальных курсантов этого Вахтанга. Дело в том, что вечерами мы любили посидеть в компании за кружечкой чая. А однажды обнаружили, что в нашем общем питьевом чайнике Вахтанг варит свои носки – как он объяснил – они завонялись, вот он и решил их выварить. Нечего и говорить, что после этого наши вечерние чаепития прекратились.

Из севастопольских впечатлений того времени вспоминаются рассказы о взрыве крейсера «Новороссийск», о том, сколько раненых поступало в хирургическое отделение в эту страшную ночь.

Вспоминается и несколько баек. Вот некоторые из запомнившихся.

Первая. В хирургическое отделение поступил матрос с корабля, стоявшего на рейде в бухте в пределах видимости с берега, метрах в восьмистах от госпиталя. Матросу удалили аппендикс, и он ещё лежал в палате со швами на брюхе, когда к нему проведать пришли товарищи с его корабля и сообщили, что завтра корабль идёт в загранку на месяц. Матрос выкрал в каптёрке свою форму и поручил друзьям отвезти её на корабль, а сам, дождавшись вечера, поплыл с неснятыми швами к кораблю, при температуре забортной воды 4ºС. Береговой охраной он был обнаружен уже подплывающим к кораблю, выловлен, доставлен назад в госпиталь. Вскоре явилось командование в госпиталь и приняло такое решение. «Вы его лечите, а когда вылечите, то вот вам письменное направление его на гауптвахту вплоть до прихода корабля из-за границы». Нечего говорить, что «лечили» матроса от всех возможных и невозможных заболеваний, пока не стало ясно, что корабль возвращается через два-три дня.

Вторая байка. Один молдаванин-матрос как-то заявил своим сослуживцам, что ему обрыдла морская служба и он закосит от неё любой ценой. Он отломал от трёх казённых алюминиевых ложек и вилок черенки и проглотил их. Командованию стало известно, что это акт саботажа, оно поставило в известность хирургов, но – клятва Гиппократа, и операцию провели по всем правилам. Швы ещё не сняли, когда саботажник, в туалете, отцепил от промывного бачка цепочку, и проглотил её, не отходя от места преступления. Была сделана повторная операция, ещё в палату был приглашён психиатр, который, с помощью одному ему известных тестов, установил у матроса ряд психических отклонений, и в день выписки из госпиталя молдаванин был комиссован и отправлен долечиваться от психоза по месту жительства.

А оригиналы были и среди нашего коллектива. Был среди слушателей некто Юра Скроцкий. Он познакомился с девицей, обаял её, – а мы в военно-морской форме и впрямь выглядели неплохо, – а когда ему девушка надоела, или наскучила, или стала требовать законных последствий отношений, – точно не помню, – Юра стал убеждать девицу, что он не тот, кем его девушка себя представляет, он на самом деле не матрос, а переодетый шпак, штатский, безработный, бомж, – ничего не помогало, влюблённая девушка никак не хотела с ним расставаться. Тогда он остановился перед какими-то воротами и стал головой биться в створку, за которой слышался лай «Осторожно, злой собаки!». Только после этого девица, предварительно покрутив у виска пальцем, убежала, вскочив в проезжающее мимо такси.

Юра Филиппов как-то заявил нам, что обладает способностью засыпать в течение пяти секунд по собственному желанию. И, бедняжка, был вынужден не принимать участия в наших байках, и даже не ржать на рассказываемые анекдоты – держать марку.

Ещё до варения носков в общем чайнике, Султанишвили получил от папы посылку – домашнюю виноградную водку «чачу» в резиновой грелке. Видимо, он сам её попробовал, поэтому решил всех нас угостить. Никто из нас «чачи» ещё не пробовал. Не

пробовал никто и резинового клея, но мне думается, что по вкусу это одно и то же. К своему ужасу, я умудрился проглотить глоток этой гадости. Вовчик – не смог, едва взяв в рот глоточек, он выбежал из спального помещения в туалетное. А там его ждал ещё один сюрприз: на унитазе сидела средней величины крыса и смотрела красными глазами на него. Только когда Вовчик плюнул в неё резиновым клеем, она, не спеша, ушла вглубь канализационной системы.

Ближе к весне, когда уже кое-где цвели миндальные деревья и в воздухе разливалось томление весны, наш курс был приглашён какой-то школой или училищем на танцевальный вечер. Какой из меня кавалер вы, наверное, знаете. Короче, с той девушкой, с которой познакомили меня, мы не танцевали, а мило побеседовали о нежности мужского характера, вероломстве женского, примитивности любителей рок-н-ролла, и, напротив, богатства духовной культуры любителей классической музыки и поэзии, к каковым я, без сомнения, относил и себя. Как звали мою девушку, я не помню. Я помню, как звали девушку, с которой познакомился Володя. Её звали Наташа, и этот вечер в жизни Наташи сыграл довольно значительную роль. Роман Наташи продолжался несколько лет, за это время Наташа несколько раз бывала в Ростове. Это был красивый роман молодой девушки со зрелым женатым мужчиной. И что бы Наташу не познакомили со мной? Я ведь к тому времени уже был разведен, а сила чувств этой девушки у меня вызывала, да и продолжает вызывать, удивление и восхищение.

Что ещё запомнилось из того славного севастопольского времени? Славненькая медсестричка, которая во время ночного дежурства читала наизусть стихи Есенина и Бунина, чем произвела сильное позитивное воздействие на мои зрительные и слуховые анализаторы. Ответное впечатление я попытался произвести на неё, сам себе произведя внутрикожную пробу на антибиотики. Девочка чуть в обморок не упала, бедная.

Да, ещё одно воспоминание. Я ложусь на три стула: голова – на одном, зад – на втором, а пятки – на третьем. Потом, по моей команде из-под меня вынимают средний стул, и я несколько секунд вишу живым мостом между двумя стульями. Впоследствии этот трюк я проделал у дяди Коли под кинокамерой, причём размещал свои части тела на спинках стульев. Съёмку мне показывали. Особенно сильное впечатление производит трюк, показываемый в замедленном темпе.

Севастополю того времени я благодарен за то, что приобрёл хорошего друга.

Несколько лет мне понадобилось, чтобы осознать, что тот студент педфака напоминал мне не Игоря Северянина, хотя на него он тоже похож, а того маленького мальчика на бульваре Пушкинской улицы, которому я рассказывал об аэростатах в Городском саду, с которым мы ловили стрекоз 60 лет тому назад и выгоняли козу из его обсаженного цветами дворика. Это он и был, мой друг Владимир Павлович Беликов.

 

В химлабораторию СЭС приняли лаборантом Татьяну Васильевну Кисилевскую, пятую Татьяну в нашей СЭС, очень интересную женщину, в которую я бы мог влюбиться даже не за двадцать минут, как в Надю, а за восемнадцать, если бы уже не был влюблён в Татьяну четвёртую, Баранову. Ну, о четвёртой чуть позже, а о Татьяне V несколько слов сейчас. Меня поразила начитанность Тани и пребывание в курсе таких литературно-политических новостей, которые до меня доходили лишь урывками. Татьяна была в курсе всех диссидентских процессов, знала о судьбе малоизвестных мне в то время писателей Солженицына, Аксёнова, Галича, художников Шемякина, Целкова. Не удивительно, что я зачастил в химлабораторию, где был вытяжной шкаф, около которого можно было выкурить папироску за пять минут и ещё минут десять потрепаться, поразгадывать кроссворд.… Вот разгадываем мы кроссворд, встречается слово «русская золотая монета, содержавшая 11,61 г золота». Мы переглядываемся. Медные-то мы знаем все, а вот золотые… «Ким – нумизмат, он сам когда-то говорил, сейчас узнаю!» – Я бегу к главврачу: «Ким Германович, вы сильно заняты? – Он не отрывает глаз от какой-то справки, которую катает со страшной скоростью. Видно, Дорпрофсож забодал. – Ким Германович, скажите только «русская золотая монета, восемь букв»…» – «Империал. Иди отсюда!» – отвечает главврач, не отрываясь от справки.

Я и иду отсюда – в химлабораторию:

– Империал!

– Володя, а тебя Дьяконов не послал? – это Наташа, Наталья Поликарповна Балыкова, моя лучшая подруга в СЭС и вечная соперница по игре в «балду» на планёрке.

– Послал, Наташа, он так и сказал: «Иди отсюда!», но точного адреса не сказал, и вот – я здесь!

В это время в лабораторию входит Таня IV. Закурив с Таней V сигаретки, обняв друг дружку нежно, они встряли в вытяжной шкаф, отставив свои прекрасные формы в нашу с Наташей сторону. Придав своему голосу наигранную строгость и затаённую страсть, я говорю:

– Таня, перестань обжиматься, я ревную!

 

Муж Тани V, Вениамин Ефимович Кисилевский, заведующий Отделением переливания крови Дорбольницы, как-то зашёл в СЭС к супруге. Таня нас познакомила, мы разговорились, сразу как-то стали на «ты». Веня оказался удивительно интересным человеком, я сразу просёк откуда у Татьяны эта патина диссидентства. Веня рассказал несколько интересных случаев, я спросил: «Веня, а ты сам не пишешь?» – «Пока – в стол!» – ответил Веня, и я, хоть и слышал это выражение впервые, сразу понял его значение и глубину. Я спросил: «А если люди хотят почитать диссидента Кисилевского?» – «Володя, да я передам с Таней одну рукопись, почитаешь. Заодно ошибки проверишь, а то у автора глаз может замылиться, тем более, когда он сам на этом… вундеркинде, тьфу, «Ундервуде» одним пальцем печатает…» – «Веня, сколько у тебя по русскому в аттестате?» – «Пять. Да это ничего не значит. Просто под волну борьбы с космополитизмом попал» – «Веня, а у меня три в аттестате!» – «Да-да! Танька рассказывала, какие ты кроссворды сам составляешь, даже приносила несколько.… Так что проверь, проверь» – «Веня, а потом куда рукопись пойдёт?» – «А, Володя, да как-то так получилось, что у меня Цезарь Солодарь оказался каким-то дальним родственником. Вот он на правах родственника даст отзыв о рукописи, потом визировать надо будет в идеологическом отделе, дабы, не дай боже, какой ереси в печать не просочилось, потом… Ну, а потом видно будет».

Перед уходом из СЭС Веня рассказал ещё что-то диссидентское. Я сказал:

– Веня! Ты только больше этого никому не рассказывай!

– Почему?

– Посодют!..

– Володя, на, прочтёшь, только не потеряй, это первый экземпляр, – Таня протягивает мне пухленькую папку.

– А нам? А нам почитать? – хором воскликнули Наташа, Нина Трекина, Лена, ещё один лаборант и Таня Баранова.

– А вы почитаете, если книжечка выйдет, – сказала Таня Кисилевская.

Я открыл папку. На первой странице-обложке было напечатано:

 

В О Л Ш Е Б Н А Я     Л А М П А     А Л Л А Д И Н А

 

Я сказал:

– «Британская энциклопудия»… Танечка, ты можешь сегодня передать Вене мои слова? Скажешь, Ланг поблагодарил, открыл папку и сказал: «Британская энциклопудия», именно «пудия», он поймёт.

– Не забуду, передам.

 

 

Я пригласил Веню поиграть в шахматы. Перед игрой я сказал: «Веня, с большим удовольствием я прочитал твою сказку для детей и родителей. Я горжусь, что был одним из первых, читавших «Лампу» ещё в рукописи. И я горжусь, что вторая буква «дэ» в имени сказочного персонажа появится с моей подачи» – «Да, когда мне Танька сказала: «Британская энциклопудия», я понял, о чём речь. Ты представляешь, сколько мне перепечатывать?» – «Вень, а ты не перепечатывай, ты сделай вставочку, что этот Аладдин – потомок того, с двумями «дэ», ну, поменял фамилию Аладдин» – «Да куда ж там вставочку втулить? Нет, потом все страницы перенумеровывать. И как тебя угораздило вспомнить насчёт двух «дэ»?» – «Вень, а ты насчёт двух «эль» твёрдо уверен? Потому что я – не твёрдо…».

Потом мне, к сожалению, не удалось выиграть у Вени свою первую партию. Видно, плохо меня брат в детстве учил. Но вы ж знаете, какой я реваншист. Напросившись на ответный визит, я проиграл Вене одну пешку, вторую, и в тот момент, когда соперник, в предвкушении близкой победы, уже мысленно торжествовал, я напряг все свои интеллектуальные силы, и выиграл вторую партию. Веня искренне недоумевал: «Как же я мог проиграть – ведь у меня преимущество было две пешки, и я ни разу не зевнул?..»

А это я себя впервые в жизни почувствовал настоящей гнилой интеллигенцией!

 

В этой связи мне вспомнился ещё один паранормальный эпизод в моей жизни. Мы жили уже на Текучёва, угол Островского. На работу я ходил пешком – наша контора располагалась на «Гвардейской» площади, как раз против танка. Я обычно проходил мимо Дворца спорта, поднимался на небольшой «пригорочек» в южной стороне площадки перед Дворцом, потом по пешеходной тропиночке спускался к Халтуринскому – и вот уж рядом Гвардейская площадь.

Однажды, поднявшись на «пригорочек» и пройдя метров пять «по ровному», я почувствовал, как с моим левым ухом что-то происходит, вроде в самолёте, когда он резко сбрасывает высоту. При этом, в такт шагам, в ухе что-то очень тихо, но, тем не менее, отчётливо щёлкает: «ть… ть… ть…» – шагов шесть-восемь. В первый же день я решил, что я экстрасенс, реагирующий на смену давления в… один миллиметр ртутного столба. На следующий день к этому «пригорочку», который по абсолютной высоте был не более полутора метров, я шёл уже настороженно, и, к моему удивлению эти «ть… ть… ть…» повторились. Правда, ощущения заложенности в ухе почти не было. На третий день, на том же месте – ощущение, словно под душем вода попала в ухо, прохожу метров десять – всё исчезает. На четвёртый день, я зашёл на пригорочек метрах в десяти от тропинки, там «пригорочек» был на полметра выше и подъём на несколько градусов по Фаренгейту круче – никаких тебе паранормальных явлений. Потом суббота, воскресенье, а в понедельник я забыл о всяких колебаниях давления и вдруг опять: «ть… ть… ть…» – шагов шесть-восемь. Да что за чёрт? Я повернулся на 180 градусов по Реомюру, вернулся в сторону дома метров на пятьдесят и повторил свой прежний маршрут – никаких аномалий! Во вторник с первым «ть…» я остановился, повращал головой, закурил, пошёл дальше, – «ть… ть…», правда, чуть тише, я вернулся к началу «пригорочка», снова пошёл в сторону СЭС – никаких «ть…» не было. На работе я несколько раз вспоминал об этом, потом дома несколько раз. Потом вспомнил, как я однажды пожалел, что не рассказал маме своего «вещего» сна о шубе тёти Вилли, и рассказал ей свои «ушные странности». Мама сказала: «Зайди к ушнику, может, у тебя серная пробка…». А через час спросила: «Где это?» Я, как будто ожидал именно этого вопроса, ответил: «В южной стороне площадки вокруг Дворца спорта» – « Метрах в пятидесяти от южного забора кладбища, почти посередине, может немного ближе к Халтуринскому мы похоронили бабушку, – сказала мама, – ты не знал?» – «Нет, мама, я даже начисто забыл, что там кладбище было!»

На следующий день я шёл к этому «пригорку», как на кладбище, к бабушкиной снесённой могилке. Никаких «ть…», никаких заложенностей уха, ничего подобного не было, и на этом месте больше ни разу не повторялось. Помню только однажды, уже месяца два спустя, я остановился на том месте, закурил и сказал: «Вот, бабушка, я и вырос, и гнилой интеллигенцией стал…» В это время по Халтуринскому шли два мужика, и один другому сказал голосом, напоминающим бабушкин: «А я знаю…» – он ещё что-то говорил, но что именно – я не расслышал. Я внимательно оглядел обоих – ни рожек, ни хвостов у них не было. Но ведь до них было довольно далеко, я мог и не разглядеть.

 

Во рту было пуччини и паганини. Талга эвдне (голова болит – калмыцкое), слабость такая, что не могу поднять руку, хотя в ней нет двухпудовой гири. В глазах потемнело. Я прилёг. Мама сказала: «Это у тебя гипотонический криз. Сейчас я тебе сделаю крепкого чайку с сахаром, у меня тоже так бывает. Через десять минут всё пройдёт. А я как-то в Армавир в депо в командировку ездила. Предварительно договорились, что я прочитаю лекцию в местном Дворце культуры железнодорожника. Вот выхожу я из вагона и вижу огромное объявление о лекции и свою фамилию крупными буквами. Ну, стало мне нехорошо, вот как тебе сейчас. Еле-еле дошла до медпункта вокзального. Женщина-фельдшер померила давление – шестьдесят на сорок. «Я, говорит,

сейчас вам крепенького чая заварю сладкого. Это гипогликемическая кома». И действительно, через десять минут всё прошло».

– Мамуля, спасибо тебе, и я уже в норме.

– Ты бы ещё курить бросил…

– Брошу, брошу.… С Нового года. Но только на год, не больше.

– Володька, дай мне слово! – а в глазах материнская боль за своё чадо.

– Даю… с Нового года, только на один год!

За десять минут до боя часов мама мне напомнила о моём слове. Может быть, я бы и забыл, но тогда бы это не считалось. Тогда бы я бросил на год с того момента, когда вспомнил. А так – последнюю затяжку я сделал между одиннадцатым и двенадцатым ударами Кремлёвских курантов. Наступил новый, 1971 год. За весь год я не выкурил ни одной папироски. За год мама даже забыла о том, что я когда-то курил. Тем большее удивление было у неё, когда после двенадцатого удара курантов в 1972 году, я, как ни в чём не бывало, закурил свой любимый «Беломорканал». Снова было паганини во рту, обильная гиперсаливация (вырастите – узнаете!), тошнота, как первый раз. Потом я также, по просьбе мамы, не курил весь 1973 и 1975 годы. А в конце 1976 года мама забыла взять с меня слово, а я бы и сам бросил курить на очередной нечётный год, да тоже забыл, так и понеслось дальше. Забегая вперёд, скажу, что окончательно бросил курить я уже после табачного кризиса 90-х годов, когда с табаком возникли проблемы. Опыт бросания у меня был – я бросил курить насовсем. Но я никому не давал слова, поэтому могу закурить в любой момент. Могу, но – не закуриваю. Вот какая сила воли кроется в тщедушном теле!

Общий стаж курения у меня 40 лет, если убрать три дурных «некурящих» года.

 

Как-то я из пузырька из-под шампуни… ну, шампуня… выпилил надфилем ажурный стаканчик. Близился день рождения дяди Коли и, купив чекушку, вставив её внутрь стаканчика, я поехал к дядьке, который, увидев меня, обрадовался неадекватно, больше, чем я того был достоин. Дядя Коля громко сказал: «Вилли, ап!» и тётя Вилли, воскликнув: «Уже бегу, бегу!», выбежала из дома. Я сказал: «Дядя Коля! Сердечно поздравляю вас с днём рождения, и желаю, чтобы жизнь ваша была полна счастьем, как этот пузырёк из-под шампуня. Дядя Коля сказал: «Какая прелесть! Спасибо, Володька!», и, вынув из резного стаканчика бутылочку, уставился на неё влюблённым взором. Резной стаканчик сиротливо стоял в сторонке. Поиздевавшись таким образом надо мной минут пять, дядька, наконец, перестал паясничать и отдал должное и терпению резчика и его художественному вкусу, не забыв прибавить, что марксизм-ленинизм всегда ценил больше не форму, а содержание. И он снова сглотнул слюнку, глядя на чекушку. Вскоре вернулась тётя Вилли с бутылочкой вина, и дядя Коля сказал: «Ну вот, теперь это настоящий день рождения. А то – представляешь, Володька, – она меня в чёрном теле держит!» – «Ну да, тебя удержишь в чёрном теле…» – ворчала тётя Вилли, делая немыслимой вкусноты салат из кальмаров, редиски, майонеза и крутого яйца. А хорошо в гости на день рождения ходить!

А стаканчик потом я выпилил ещё один, точно такой же. Сейчас он стоит у меня в буфете, разнообразивая… ну, разноображивая… своим присутствием скучную череду рюмок, бокалов и фужеров.

 

А зимой, вскоре после нового года, меня пригласил зайти к себе, в Отделение переливания крови, Веня Кисилевский. Он рассказал, что им нужен врач, не обязательно лечебного профиля, нужен, скорее, организатор здравоохранения. Потом он показал своё хозяйство, сказал, что у них доплата за ненормированность рабочего дня, есть командировки по дороге, тоже оплачиваемые, отпуск на пять дней больше, времени свободного, когда нет донорских авралов, больше, а главное, мы могли бы в перерыве поиграть в шахматы… Я сказал: «Веня! Мне так обрыдла моя контора, особенно московское руководство, заставляющая составлять поминутный отчёт, сколько времени идёшь до объекта, сколько в туалете сидишь, и так далее, что я…»

В это время раздался телефонный звонок. «Извини, – сказал Веня и поднял трубку, – Да?.. Тебя!» Я взял трубку. Голос Тоси, заменяющей ушедшую в отпуск Свету Кутину, секретаря, сказал: «Владимир Леонидович, хорошо, что я вас застала. Звонила ваша мама, она сломала ногу, просила, чтобы вы приехали…» Дальше я ничего не слышал, я понёсся домой. Оказывается, в квартале от дома мама споткнулась на ровном месте и упала. Её привели под руки два мужика. У мамы перелом шейки бедра. «Как же ты шла, мама? Ведь это же невозможно! Нужно было иммобилизовать ногу, надо было подождать скорую!» – «Тогда бы меня уже увезли, и я бы с тобой не попрощалась.… Да ты не переживай, меня почти отнесли. Теперь вызывай скорую…»

Это был один из самых ужасных дней в моей жизни.

Я думаю, что такой перелом – это следствие приёма «Ибупрофена».

 

Мама лежит в ЦГБ уже месяц. Она рассказывает о местных порядках. Медсестра, сделав кому-то укол, подходит к раковине, промывает шприц, надевает иголку, возможно и ту же самую, наполняет шприц обезболивающим и переходит к следующему больному. Когда доходит очередь до мамы, она отказывается от укола и просит позвать врача. «Врача нет, – говорит медсестра, – а укола не хотите – не надо! Кто ещё не хочет обезболивающего? Никто?» И она продолжает одним шприцем делать укол всей палате.

А вечером, прямо в тарелку с ужином, падают с потолка тараканы.

На следующий день врач, выслушав маму, сказал: «Мы, конечно, меры примем, но что нам делать? Мы хоть эту санитарку имеем, в других отделениях и такой нету. А вас, Мария Николаевна, если хотите, я могу выписать. Полежите месяц дома. Только следите, чтобы пролежней не было.

Маму домой привезла та же скорая помощь, которая когда-то с Левбердона в больницу отвозила Михаила Осиповича. На этот раз никакого хамства со стороны бригады не было. Меня бригада, по-моему, не узнала.

Кто маму знает, тот поймёт, почему я не сумел уговорить её выдержать месяц лежания. Уже через неделю мама стала ходить на костылях. Через месяц, снимать гипс, отвозил маму в ЦГБ и назад дядя Коля. Ещё через месяц мама ходила уже не хромая. Это со штырём в бедренной кости, соединяющим его с головкой.

 

А мои планы перейти в Отделение переливания крови рухнули. В Отделение приняли другого врача.

 

Теперь несколько слов о Танечке Барановой. Она перевелась из Батайской больницы в эпидгруппу нашей СЭС, когда ей было 17 лет. Мне было 27. Таниному жениху, который был в армии – 19. Я однажды спросил Таню: «Таня, а если муж другую полюбит, что ты будешь делать?» – «Не полюбит» – сказала Таня. – «А если ты кого-нибудь полюбишь, пока он в армии?» – «Влаинч, – сказала Таня, что означало Владимир Леонидович, – я стольким обязана Володе и его семье, что я всё равно буду его ждать, и выйду за него замуж».

А первый раз я увидел Таню Баранову в Батайской дорожной больнице, кажется, в хирургическом отделении. Она была такая хорошенькая своей неклассической красотой почти круглого лица, на котором светились огромные светло-серые глаза, что захватывало дух. Нежная кожа с еле заметным румянцем, красивые, чуть припухлые губы, густые красивые волосы – покоряли мгновенно и навсегда. В Татьяне не было ни капли жеманства, или кокетства, ни малейшего желания нравиться – и от этого она нравилась ещё больше. Когда я увидел Татьяну впервые, она меня не видела – не то делала перевязку, не то снимала швы – не помню. Я смотрел на неё, не в силах отвести глаза и радовался, что председатель комиссии о чём-то заговорился с главврачом больницы, доктором Хуторянским. Через несколько лет этот главврач погиб на каком-то совещании в Ростове. Во время выступления на трибуне ему стало плохо, ему помогли сойти с трибуны, посадили за стол президиума, за которым он и умер через несколько минут, с таблеткой валидола во рту.

А пока я любуюсь на русскую красавицу и думаю: «Жаль, что ты живёшь не в Ростове. Теперь буду с нетерпеньем ждать следующей поездки в Батайск, чтобы ещё раз увидеть это чудо». А через полгода это чудо само появилось в Ростове. Я подумал: «Жаль, что я женат, был бы холост – в первый день сделал бы девушке предложение». А через полгода от меня ушла жена, и я подумал: «Жаль, что ты ждёшь своего любимого жениха, я не имею морального права отбить тебя от человека, далёкого от тебя, который не может защитить тебя от алчных посягательств мужиков». А через полгода вернулся твой Володя, и ты вышла замуж, а я подумал: «Жаль, что ты меня называешь «Влаинч» а не «Володя».

Как красиво ты произносишь это имя!» – И я предложил тебе перейти на «ты», но ты не согласилась. – «Понятно, – подумал я, – я слишком стар. И вот этого уже никакими ухищрениями судьбы не преодолеть». А через полгода ты пригласила нескольких человек из СЭС, в том числе и мня, к вам с Володей домой. «Как у тебя хорошо, – подумал я, – как бы я хотел, чтобы ты когда-нибудь побывала у меня дома». А через несколько лет, когда мне уже было 44, а тебе 34, ты была у меня дома на новоселье, и мы с тобой танцевали, и ты положила мне на плечо руку и ты не заметила, что я умер от счастья – я уже умел собой владеть. А ещё через полгода я пошёл тебя провожать домой и провожал несколько минут, хотя на часах прошло часа полтора. Я тебе говорил о разных вещах, но ты не заметила, что я всё время говорил тебе о своей любви. А ещё через полгода я устроил в СЭС «Уголок искусств», чтобы ты смотрела на мои открытки. А ещё через полгода ты согласилась подвергнуться моему гипнозу. Ты сказала: «Влаинч, я не поддающаяся» А я сказал: «Проверим? Встань ровненько. Пятки вместе, носки слегка врозь. Глубоко вдохни. Подними руки и поставь их перед собой. Пошевели пальчиками и подними руки вверх! Опусти. А теперь докажи, что всё это ты проделала не под гипнозом!» А ты топнула ножкой и сказала капризным голосом: «Влаинч, это нечестно!..». А ещё через полгода я согласился быть ведущим на конкурсе фельдшеров Ростовского отделения СКЖД, чтобы ты заняла на нём первое место. Но самое интересное, что все эти годы я ни разу не попросил у тебя: «Стань моей хоть на день, хоть на час, хоть на минуту», хотя в те годы я хотел этого каждый день, каждый час, каждую минуту, но я уже умел владеть собой. Потом у меня была Надя, потом Шурочка, потом Оля, потом Ада, потом Люся, потом Таня VII, потом ещё одна Оля, потом ещё одна Люся, но все эти годы была и ты. Ты и сейчас со мной, хотя об этом никто не знает, кроме меня, даже ты. Я взял тебя с собой из прошлого в будущее, но я пишу о настоящем, поэтому больше о тебе – ни слова. Тсс!..

Меня послали на.… Да нет, дорогие читатели, те, кто посылал, тоже умеют владеть собой. Меня послали на курсы усовершенствования врачей в Москву, на три месяца. Наверное, это расценивалось как поощрение. Всё-таки столица! Третьяковка, Большой театр, Кремль, ЦУМ, метро, а в перерывах лекции, общение со сверстниками, коллегами.

Конечно, я сел за третий стол слева, на правое, любимое место. Я иногда даже слушал лекции, иногда что-то записывал.… Но ведь не для того же люди ездят на курсы усовершенствования, чтобы совершенствоваться. Они ездят, чтобы демонстрировать коллегам противоположного пола своё совершенство. Вся женская половина это умело делала, вся мужская радостно этому внимала. Иногда мы ходили в буфет, столовку, кафе или даже ресторан на Беговой, иногда в кино или театр. Я не любитель театра, но фильма         три или четыре я посмотрел. Вечерами я иногда тоненьким надфилем вытачивал из шарика пинг-понга имитацию под старинные китайские безделушки – шарики из слоновой кости.

 

Однажды мы всей комнатой съездили в воскресенье в Загорск, побывали в Троице-Сергиевской лавре. В одном из храмов шла служба. Экзотика и гипнотический голос священника настроили меня на своеобразный лад. Вспомнилась сцена из «Бориса Годунова», когда Козловский исполняет роль юродивого. Вспомнилось, как трепетно относились родители, будучи атеистами, к церковным обрядам. Встал и я среди толпы преимущественно женщин. Передо мной стояла, судя по фигурке, очень молодая девушка со свечкой. Прозрачная косыночка не могла скрыть густых тёмно-русых кудрей, шейка была тонкая, ухо розовое еле проступало сквозь прозрачную ткань. Со скоростью около полуметра в час я стал приближаться к девушке. Толпа стала гуще, нас стало придавливать друг к другу. И, если мне это доставляло истинное удовольствие, то девушке, видимо, нет. К сожалению, слегка повернув голову, она увидела мужской покрой моего пальто и сделала отталкивающее движение локтем в мою сторону, ткнув меня в живот, ну, примерно так, как иногда в транспорте отталкивают молодые красивые женщины трущихся об них мужичков. А мне стало обидно – у меня и в мыслях не было ничего сексуального, – только божественное влечение. Я наклонился к розовеющему сквозь косынку ушку и сказал: «Грех святого толкать!»

Когда она взглянула на мою аскетическую бородатую рожу, выражающую глубокое огорчение по поводу полученного тычка в брюхо локотком, глаза этой простой деревенской девушки стали такими перепуганными, что я и сам перепугался, что позволило мне не заржать в храме господнем и сохранить постное выражение. Думаю, что своему духовнику эта девушка на исповеди скажет: «Грешна, батюшка.… А ещё я святого локтем толкнула во храме …» – «Какого святого?..» – «Не знаю, батюшка, был он худ, бледен, видно от поста, и страдание на челе его было…» – «Отпускаю тебе грех твой, отроковица.… А ты пожертвуй на ремонт купола храма, сколько не жалко, и впредь не толкай алкоголиков и проходимцев всяких…».

 

Как-то за вечерним чаем, когда все тосты уже были произнесены и беседа плавно перетекла из разговора о женщинах в любимую всеми нами производственную тематику, я рассказал о своих калмыцких «лабораторных достижениях». Отдыхавший вместе с нами на курсах усовершенствования главврач санэпидстанции не помню какого города Павел Миронович Довгалевский сказал:

– Ланг, откуда у тебя эта мания величия? Я не о количестве лабораторных анализов, я о том, что это количество кого-нибудь интересует. Мне в юности, ещё до института, пришлось походить пару лет старшим матросом на каботажном судне, так как с детства я мечтал стать капитаном, это уж потом случился мединститут и прочее… Короче, на прошлой неделе я был в Министерстве, мне понадобились кое-какие данные из прошлогоднего отчёта. Мне дали стремянку и сказали: «Вон в том встроенном шкафу на верхней полочке все отчёты прошлого года, ищите сами…». Я полез. Папку свою нашёл быстро – такого цвета она была одна. Каково же было моё удивление, когда она оказалась завязанной тем самым морским – выбленочным – узлом, которым я завязывал её в прошлом году, отправляя в Москву. Её, эту папку с годовым отчётом, так никто ни разу не открыл! Кого здесь интересует, сколько анализов сделано в Яшкульской санэпидстанции в 1962 году от рождества Христова?

А у меня и камень с этого самого места свалился – как-никак, а я не часто вводил в заблуждение вышестоящих руководителей своими производственными достижениями.

 

Самое интересное, что за эти три месяца умудрились приехать в Москву в командировку Колька дней на десять, и Генька из Самарканда на какие-то курсы, только более краткосрочные, чем мои. Колька пробыл недолго, в день отъезда он пришёл и спросил: «Что тёте Маре передать, кроме привета и поцелуя, это я и без тебя знаю?» – «Колька, передай коробочку конфет “Ассорти шоколадное”» – «Дурак, передай лучше курицу, её хоть тётя Мара сама скушает, а это – мне же, или другим гостям скормит!» – «Колька, это маме доставит гораздо большее удовольствие, чем курица» – «Ну, чёрт с тобой, но ты всё равно дурак» – «Согласен, Бубуня, а курицу мама, если захочет – сама купит. Ну, пока, всем привет, приезжай ещё, мне здесь ещё долго торчать, я только после пасхи недельки через две приеду…» – «Ну, пока!»

Я купил себе кальсоны с начёсом и был поражён ощущению, которое вызывал у меня начёс. Я даже думал – не случится ли со мной на ходу чего-либо, вроде «гидротурбации», но «кальсонотурбации» не случилось, а жаль. На лекциях почти рядом – передо мной и наискосок – сидела очень миленькая молодая женщина, которую звали Зина, я на неё стал всё чаще поглядывать, глотая порой слюнки, да и не я один. Но, сердце Зины, оказывается, принадлежало безраздельно только мужу. Вот счастливчик! Я очень ценю верность в женщине, только неверность я ценю ещё больше, и то только в тех случаях, когда её причина – я. Я стал поглядывать в другую сторону, объект моего поглядывания был исключительно красиво сложённой брюнеткой почти моих лет и он, объект, это заметил.

Когда мы ходили по ВДНХ, куда кафедра нас направила для ознакомления с новейшими достижениями в народном хозяйстве, эта интересная брюнетка подошла ко мне сама – представляете? – и красивым голосом спросила: «Володя, хочешь получить необычные ощущения?» – «Да!.. Да!!» – воскликнул я страстно. Она сказала: «Дай твою руку…» – Я тотчас протянул свою руку к её руке. Меня так шибануло током в 10 000 вольт, что я произнёс один из самых коротких глаголов в прошедшем времени, вкупе с традиционным местоимением, но, вовремя сообразив, что передо мной красивая женщина, изящно выкрутился из скользкого положения. У меня получилось что-то вроде: «Я б твою… шубу синтетическую заземлял на твоём месте…». Впрочем, если кто чего не понял, отсылаю к 24-й странице книги Василия Павловича Аксёнова « В поисках грустного бэби»…Потом, стянув вместо одного календарика-рекламы доильных аппаратов «Ёлочка» 25 штук, чтобы потом в Ростове обменять их на те календарики, каких у меня нет, я ушел с выставки лечить полученную электротравму. Хорошо, что ампераж был небольшой, а то бы осталась от автора этих строк кучка золы с начёсом и тёплые воспоминания коллег.

Я снова сосредоточил свой мысленный взор на Зиночке, я кусал её мочку уха, вытворял и другие возмутительные безобразия, мысленно, конечно. Только начёс знает, чего мне это стоило. А вечерком мы с ребятами расписывали пульку по 1 копейке вист, и я говорил: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, поймали китайца…» и так далее. Я уже знал, что ему оторвали. Я уже вырос.   Однажды к нам в комнату вошла очень красивая девушка. «Чья же это пассия?» – подумал я. Она постояла, посмотрела на играющих, и нежным голосом сказала: «Мальчики, лучше бы вы за девушками поухаживали, вам бы это дешевле обошлось» – «Насколько дешевле?» – спросил Миша. Девушка повернула голову, внимательно рассмотрела цифры по углам росписи, потом посмотрела на стоящие в кружке «1 коп. вист» и сказала, указывая на мой угол: «Вот столько!». Я был в выигрыше – только что подловил соседа на мизере на три взятки. Сосед же был не в духе и сказал двусмысленно: «Ну и дешёвка!» – Девушка подняла на него глаза и спросила: «Уж не меня ли вы так называете?» – «Да хоть бы и так, а что?» – « А кто дал вам право так меня называть?» – Тут понесло меня: «Девушка, право дали вы сами, своими словами о том, что нам обошлось бы дешевле ухаживание за девушками, а вас никто обидеть не хотел, у меня, например, представление об ухаживании за девушками с дешевизной никогда не ассоциировалось. Однако, если вы хотите, я думаю, Миша возьмёт свои слова назад…» – Миша же, осмотрев девушку с ног до головы, сказал вальяжно: «Ну, ладно, не дешёвка…» – «Извините нас, – сказал я, – в нашу грубую мужскую компанию нечасто заглядывают девушки, да ещё такие красивые, мы отвыкли от галантного обращения. – И, видя, что она повернулась и идёт к двери, добавил: – Заходите ещё, мы обязательно исправимся!»

Мне девица понравилась сразу, хотя когда я внимательно посмотрел на неё, мне показалось, что она закапала в глаза белладонну – зрачки были расширены. Когда я пришёл в свою комнату и рассказал компании об инциденте, Толя Фомин сказал: «Я её знаю, зовут её Шурочка, она живёт в двухместной комнате с Верочкой». Оранбай сказал: «Я давно на неё запал, да у неё кто-то есть, а бабец – офигенный!» – Я сказал: «Оранбай-джан, ещё раз про Шурочку скажешь плохо – на дуэль вызову. Я на эту красавицу сам запал!». Владимир Александрович Мурашов сказал: «Хватит вам кобелевать, жеребцы, спать пора, я свет тушу!». А Вова Балакин спросил: «Вова Ланг, там, напротив комнаты Шурочки освобождается двухместная. Хочешь, перейдём?» – «Хочу!» – ответил я.

На следующий день, когда я шёл в конец коридора налево, из конца коридора направо вышла Шурочка. Утреннее солнце просветило насквозь её платьице, и я увидел в солнечном луче фигурку такой соблазнительной красоты, что это сразу отразилось у меня на морде. Много позже я подумал, не нарочно ли Шурочка вошла в это время в луч, она могла бы идти правее, или левее, но такой подарок – это щедро! Когда мы поравнялись, я спросил: «Шурочка, вы на нас ещё сердитесь?» – «На вас – нет, я на вашего соседа обижена. На того, что справа от вас сидел» – она ещё что-то хотела сказать, видимо, потом слегка махнула рукой и пошла дальше. «Очень красивая девчонка. И голос нежный. Интересно, на каком она отделении, педиатрии, наверное» – подумал я и увидел, в какой номер зашла Шурочка.

А через несколько дней была Пасха. Разумеется, я купил три шоколадных яичка. Первое я протянул Зиночке со словами: «Христос воскрес – не отвертишься!» и вытянул губы. «Воистину воскрес!», – сказала Зиночка, и, поворачивая мою голову туда-сюда, троекратно облобызала ланиты. «Отвертелась…», – с сожалением подумал я. Второе яичко я вручил электростатической брюнетке Танечке со словами: «Христос воскрес, не боись, током не бьёт, а поцеловать?» и был трижды поцелован в щёки. Вытерев со щёк губную помаду, с третьим я пришёл к Шурочке и, протягивая яйцо, сказал: «Шурочка, Христос воскрес! Можно вас троекратно поцеловать по русскому обычаю?» – «Ой, какая прелесть, – сказала Шурочка, – это мне? Спасибо, Володя!» – «Шурочка, а откуда вы знаете, как меня зовут?» – «Спросила, – сказала Шурочка, – меня никто, кроме вас с праздником не поздравил. Спасибо…» – «Шурочка, а по обычаю положено христосоваться троекратным поцелуем…» – «Володя, хорошо, только я ещё не умывалась, попозже, хорошо?» – «Шурочка, а я уже мылся… и зубы чистил. Так можно вас поцеловать?» – «Вы хотите?..» – «Очень» – просто ответил я. «Володя…» – сказала Шурочка и замолчала. Она держала яйцо в руке, не спуская с него глаз во время всего разговора. По-моему, яйцо начало подтаивать и прогибаться в кулаке, она его положила на ладошку, не сводя глаз. Потом она сказала то, отчего у меня сладко заныло сердце: «Володя… Приходите попозже. Я буду совсем одна» – «Спасибо, Шурочка, я приду. А когда?» – «Когда хотите…»

Поздно вечером, когда коллеги начали позёвывать и вожделенно поглядывать на свои постели, я пошёл в душевую, чтобы привести в порядок голову – если я два дня не помою голову, волосы делаются жирными и мне самому противными. А вдруг Шурочке взбредёт положить на плечо руку, коснуться волос и сказать: «А кто это у нас давно голову не мыл?». Почистив зубы, чего я вообще никогда вечером не делал – так я ж обычно не христосуюсь по вечерам с красивыми женщинами – я совсем было собрался идти, когда Оранбай сказал: «А, была – не была!» и куда-то полетел. Через десять секунд я сказал: «А, была – не была!» и полетел, сами знаете куда. Когда я подходил к Шурочкиной двери, из неё, как ошпаренный, вылетел красный Оранбай и, прошипев: «Везунчик!», полетел дальше. В ещё не успевшую закрыться дверь вошёл я. Шурочка стояла тоже красная и, казалось, вот-вот заплачет. «Что случилось?» – спросил я. «Володя, проходите, садитесь!» – «Спасибо, Шурочка, да я на минутку» – «Нет-нет, не уходите, пожалуйста, вдруг он опять придёт…» – «Он что – приставал к вам?» – «Володя.… Поставить вам Высоцкого? Мою любимую?» – «Спасибо, Шурочка, но вы не ответили – он к вам приставал?» – «Володя.… Слушайте…»

«На равнине, по-над пропастью,

По самому по краю…»

– Я сейчас, – сказала Шурочка и вышла. Я осмотрелся. На столе стояло нетронутое шоколадное яичко, в комнатке было чистенько, коечки по-солдатски застелены стандартными гостиничными одеялками, только подушек у девчат было по две, а нам, мужикам, по одной дали.

«…Хоть немного ещё…

Постою… на краю-у-у…»

Вошла Шурочка:

– Володя… Вам нравится Высоцкий? – спросила она и повесила в изголовье полотенчико.

– Шурочка, мне нравится музыка и текст песен, особенно текст, а голос Высоцкого мне не нравится. Но эту пластинку я слушал с удовольствием. А где ваша подруга?

– Подруга? Скорее коллега.… А почему вам не нравится голос? Он такой энергичный, мужественный…

– А мне кажется – хриплый. Вообще-то я согласен, что такую песню Козловский бы вряд ли спел лучше, да и Лемешеву вряд ли это удалось. А почему ты пасхальное яичко не скушала?

– А вот мы сейчас его вместе и… – в этот миг у меня сжалось сердце. Если бы Шурочка сказала «скушаем», дальнейшие события развивались бы по другому сценарию, скорее всего, наскоро троекратно чмокнув девушку в щёчку, я бы ушёл. Но Шурочка сказала: … съедим. Володя.… А ты заметил, что мы как-то незаметно перешли на «ты». И мне почему-то это даже приятно. Ты какой-то… как бы это сказать… Уважительный, что ли.… А, положительный, вот!

– Шурочка, да я ж прикидываюсь. Я ж на самом деле вполне отрицательный…

Шурочка засмеялась и сказала:

– Не может быть.… А я сейчас проверю… Нет, не буду. Володя… Вы женаты?

– Я нет, а как он – не знаю.

– Кто – он?

– А кого ты имела ещё в виду, когда спросила «Вы женаты?»

Шурочка опять засмеялась. Смех был приятный, нежный, в противоположность тому, которым хохотала Инна Минчёнок.

– А почему ты до сих пор не женат?

– Шурочка, я бы мог сейчас сказать, почти не погрешив против истины, так: «Я до сих пор не женат потому, что до сих пор не встречал женщины, похожей на тебя. Теперь я готов».

– А почему «почти»?..

– Потому что я был женат, уже разведен, хоть штамп в паспорте ещё стоит. И потом у меня была женщина, и её я обидел и мы расстались, так что сейчас моё сердце почти свободно.

– А сейчас почему «почти»?..

– А я не знаю о тебе ничего. Ни семейного положения, ничего. Единственное, что я вижу – ты самая красивая и привлекательная из всего цикла усовершенствования. И поэтому я здесь. И давно хочу похристосоваться. А потом я устрою допрос с пристрастием и всё о тебе узнаю.

– Так уж и всё!..

– Всё, что мне надо.

– А что тебе надо?

– Шурочка, твой вопрос, вырванный из контекста, звучит очень многозначительно. Я пришёл похристосоваться, поцеловаться, ты мне очень понравилась, вот я и расставил ловушку, и ты мушка, в неё попала. Две других девчонки от меня сразу отделались, наскоро подставив щёчки…

– Володя… Я не люблю наскоро… «Чуть помммедленнее, кони, чуть помммедленнее…!»

– Да, кстати, Шурочка, ты следующие слова разобрала? Перед «кнут и плеть»?

– Тоже не разобрала. Володя…

– Что, Шурочка?

– А говорите – отрицательный. Говоришь… Володя!..

– Я…

– Я тебе нравлюсь?

– Очень.

– И ты, говоришь, был женат?

– А ты мне не сказала, ты замужем?

– Хорошо. Я не замужем, у меня есть молодой человек, только он не здесь, он… на заработках. Я не девушка. За тебя замуж не собираюсь, но сегодня и, может быть завтра, я сделаю всё, что ты захочешь. Если захочешь.

– Чуть помедленнее, кони, – сказал я, – меня в жар бросило от твоих слов. Можно я свет выключу и рубашку сниму?

– Володя.… На ту кровать сложи… свою рубашку.

– Шурочка.… У тебя какого-нибудь танго нет? Давай поставим, тихо-тихо, чтобы никто, кроме нас, не услышал…

– Володя… Я не танцую.

– Я тоже… Мы не будем танцевать. Мы просто пойдём с тобой в ритме танца сквозь тернии к звёздам.

– Хорошо, Володя… Танго Строка тебя устроит?

– Очень хорошо! Теперь ты сделай вид, что ты меня обнимаешь, и переступай. Сссс.… Только не на ногу. Вот моя умница.… Как мне хорошо с тобой. Шурочка… Лапочка,… какие у тебя волосы мягкие. Какая ты тёпленькая, домашняя. Кстати ты слышала, что в МГУ было?

– Нет.… А что было?

– Пропал студент. Искали, искали, потом в комнате занзибарцев скальп нашли. Декан вызвал, спрашивает: «Где то, что под скальпом было?» – «Съели» – «Как съели, вас что, не кормят?» – «Кормят. Но нам домашнего захотелось!»

– А-ха-ха!.. – Шурочка перестала переступать и, содрогаясь от хохота, положила голову мне на грудь. В это время танго закончилось, и проигрыватель отключился. Я нагнулся к уху Шурочки и, сказав: «Рррр.… Начнём с этого», нежно взял ухо в зубы.

– Володя.… Ну, ладно… Отъедай.

– Шурочка, не предлагай сама, всё отъем, если не торопишься. Сейчас кожуру сниму… – я стал расстёгивать платьице.

– Скальп не будешь снимать?

– Рррр… Я подумаю. Можно… ещё кожуру снять?

– Володя… если будешь спрашивать – я не разрешу.… Или сама предлагать стану. Как ты волнуешься.… Чуть помедленнее, кони… Смотри и вправду не откуси… Володя… Ты и правда, как из Замбези…

– Из Занзибара. Знаешь, как там целуются? Носами трутся. – Я показал процесс, потом жарко поцеловал Шурочку в губы. Оторвавшись, я сказал: «Христос воскрес!»

Шурочка совлекла с меня майку и поцеловала мой сосок каким-то ужасно приятным образом. Потом выпрямилась и сказала: «Воистину воскрес!»

А дальше неинтересно…

 

На кафедре токсикологии.…   А чего это у вас такие постные лица? Ах, вам интересно.… А может, я стесняюсь дальше рассказывать. Я скромный.… Ну, ладно. Сняли мы друг с друга шкурки, потом я отнёс Шурочку на кровать. Она оказалась гораздо легче Нади, которую я, однажды, пообещав целый день носить на руках, пронёс метра четыре, потом, чтобы со мной не случилось того же, что с жуками-бомбардирами, аккуратно поставил на землю и даже, кажется, вертикально и вверх головой даже. Шурочку я бы мог пронести, чтоб не соврать… ну, метров двадцать, наверное. Так вот, потом я её положил на кровать, поцеловал ещё раз и сказал: «Я пошёл… на последний круг стриптиза». Когда я вернулся к кровати, Шурочка лежала в позе махи раздетой, одеяло было отброшено на спинку кровати, а в изголовье лежали рядышком две подушки. Почему-то никакого стеснения я не испытывал, будто с этой девушкой уже ночевал не первый месяц. Не испытывала стеснения и Шурочка. Она сказала: «Володя, только не кончай в меня, я тряпочку подстелила…» Очень своевременно сказала. Ещё бы доля секунды и.… Потом Шурочка по-матерински вытерла меня тряпочкой, по-сестрински поцеловала соски и по-братски ткнула куда-то так, что стало удивительно приятно, больно и щекотно одновременно. Вспомнился прощальный тычок Бацилева. Потом я без всякого стеснения спросил: «Шурочка, а у тебя нет?..» – «Чего, мой хороший?» – «Ну.… Резинки?» – «Аа!.. Нет, Володя. Я считаю, что делать это с резинкой, всё равно, что лизать мёд через банку» – стеснительно заметила девушка. Я приподнялся над подушкой, положил Шурочкину руку на свою подушку, положил свою голову на её руку, подумал: «Хорошо, что я голову помыл» и в ту же секунду уснул, как убитый. Проснулся я, когда солнце било в окно. Я был в интимном месте прикрыт Шурочкиным полотенцем, её рука лежала у меня под головой. Она сказала: «Володя, прости меня, как только ты положил свою голову мне на руку, я тотчас уснула» – «Шурочка, а кто же нас с тобой полотенчиком прикрыл?» – «Не знаю.… Может заходил кто…». Я пулей вылетел из-под полотенца и кинулся к другой кровати, к своей одежде. «Володя…» – «Что, Шурочка?» – «Подойди…» Я подошёл. Она была изумительно хороша. Я не удержался. Не устоял. Пока я находился в неустойчивом состоянии, Шурочка сказала «Чуть помммедленнее, кони…» А мне почему-то вспомнилось вычитанное где-то: «В центральныхъ районахъ России бабы иногда применяютъ квасцы, отчего влагалище делается более узкимъ, это позволяетъ имъ имитировать малоопытность, а иногда даже девственность» – «Шурочка, – спросил я, – а ты меня не выгонишь сегодня вечером?» – «Сегодня – нет!» – просто ответила Шура.

 

– С боевым крещением! – сказал Оранбай, когда я вернулся в нашу комнату – Ну, как?

– Ты знаешь, Оранбай, здорово! Не как со всеми. Во-первых, у Шурочки поперёк, а потом их вообще две!

– А ты с чем другим не спутал?

– Нет, Оранбай, чего другого у неё тоже две.

Балакин беззвучно ржал на своей кровати. Мурашов сказал:

– Кобели!

Я сказал: «Владимир Александрович, я в вашей лаконичной критике слышу оттенок зависти. А вы припомните свою фронтовую молодость! А?.. Вот то-то!»

 

 

На кафедре токсикологии, в перерыве между двумя часами практических занятий, я увидел в эксикаторе-террариуме белую мышку. Сердце потомка юнната дрогнуло. Я спёр мышь, предназначенную для отравления каким-нибудь вофотоксом или цианидом, для лучшего запоминания курсантами. Мне не было стыдно – в эксикаторе осталось ещё девять «наглядных пособий». Принеся мышку к нам в комнату, я сказал:

– К нам подселяют ещё одного жильца в комнату.

Владимир Александрович встрепенулся:

– Кого ещё! Куда ещё! Они охренели, что ли?

Я:

– Вова, посмотри на жильца. А?

Вова Балакин:

– Хорошенькая. Как зовут?

– Ещё не крещённая. Крёстным будешь?

– Ладно. Раба божья, нарекаю тебя именем Зинаида, и ныне, и присно, и во веки веко-о-ов! Аминь!

Владимир Александрович сказал:

– Паноптикум, честное слово.

Я сказал:

– Вов, присмотришь за ней, я в магазинчик сбегаю? Хлопцы, кому чего? – Взяв заказы, я сбегал в магазин и купил коробку рафинада. Когда я вернулся, Вова сказал:

– Она меня полюбила! Она так елозила по мне, что я чуть не кончил.

– Мышеложство, ей богу, – сказал Владимир Александрович.

Из коробки рафинада я сделал домик, который трансформировался из «собачей будочки» с просторным входом в закрытую со всех сторон коробочку с перфорированным потолком. Вот тут ко мне в гости зашла Генька, которую я не видел лет десять. Выяснилось, что она уже в Москве почти месяц, и только сегодня из тёти Виллиного письма узнала мой адрес. Я доверил Вовке Зину, сходил с Генькой в ресторан «На Беговой», успел проводить её до её общежития, мы обо всём поболтали. И Генька ни разу, в отличие от некоторых, не сказала мне: «Дурак, купи лучше маме курицу. Зачем ей мышь белая?».

 

 

А вечером я пришёл к Шурочке с бутылочкой, кое-какой закусью. Мы перекусили, чем бог послал, поставили Высоцкого, Строка. Когда Шурочка положила свою руку мне на плечо, я попросил: «Шурочка, коснись моего лигаментума калькано-окципиталис!», что в переводе означает пяточно-затылочную связку. У любого медика, эта шутка вызвала бы рефлекторную улыбку, в связи с ассоциациями с первым курсом мединститута, с анатомичкой, и тому подобным. К моему удивлению, Шурочка, без всякой улыбки коснулась совсем другого места. Я её тихонечко поцеловал и сказал:

– Ты ведь – не на курсах усовершенствования?

– Почему ты решил?

Я объяснил. Шурочка сказала: «Володя, тебе со мной было хорошо?» – «Я от тебя без ума!» – «Ну и перестань задавать вопросы. Какая тебе разница – медик, не медик. Я женщина, ты мужчина. Сегодня нам хорошо друг с другом. Через месяц ты уедешь, и тебе хорошо будет с другой. Завтра приедет мой кавалер и нам будет хорошо с ним. У меня большие запросы, он их удовлетворяет. Ты бы так не смог.

– Шурочка, я постараюсь удовлетворить все твои запросы. В чём они?.. Ты молчишь? Что твой кавалер может, что я не могу?

– Ну, хотя бы… снять эту комнату на полгода…

– Ни фига себе. Во что же это обходится?

– Я не знаю, Володя.… Очень дорого…

– И ты его любишь?

– Володя, какая тебе разница, люблю, не люблю. Я ему очень многим обязана, слишком многим, поэтому я буду с ним. Ты помнишь, как меня твой партнёр по картам назвал? Молчишь? А я такая и есть. Меня мой кавалер купил. Если захочет – продаст кому-нибудь.

– Шурочка, но ведь это кошмар, надо вырваться из этого круга, что-то делать…

– Что, Володя?

– Ну, не знаю, на работу устраиваться, замуж выйти, в конце концов, да хоть и за меня.

– А если я тебе скажу: «Володя, сделай мне укол промедола – ты сделаешь? Ты молчишь. А он и мне сделает, и себе, и… ещё кому-нибудь.… Вот так, Володя. Так что ты завтра не ходи ко мне, обещаешь?

– Шурочка, я обещаю. Я не смогу помешать твоему кавалеру делать тебе завтра укол промедола.

– Володя, а чем твой «Токай» лучше?

– Шурочка, ты опять права. Теперь тебе осталось только сказать мне: «Володя, если бы только знал, какая ты сволочь!». Скажи так – и я уйду.

– Сегодня не надо. Я скажу завтра так, если ты сюда войдёшь.

– Шурочка, может мне сегодня уйти? Может тебе не до меня?

– Нет, сегодня не уходи… Сссс! Ухо не откуси, Володька…

 

«Здравствуй, мамуля!

Пожалуйста, не думай, что то, о чём я пишу – дело серьёзное или важное, но предупредить я тебя должен: Генька придёт к тебе, скорее всего числа 25 марта, с Зиной. Я тебя убедительно прошу не предпринимать по этому поводу никаких особых мер, вроде генеральной уборки и тому подобного. Когда ты увидишь Зину – ты поймёшь, насколько я был прав.

Я увидел Зину впервые на кафедре токсикологии. Она сидела отдельно от своих подруг, по-моему, грустная. Особенно печальны были глаза. Я не смог сдержать своих эмоций и, как какой-нибудь абрек или башибузук, похитил Зину. Когда я пришёл с Зиной в общежитие, я пошутил: «К нам подселяют ещё одного жильца в комнату». Володя посмотрел на Зину и сказал: «Хорошенькая. Как зовут?». Да это и естественно – Зина очень миниатюрная, беленькая, а глазки – просто чудо! Ну, ты сама увидишь числа 25.

Зина очень аккуратная, в еде не привередливая и особых хлопот тебе не причинит. А недельки через две с половиной и я приеду, я приму в её судьбе самое деятельное участие, но я хочу, чтобы ты знала, что речь ни в коем случае не идёт о каких-либо матримониальных отношениях.

Так пусть Зина поживёт у нас до моего возвращения, хорошо? Поверь, что в нашей мужской компании ей очень плохо. А тут я как-то за сахаром ходил, возвращаюсь, а Вова Балакин говорит мне: «Она меня полюбила», а Владимир Александрович говорит: «Это паноптикум какой-то!» Представляешь себе в какой обстановке пришлось Зине жить три дня и ещё до отъезда Геньки придётся?

Ну, всё, мамуля. Крепко тебя целую и ещё раз прошу, не думай, что это дело серьёзное, но Зину, маленькую такую – не обижай!

Всем большой привет, а Генюшке за её хлопоты – особый.

Твой блудный сын».

 

 

Я бросил письмо в ящик, вернулся в комнату и лёг спать. Проснулся я от громкого шёпота: «Володя, скажи ему, чтобы он ушёл» – «Верочка, это не тот разговор» – «Ну, пусть он уйдёт». Когда я услышал эти слова, я решил, что Вера хочет, чтобы Володя прогнал Шурочкиного кавалера, но следующие слова Володи – «Не кричи, ты его разбудишь» – расставили всё по своим местам. Я сказал: «Уже разбудили. Я сейчас уйду, только оденусь». Потом свернул в трубку матрас и подушку с простынями и вышел. В комнате, в которой мы играли в преферанс, был кусок места, на который можно было положить матрас без страха, что ночью кто-нибудь на тебя наступит. Ребята ещё не спали и без всяких расспросов гостеприимно предоставили два квадратных метра пола. Разбудили меня ребята рано, говорят: «Володя, тебя Шурочка спрашивает». Я оделся и вышел. Шурочка в каком-то домашнем халатике стояла в коридоре. Увидев меня, она сказала «Володя…» – «Что, Шурочка?» – «Володя…». Я внимательно посмотрел на Шурочку. Она не смотрела на меня, смотрела в пол, стояла, чуть ссутулившись, словно в чём-то провинилась, на все мои слова и расспросы отвечала только одно слово: «Володя…». В конце концов, я решил, что это форма реакции на укол промедола, а может и ещё какой-то гадости, вроде опьянения, клиники которой я не знаю. И чем-то это поведение было похоже на поведение Сашеньки с курсов усовершенствования в Баку, но тогда я хоть знал, чего Сашенька хочет. А сейчас я сказал: «Шурочка, я не знаю, чего ты хочешь, ты не отвечаешь на мои вопросы.… А как зовут твоего кавалера, может ты его хочешь видеть, его не Володя зовут?» Тут Шурочка подняла на меня глаза, зрачки были расширены, но в глазах не было того дебильного выражения, которое сопровождает опьянение. Взгляд был ясным, даже несколько укоризненным, вроде бы говорящим: «Как ты не можешь понять, что я тебе говорю?» и Шурочка снова повторила: «Володя…». И тут до меня дошло и бросило в краску. Я сказал: «Шурочка, может твой кавалер – сутенёр и требует с тебя что-либо? Тогда сколько я должен ему за две ночи, проведённые с тобой? Я подчёркиваю – ему, ибо тебя я не считаю продажной женщиной, для меня ты – женщина моей мечты. Так что? Или мне поднять роспись преферанса, посмотреть, сколько у меня там вистов? Или самому его спросить? Он здесь?» Шурочка ответила: «Он там с Верочкой. Со мной он уже рассчитался» – и показала след от укола на вене. Я спросил: «Шурочка, а ты без этого не можешь?» – «Без этого…Мне бывает плохо, если я не ширнусь – это так называется. А бывает хорошо.… Мне с тобой было хорошо.… А ширнусь – мне и без тебя хорошо… Мне даже с ним хорошо.… Спасибо, что ты постоял со мной. Иди теперь, я пойду, душ приму. Не надо, я грязная…» Я обнял Шурочку, прижав голову к своей груди, постоял так, гладя её голову, потом спросил: «Хочешь, я с ним поговорю?» – «О чём? О Высоцком? О Строке? Или об омнопоне и героине? И потом ты мне обещал… Володя.… Пусти, я в душ хочу. Да отпусти, мне в туалет надо…» Она вырвалась из моих объятий и пошла в конец коридора направо.

 

– Генюшка, так ты, правда, отвезёшь? А в поезде как же?

– Вов, оставь эти проблемы мне. Я тебе пообещала, значит, слово сдержу.

– Вот это по-ланговски, не то, что Кегель – шоколад не повезу, покупай курицу. Дай я тебя по-братски поцелую.

– Ну, на! – Генька подставила щёку. Вова Балакин сказал: «Эх, кто бы меня по-сестрински. Генриетта Николаевна, хотите чайку?»

– Если индийский и крепкий – не откажусь. – Мужики задвигались, на столе появились откуда-то взявшиеся чистые стаканы, закусь. Генька обаяла всех, даже Владимир Александрович отрезал всем по кусочку сала от присланного ему шмата, которым он до сих пор не намерен был делиться ни с кем.

– Вов, теперь колись, откуда тут моё отчество знают?

– Геня, Вовка вообще телепат, мог и в мыслях прочитать, или сквозь сумочку на пропуске в общежитие. Но, может, и я во сне наболтал. Я тут как-то ночью проснулся – кровать ходуном ходит – Владимир Александрович её за спинку трясёт, ты, говорит, такое несёшь, что уши вянут.

– Владимир Александрович, это правда, братец не лапшу на уши вешает?

– Да разбудил его как-то, он так храпел, что занавески качались. Я часа три терпел, потом разбудил, дай, говорю, и нам поспать, наша очередь, – сказал Владимир Александрович и отрезал всем ещё по кусочку сала. Я сказал:

– Я тут анекдот вспомнил, хохол домой из Москвы пишет: «Вышли сала, здравствуй, мама!». А я маме написал, мол, Генька приедет не одна, а с Зиной, пусть, дескать, Зина поживёт у нас до моего приезда, а то здесь на неё уже Балакин глаз положил. Мама, поди, бедная уже решила – всё, опять её чадо решило жениться, и конец спокойной жизни…

Генька сказала:

– Ой, спасибо, ребята – накормили, напоили…

– А хотите – и спать уложим, – сказал Вова Балакин.

– И будем ваш сон охранять, – вставил своё слово Оранбай.

– И я братцу храпеть не дам, чтобы не разбудил вас, – добавил Владимир Александрович.

– Нет, ребята, спасибо, идти надо. Вов, где твоё сокровище?

– Вот оно! – я открыл коробку.

– Ой, какая прелесть… Вов, можно я её в руки возьму?

– Дык, конешно!

Генька так аккуратненько вынула мышку, посадила к себе на руку, и так адекватно восприняла процесс взбирания мышки по рукаву до плеча и касания уха усиками при его обнюхивании, что я совершенно успокоился за Зину.

Потом я проводил Генюшку до её общежития. На прощанье Генька сказала: «Вов, а чего ты к нам в Самарканд не приедешь погостить, ведь родственники же. И билет бесплатный – я не понимаю. Мы с Юркой будем вас ждать с мамой, а если к тому времени женишься – и с женой приезжайте, у нас места много, всем хватит. Дай слово, что приедешь!

– Даю слово, что постараюсь!

– Нет, дай слово, что приедешь!

– Даю! Век воли не видать, – и, подцепив передний зуб ногтем большого пальца, я провёл им у себя под бородой.

 

 

Реставрация события по воспоминаниям участников и рассказам свидетелей:

Мама получила моё письмо, она прочитала его раз, два.… Потом застыла в глубокой задумчивости. Перед мысленным взором прошли события десятилетней давности. Мама всплакнула, потом мысль заработала в нужном направлении: «Где ж я её положу? Хотя – что я? – пока Вовки нет, конечно, на кровати.… А когда приедет, – бог мой! – а где ж она там спала, в мужском общежитии, ну, надеюсь, не с Вовкой же на одной кровати «валетиком». Как я когда-то с Лёней Чудиловым на практикуме по внутренним болезням. И ведь какой мальчик был чудный – умирал от любви ко мне – и никакой вольности, или хамства себе не позволил, не то, что его папаша. Я вот сейчас вспоминаю – а что, собственно, папаша? Частушки спел – невинная забава по сравнению с тем, что сейчас по радио поют эти «От Семёновны». Что там за Зина? Вовка ничего не пишет – ни кто она, ни откуда родом.… В мужском общежитии три … или шесть дней провела. Господи! Как хорошо было нам одним.… Ну, что поделаешь… Зина… Имя какое-то резкое. Я уже как-то даже к имени Ада стала привыкать, вдруг – Зина. Неделя осталась.

…Три дня осталось. Зина… Беленькая… Глазки, пишет, просто чудо…

… Завтра уже… Зина…Глазки грустные… Беленькая…

… Сегодня.… О, боже! Вон Вилька идёт. И Генюшка. А где же Зина? На улице, наверное, оставили – хотят сначала подготовить…

– Вилька! Генюшка! – обнялись, поцеловались. – Генюшка, ну где же Зина, веди её, я уже подготовлена…

– Тёть Мара, давайте раньше всё же в комнату зайдём и сядем. Сели? Ну, вот ваша Зина! – Генька поставила перед мамой открытую коробку с Зиной. Минута онемения – и слёзы…– Тёть Мара, что с вами, может валерьянки вам накапать, если есть.

– Подожди, Генюша! Вилька! Это я от счастья. Посмотрите, что мне мой оболтус написал.

– Марочка, ну дай мне свои очки…

– Погоди, мама, давай сюда, я прочту. С выражением, как Гавриилиаду когда-то. – Генька прочла письмо. Ну, что? Правильно братец всё написал. И два раза предупредил, что это несерьёзно. Так что вытирайте ваши слёзы счастья и посмотрите лучше, какая она хорошенькая. Она всех в купе обаяла, даже из соседнего купе мужички приходили на неё таращиться.

– Дочка, да то они на тебя таращились, а делали вид, что на Зину. Ты ж у меня вон какая красавица… Марочка, а ты мышей не боишься?

– Не боюсь, Виллинька, только в руки мне её брать не хочется… Генька, как ты можешь так? Она тебе в ухо дышит. Ой, Господи, на голову полезла… Генюшка!..

– Тёть Мара, ну что здесь такого… Вы ж сами юннатом были. Вы ж говорили – вам олень шершавым языком слёзы вытирал. У нас в Самарканде на базаре один чудик сидел, так он всего себя живыми скорпионами облепил, представляете? А это же мышка, такая славная. Ну, ладно. Перед чаем я руки помою.… Ой, у вас даже тортик. Никак невесту тортиком встретить хотели?

– Генька, не язви. Сама б такое письмо получила, небось, два бы тортика купила.

– Нет, тёть Мара, я бы заставила мамашу наполеончик испечь.

– Генюшка, ну расскажи, как там Володька, не похудел?

– Тёть Мара, Володька ваш выглядит молодцом, не похудел, остроумный, меня в ресторан «На Беговой» водил, мы с ним бутерброды с красной и чёрной икрой лопали, а потом подвыпившему официанту никак не могли растолковать, что он с нас втрое меньше хочет по счёту получить. Не переживайте, ваше чадо в порядке. Вот моё…

– А что случилось, Генюша?

– Да чуть не зарезали. Вернее, даже зарезали – уже в «Скорой помощи» реанимацию делали. Мама не рассказывала – я ж ей писала?

– Не успела ещё…– сказала тётя Вилли.

– Так вот, Димка, мой оболтус, завёл любовницу, старше себя года на три, привёл её, когда нас с Юркой дома не было. Муж пронюхал, вычислил, ворвался в квартиру и зарезал жену насмерть, а Димке горло перерезал. Счастье, что он плохо анатомию знал. Вот так…

– Господи, какой ужас…

– А у Галки муж, Женька, наркоманом стал, Галка сначала боролась, потом терпела, а когда он стал детские вещи продавать, чтоб свою дозу купить, ушла из дома и разошлась.

– Кошмар, – сказала мама.

– Да, уж! Тёть Мара, а когда вы с Вовкой к нам в гости приедете? У нас места много, мам, скажи!

– Правда, Марочка… Отдельная комната с двумя кроватями…

– Ещё и две раскладушки поместятся, так что приезжайте всей семьёй. Я не понимаю, бесплатный билет иметь и к племянникам в гости не разу за всё время не приехать.… И Зину с собой забирайте, если не захотите её одну оставить…

– Спасибо, Генюшка! Я постараюсь.

 

 

Потом мы с Вовой Балакиным перенесли наши матрасы, чашки, ложки и прочее в новую двухместную палату,… то есть номер.

 

 

– Шурочка, здравствуй!

– Здравствуй, Володя.… Говорят, к тебе какая-то красавица приезжала из Самарканда?

– Шурочка, было дело. Ты только никому не говори, но это моя сеструха была двоюродная, пусть все думают, что это жена-красавица. Шурочка, а я знаешь чего хочу?..

– Как не знать!

– Да нет, это само собой, но я не о том. Можно тебя в ресторан пригласить? Мне там понравились бутербродики, я с Генькой ел. Теперь мне так хочется их с тобой попробовать.

– А очень хочется? Бутербродиков?.. Я к тому, что я бы от тарелки борща не отказалась.

– Ну, ты моя умница. И мне борща захотелось, пошли?

 

 

– У вас борщ русский есть?

– К сожалению закончился. Не желаете ли соляночки сборной?

– А с маслинами?

– Обижаете…

– Ну, пожалуйста, нам две соляночки, так на второе…

Шурочка:

– Второго пока не надо. Кофейку по чашечке ещё.

Я:

– Как дама скажет. И бутылочку сухого белого на ваш вкус.

Дама:

– Не надо, Володя.

Официант:

– Как кавалер скажет.

Заказ принесли быстро. Обедали мы, не спеша. Я сказал:

– Шурочка, а ты знаешь, что я умею такую солянку варить? – и я рассказал Шурочке свои приключения в Баку. – А буквально на прошлой неделе встретил Сашеньку в метро. За десять лет она мало изменилась, а глаза – будто только что опять «Майерлинга» посмотрела.

Незаметно мы съели соляночку и уговорили бутылочку. С едой пришёл аппетит. Подошёл официант. Я сказал: «Можно нам ещё по бифштексику, но обязательно ещё бутылочку – нам понравился ваш вкус». Официант вопросительно взглянул на «даму», она утвердительно кивнула и продлила приятное времяпровождение… ну, времяпрепровождение.

– Шурочка! Я ж бутербродики забыл заказать! – я поискал глазами официанта.

– Володя, не вздумай.… Есть будешь один – я уже не могу.

Когда мы вышли, Шурочка сказала: «Володя, как я объелась.… Теперь спать не смогу… Приходи ко мне вечерком, ты так интересно рассказываешь… Ты не пишешь?» – «В стол…» – пошутил я, замерев от предстоящего счастья, и прибавил: «Может быть, когда-нибудь в будущем, мне захочется написать о настоящем. Я не забуду тебя, Шурочка, и уделю в своих мемуарах тебе страничку-другую…» – «А как назовёшь мемуары?» – «Назову «НАСТОЯЩЕЕ» и свой профиль на обложку вынесу, ты сразу увидишь, кто автор и книжечку купишь» – «А как будет выглядеть фамилия автора?» – «Шурочка, я под своей фамилией буду печататься, псевдонима брать не буду!» – «Так как будет выглядеть фамилия автора?» – «Фу… Я ж забыл представиться… Ланг моя фамилия, Владимир Леонидович» – «Терапевт известный, Ланг, не твой родственник?» – «Семьдесят седьмая вода на киселе. Какие-то предки общие. А как тебя величать?» – «Володя, я могу тебе, конечно, сказать, но это ведь не важно.… Если ты захочешь меня называть в своих мемуарах, напиши, как ты меня называешь. Мне нравится…» – «Шурочка!» – я поцеловал её волосы. – «Володя.… А мой кавалер в такой ситуации ущипнул бы меня за задницу… Ты понял разницу между вами? Иди уже. Продолжишь вечером. Володя.…Ну, всё, отпусти, выдавишь солянку…»

 

Я зашёл в музыкальный магазин и углубился в изучение названий пластинок. Огромный мир шёл мимо меня, вернее параллельно, очень редко мы соприкасались, и тогда я слушал Иму Сумак, или Строка, Высоцкого, или Рио-Риту, Кампараситу, или Шаляпина. «Шаляпина у вас ничего нету?» – спросил я у продавца. «Как не быть – вот, пожалуйста» – «Заверните, пожалуйста!» – «А послушать не хотите? Или название хоть посмотреть?» – «Дома посмотрю – спешу очень…» – «Ну, не понравится – приносите назад, обменяю. У меня есть…» – и он назвал несколько фамилий, от которых, наверное, дрогнули бы сердца меломанов, но мне они, увы, ни о чём не говорили…

 

– Шурочка, это к чаю, а это поставишь?

– А что это?

– По правде говоря – не знаю. Знаю, что Шаляпин, а что – не посмотрел.

– Володя, ты оригинал…

– А то! За это бабы и любят. Больше ведь нема за що!

Шурочка поставила:

«Кубок мой полн, я впиваю с вином

И бодрость, и радость, и силу…»

– О, по-моему, это «Элегия». – Я подошёл к Шурочке. «Только не на ноги, тихонечко, не отрывая носочков от пола, вот так, моя хорошая. Вот этот голос мне нравится. Он бы и «Коней привередливых» мог, и как Поль Робсон, наверное, мог бы. Шурочка.… Если б навеки так было…» – «Что навеки?» – «Тсс.… Это…» – Я привлёк к себе Шурочку.

Шаляпин пел:

«Если б навеки та-ак бы-ыыы-ло…»

Потом мы пили чай, я травил баланду, рассказал как мой старый друг, Пётр Кузьмич в Варшаве встретил Шаляпина и не помог ему допереть чемоданы до номера. А потом было то, после чего хотелось сказать: «Если б навеки так было!». Два раза.

Раньше ведь берегли уши и нервы слушателей и повторяли рефрен два раза. Это уже потом всякие поп- и рок-группы по двадцать раз одно и то же повторяют – просто бесят, честное слово…

 

И последняя наша встреча. В коридоре я встретил Верочку. Она сделала вид, что мы незнакомы и хотела прошмыгнуть мимо.

– Верочка!

– А, это вы, Володя.… Володя, простите меня, ради бога, за тот день…

– За какой день? А, да я и забыл даже. Господи, с кем не бывает! У меня только на будущее просьба – сказать заранее. Кстати, ваш знакомый сегодня здесь, или в командировке.

– В отъезде, но скоро приедет. А почему вы спрашиваете?

– Ой, Верочка, а то вы не знаете.… Я по вашей подружке сохну, но, ценя её привязанность к знакомому, не хочу нарушать их идиллию.

– Идиллию… Мудилию, вы хотите сказать. Ох, извините… Володя, а ваш тёзка сегодня чем занят?

– Верочка, да вы зайдите, он как раз добривается. Не внял моему совету время экономить. – Я погладил себя по бороде.

– Володя, спросите его сами, я не хочу заходить.

– Хорошо, Верочка. А вы у Саши не можете спросить то же самое?

– Сейчас спрошу.

Я зашёл в наш номер. Вова ещё возил у себя под носом рычащим агрегатом. Он сказал:

– Быстро ты, однако. Завидую. А у меня запор.

– Вова, у меня тоже, это я за штопором вернулся. Шучу. Верочку встретил, спрашиваю: к вам сегодня вечерком можно? Говорит, чтобы я с тобой согласовал.

– Так – а зачем я сегодня бреюсь? Согласовано.… Так кто сюда, Верочка, или Шурочка? А то, может, я к Шурочке, а ты к Верочке? Шучу, шучу. Кстати, Володя, у меня нет опыта в этих делах – как ты расплачиваешься?

– Вов, никак. Для меня Шурочка – любимая, а не уличная. Мы так играем. Ну, в кабак сводил, ну бутылку принес к ужину, пластинку подарил – и всё. Так, когда Верочке к нам в гости прийти?

– Давай сам придумай, мне всё равно…

– Ладно. – Я вышел в коридор. У двери в свой номер стояла Шурочка с полотенцем через плечо.

– Шурочка! Богиня моя, я весь иссох в своём холостяцком логове. Я замерзаю ночью, и никто не догадается прикрыть меня полотенчиком. Я хочу к тебе. Ты меня сегодня пустишь?

– Только с одним условием – ничего не приноси. Согласен?

– Так что, совсем голяком проскочить? Я могу, здесь близко.

– Володя… Ты знаешь, о чём я. Я не хочу с тебя брать плату. Я хочу тебя просто, по-бабьи любить. Может быть, последнюю ночь. Ты понял?

– Да, моя хорошая. Скажешь Верочке, её Вовка будет к одиннадцати ждать. Можно тебя поцеловать?

– Не надо, я ещё не умывалась. – Она пошла в конец коридора направо. Я заглянул в номер к Верочке:

– Верочка, в одиннадцать моя кровать, мебель вокруг, и то, что обычно лежит на соседней кровати – в полном вашем распоряжении. Оно, лежащее обычно, по вам сохнет, но стесняется об этом сказать лично.

– Володя, то, что лежит на соседней с моей кроватью, тоже сохнет по вам, это я вам по секрету говорю. Не обижайте её, ей уже столько досталось. А сколько ещё достанется…

 

Не помню ничего из лекций и практических занятий, помню только, что решали какую-то экологическую задачу на программируемом калькуляторе Б-23. Попозже я позвонил своей кузине, телефон которой в прошлом письме прислала мне мама, и договорился на завтра, на первое апреля, о встрече. Я приду познакомиться часиков в 7 – 8.

Потом я пошёл в книжный магазин против ЦУМа и купил себе несколько открыток, которых у мня не было в коллекции. Затем пообедал в столовой. Понял разницу между столовой и рестораном, не понял только, почему так мало разнятся цены. Столовский борщ можно было есть, только добавив в него горчицы, перцу, соли, и то, закрыв глаза, чтоб не видеть его цвета, напоминающего то, что вытекало в Яшкуле из лотка в бойне.

Потом принял душ, почистил зубы, чтобы не пахнуть столовским борщом. Наконец, постучал к Шурочке. Дверь открыла Верочка. Она сказала: «Володя, Шурочка сейчас придёт, она в умывальнике. А вы располагайтесь…» – она ещё что-то хотела спросить, я перебил: «Верочка, Вовка уже иссох весь, вас ожидаючи. Боюсь, начал уже увлажняться – я там, на столе, такую бутылочку видел…» – «Володя, вас Шурочка тоже хочет побаловать бутылочкой. Не вздумайте спросить сколько стоит. Поняли меня? Я пошла…» – «Спасибо, Верочка. Понял».

Пришла Шурочка, на ходу вытирая голову полотенцем, в домашнем халатике, такая уютная, милая. Она нежно провела по моей бороде, поцеловала в нос, как Лидочка когда-то в детстве, и сказала: «Здравствуй, родной. Ты, правда, за три дня стал родным мне. Мне жаль, что это наш последний вечер. Последняя ночь… Я завтра уеду к маме недельки на две, когда вернусь – вашего цикла уже не будет. Тебя не будет. Ты меня будешь когда-нибудь вспоминать? Как с распутной женщиной …» – тут я закрыл ей рот рукой и сказал: «Ещё раз так назовёшь себя – я подниму роспись преферанса. Я люблю тебя, а ты из меня клиента делаешь…» – «Я больше не буду. А я чаю хочу» – «Ладно, давай свою таинственную бутылочку…» – «А ты откуда знаешь?» – «Да я тут обыскал всё, пока ни тебя, ни Верочки…» – «Понятно, проболталась Верча!» – «Что ты, как можно. Это я сам вычислил, когда ты сказала, чтобы я ничего с собой не брал» – «Ну, садись» – она быстро достала из тумбочки, видимо всё заранее приготовленное – замысловатую бутылочку с оригинальной этикеткой, стопочки, конфеты, пирожные. Я каждый раз охал, сказал, что я коллекционирую этикетки и фантики, попросил бутылочку на память, когда опустеет, и получил добро. Вкус содержимого я не помню. Помню, что я закатил глаза и сказал, что я знаю только один вкус, который гораздо лучше этого. «Какой вкус?» – попалась Шурочка. – «Вкус твоего поцелуя…» – сказал я так искренне, что сам себе поверил. «Володя…» – сказала Шурочка. Я не торопился. «Что поставить? – я подошёл к проигрывателю. – Шаляпина? О, тут ещё на обороте есть. «Сомнение»… Послушай. Это о моих чувствах к твоему кавалеру:

«… И та-айно, и зло-обно

Орружия и-ищет рррука!»

– Я знаю этот романс Глинки, он мне тоже нравится, – сказала Шурочка. Но на обороте – «Элегия» ты сказал? – мне понравилась больше.… А у мамы сад большой, фруктовый, – без связи с контекстом сказала Шурочка. Что-то навеяло ей сельскохозяйственные ассоциации. – Летом там птицы поют, за садом луг, потом лесополоса, там белки жили, сейчас не знаю, остались ли, а за ней речка…» – «Как зовут?» – «Кого, Володя?» – «А, всех: маму, речку, коварного соперника.…Иди сюда» – «Иду, мой хороший. Не бойся, не отдавлю. Ты тоже, вижу, голову помыл…» – «Шурочка, ты не представляешь, как приятно, когда ты мне сзади голову трогаешь!» – «Пяточно-затылочную связку? А ты знаешь, что кавалер мой любит, когда ему трогают? Впрочем, ты и сам в прошлый раз понял» – «Шурочка, мне стыдно сказать, но там я тоже очень люблю, когда трогают. Сссс!.. А что ты любишь?» – «А мне всё нравится.… А больше всего нравится, что ты со мной, как с человеком разговариваешь» – «Потому, что ты маленькая, беззащитная, хрупкая девочка… Аоу-у-у! – я согнулся в три погибели, получив неожиданный удар в солнечное сплетение. – Понял, ой, мамочки, не такая уж и беззащитная… Мать, ты часом боксом не занимаешься? Вот это врезала.… Ох, какие на сегодня танцы?.. Всё!.. Убила во мне всё положительное. Щас сдачи дам – мало не покажется!.. Помни, я всё в своих мемуарах напишу.… И подчеркну, с каким безжалостным хладнокровием ты отколотила такого приличного с виду молодого человека…» – «Мой маленький, беззащитный, с виду приличный молодой человек, ты думаешь свою даму поцеловать – последняя ночь наша, ты хоть понимаешь это?» – «Ты когда едешь?» – «В шестнадцать с чем-то…» – «Вот я тебя провожать пойду, тогда и поцелую» – «А до того?» – «А до того – драться не надо!» – «Покажи, где больно?» – «Вот где!» – «Что, рубашка болит?» – «Да вот – синяк, наверное…» – я задрал рубашку. Шурочка наклонилась и поцеловала место ушиба. – «Выше болит, – сказал я, – чуть выше. Правее, ой ещё чуточку правее… Шурочка, родная, ласточка, теперь левее… Моё ты золотко… Мне тебя тоже раньше стукнуть, или сама покажешь, где болит? Вот моя умница, вот моё золотко.… Подожди, не отодвигай, ох, синяк какой огромный, вот это шишка, не уходи ещё, моя лапочка. А это что за безобразие? Что это мне мешает оказывать лечебно-терапевтическое воздействие? Вот, хорошо, теперь меня ещё чуточку давай полечим.… У меня ещё губа болит, потом щёки, под бородой вот здесь что-то заболело. А почему меня уже перестали лечить? Ах, бинты мешают? Шурочка, можно я свет потушу, тогда сам разбинтуюсь. Но я не настаиваю – можешь сама. Родная, лапочка, давай и я тебя разбинтую. Вот ты красивая, просто слов нет. Иди в модельный бизнес – с такой фигурой.… Только в «Плейбое» не снимайся… Да что там они понимают – «ростом не вышла»… Н.у и ладно. Вот эта линия меня с ума сводит. Даже больше чем вот эта. Подожди, куда ты, дай линию поцелую. Постой так. Я хочу запомнить каждую линию не только глазами, но и губами. Да, пожалуйста, какая мне разница, вертикальная линия, или горизонтальная. Ну ладно, пусть под линиями простынка будет, а не одеяло. Шурочка, я сейчас умру – вот этой линии я ещё ни у кого не целовал, а ты стели, стели, я тебе не мешаю, ты мне не мешай. Здесь тебя кавалер щипал? Поцелуем это место. Где ещё? Да куда ж ты.… Когда ещё мне такое место поцеловать придётся.… А, ты меня хочешь разбинтовать? Моя родная.… Моё ты золотко.… Солнышко.… Турмалин мой полихромный.… Вырастешь – узнаешь.… Приличное, приличное.… Камень это драгоценный.… Ласточка моя.… Меня в жар бросило. Я тебя люблю, я тебя хочу.… Сама видишь… Ты оболочку видишь, а что внутри – сейчас лопну, золото моё… моё… моё… моё. Сссс!.. Лапочка, я кончил.… Не успел выскочить» – «Володька, я же просила, я же тряпочку подстелила. Ты же знал, что я не предохраняюсь… Что мне теперь – аборт делать?» – «Дурашка! Коснись моего лигаментума! Сегодня уже первое апреля. А ты попалась. Положи на место то, что держишь!» – «Ну, Володька, ты и дал.… Всяко меня разыгрывали, но чтоб такое устроить… Неугомонный.… Это на тебя бутылочка подействовала. Недаром там, на этикетке Вакх изображён. Вакханалию устроил. Володя… Володя.… Меня пронимать начало. Чуть помедленнее, кони… Володя… Воло-дечка…Мальчик мой, с виду приличный.…Ой, как мне хорошо! Мальчик мой. Сатир необузданный. Неугомонный… Ты что, меня на второй круг погнал? Володя.… Подожди… Погоди! Встань, постой.… Да не уходи ж ты, постой я вытру тебя…» Вдруг Шурочка опустилась передо мной на корточки и её губы коснулись моего лигаментума, я не успел отодвинуться – она крепко держала меня за ягодицы. «Шурочка, родная, не надо, противно ведь. Шурочка… Золотко моё…» Я перебирал её волосы и причитал, пока она не сказала: «Не замолчишь – откушу!», и уже в полном молчании… я успел в последний момент вырваться, и запачкал пол по прямой на дистанции больше двух метров. Переведя дух, я сказал: «Шурочка… Родная ты моя… Я тебя и так никогда бы не забыл.… Зачем тебе это надо было?» – «Я сама потеряла голову. И мне самой это надо было. Вытерся? Стол видишь? Налей нам обоим. Да не бери ты в голову!.. Так обычно это называется» – «Ещё есть французское название.… А у тебя нет ненужной тряпочки?» – «А тебе зачем?» – «Свои грехи с пола стереть» – «Стёрла уже, пока ты бренди наливал…» – «А ты везде стёрла?» – «Володя… Тебе не попадалась книжка «Скажи: „изюм“?» – «Читал. Понял. Молчу» – «Не молчи, что ты про турмалиновое что-то говорил?» – «Драгоценный уральский камень, многоцветный, полихромный турмалин называется. Ещё там водится дымчатый горный хрусталь…» – «Красивое название…» – «Я всем девчатам знакомым говорю: «Твои глаза мне напоминают дымчатый горный хрусталь» – «А мне, почему не сказал?» – «Тебе врать не хотел» – «Соврал бы, мы, девки, это любим.… А сегодня – сам бог велел соврать…» – «Ага, я знаю, вы, женщины, любите ушами, а мы, мужики…» – «…глазами!» – «Правильно. А откуда ты знаешь?» – «Володя, ну я ведь не только что из детского сада. Была и у меня когда-то бурная интересная жизнь. Я ведь тебе нарочно первый раз на ногу наступила, я ведь танцую не хуже тебя, у меня за плечами балетная студия, выступления в провинциальных театрах, успех, цветы, поклонники… Уши развесил? Поверил? С первым апрелем, Вовочка. Это я тоже тебя разыграла. Ладно.… Значит мои глаза тебе не нравятся?» – «Глаза? Не-а… Что другое, может… А… поверила, поверила! С первым апреля! Шурочка, да у тебя глаза дивные, чудные, дай их поцеловать. И это дай. И пузичко. И тут дай поцелую. Дай, чем я хуже… Я хочу тебя.… Поцеловать… По… це… ло… вать…» – «Володя… Володечка… Володька, ненормальный, шершавый… И борода щекотная… Володька, перестань… Слышишь?» – «Замолчи, или откушу…» – «Володя… ну войди в меня… Мальчик мой, слышишь? Володя.… Во…лодя…» – Я послушался: «Руку дай… не эту…» – Я поцеловал еле заметный след иголки. – «Это вместо укола… Милая моя… Солнышко…» Я почувствовал, что Шурочка напряглась, потом застонала.… Я сказал: «Это с первым апреля?» – «Это со вторым оргазмом за ночь, дурашка. Отдохни. Тебе завтра учиться, а мне ехать. Поспи, хороший мой» – «Ладно. Пусти подмышку. Вот так…» – Я уткнулся носом в грудь, оказалось, что с залепленными ноздрями мне нечем дышать, и я сказал: «Я задыхаюсь от любви к тебе, тёпленькая…», хотел ещё что-то прибавить и провалился в чёрную бездну сна.

 

– Володя… Вот ты спать горазд. Я уже второй час на тебя смотрю. Храпишь – и не просыпаешься. Сейчас Вера придёт… – Я рванулся и кинулся к Верочкиной кровати, на которой в страшном беспорядке лежала перемешанная моя и Шурочкина одежда. «Володя… какой ты дурашка… Вера придёт ещё через три часа, и ничего ты не храпел, и я только что проснулась, и на тебя не смотрела, только сейчас смотрю… С первым апреля! А ты ничего, только худой больно. Ты как, гимнастикой этого добился или постом?» – «Шурочка, у меня такая конституция, сталинская» – «Не произноси этого имени в моём присутствии – у меня отец репрессирован и посмертно реабилитирован. Но ты не сказал, почему ты так сохранился, тебе ведь лет сорок?» – «Шурочка, как ты могла?!» – «Что я не так сказала?» – «Как ты могла… Меня – таким стариком представить. Как ты могла – мне ещё только тридцать восемь!» – «Володя, там, в бутылочке ещё осталось нам по рюмочке? Принесёшь?» – «Шурочка, как бы я хотел тебе всю жизнь кофе в постель подавать, особенно если ты в таком виде, и я тоже» – «А чего же ты себе не полную налил?» – «Шурочка, прости, там уже всё!» – «Тогда давай мне твою рюмку, и забери мою» – «Ну, на.… Давай… А бутылочку с Бахусом я заберу. Уже это мой сувенир в память об этой чудесной ночи. Я, конечно, её и так не забуду, но я хочу сувенир. И фантик мне отдай, у меня такого нет. А фигуру я блюду следующим образом. Нужно взять в равных частях травы золототысячника, зверобоя, тысячелистника, сушёных ёжиков и тараканов и залить…» – «Володя, хватит заливать…» – «Не буду…» – «Поухаживай за дамой, поставь на стол тарелочки и стопочки». Уронила крошку себе на грудь. Я кинулся с быстротой молнии и подобрал крошку губами. Шурочка потрепала меня сзади по волосам и сказала: «Поставь Высоцкого.… Иди сюда… Ляг на спину. Да не стесняйся ты, этим гордиться надо. И женщине приятно, когда при виде её с мужчиной такое делается. Дай ещё посмотрю на тебя. Ты мне таким и запомнишься. Положительным, стеснительным.… Подвинься ближе к серединочке, вот так, мой хороший, теперь ты моя хорошая, а я твой кавалер» – Шурочка перешагнула через меня, второе колено поставила рядом с другим боком и присела. Несколько мгновений посидев у меня на ногах, она нагнулась и сказала: «Любимая, какие у тебя роскошные груди!», поцеловала мои роскошные груди, сказала: «Дорогая, твои губы так манят!». Она поцеловала меня в мои манящие губы – приятно пахнуло ванильным пирожным. Я искренне надеялся, что и от меня пахло так же. Я сказал: «Шурочка, Саша, Александр, возьми меня сейчас – я вся твоя, дай поцелую твои куцые сосочки…», получил шелобан по лбу, не сильный, но чувствительный, и обиженно закрыл глаза. Шурочка провела по мне своим телом, и я оказался внутри. Это была первая в моей жизни поза «дама сверху». Было так необыкновенно приятно с первой секунды до последней, что я сказал: «Шурочка, ещё десять секунд и я всё, Шурочка пять секунд, Шура, три.… Слезь, я не могу сдержаться, Шу-роч-ка, что же ты наделала.… Как ты теперь?» – «И… я… не… могу… сдер… жаться…Володька.… О, боже! Как хорошо…Можно я так ещё посижу? Ты меня на свою иглу посадил, Володька. Третий укол за ночь. Что я теперь делать буду без тебя?» – «А ты останься со мной, моя хоро… Александр. У нас ещё неделя…» – «Не могу, Володька, – Шурочка нежно вытирала меня тряпочкой, – у меня и билеты уже в сумке, и мама за сорок километров на лошади встречать приедет.… И там птицы и белки… Всё, я в душ пошла. Минут через пятнадцать Верочка придёт. Ты без неё не уходи, а мою одежду ко мне на кровать переложишь».

– Шурочка, подожди.… Дай я тебя ещё раз поцелую!

Я постарался вложить в поцелуй всю свою нежность к этой женщине. Мне и поцелуй этот запомнился, и взгляд Шурочки на меня, ещё совсем не одетого, в котором не было ни капли сексуального, что-то материнское. Так случилось, что и поцелуй этот, и взгляд были последними. Я привёл в порядок постели, посмотрел внимательно на пол – уже было совсем светло. Оделся сам, поздоровался с Верочкой, спросил: «Вы когда на вокзал?» – «Да, думаю, часа в три отсюда поедем» – «А это мой сувенир, – сказал я, беря бутылку. – Так сколько, ты говоришь, она стоит?» – «Тьфу, опять об оплате, один мне тут достоевщину нёс, теперь вы.… Неужели мы, бабы, не можем вас просто полюбить, хоть на три дня? Идите, Володя, в буфет опоздаете» – «Верочка, спасибо вам. За Шурочкой присматривайте. Ей без вас никак нельзя. До свиданья. Я постараюсь к трём подойти».

Я пришёл к половине третьего. Над головой дежурной висели ключи от Шурочкиного номера. Я спросил: «Девчата из этого номера давно вышли?» – «Ровно в два. С чемоданом, видно на вокзал» – «А на какой вокзал – не знаете?» – «Да откуда ж мне знать?»

– Володя, Верочка не сказала с какого вокзала Шурочка поедет?

– Нет, Вова, знал бы я раньше – расколол бы. А ты я вижу крепко запал на Шурочку.

– Володя, не то слово. Мне её долго будет недоставать.

– Да, хорошие девчата. И в любви умелые, и в дружбе крепкие.

 

Когда на экраны вышел фильм «Интердевочка», артистка Яковлева напомнила мне Шурочку, а актриса Полищук – Верочку. А много-много лет спустя, в каком-то глянцевом журнале мне попалась фотография кинозвезды Элизабет Хёрли. Я даже вздрогнул, так похожа была эта звёздочка на Шурочку тех лет. Где вы сейчас, девчата? Как сложилась ваша судьба?

 

А вечером я поехал к кузине. Её звали Милочка. Она была племянница тёти Муси, жены дяди Миши, того, что жил во Владивостоке. Я взял с собой выпиленный из пинг-понга ажурный шарик, купил по дороге коробочку конфет и бутылочку «Шампанского». Уже подходя к дому, я подумал: «Надо было несколько цветочков купить, раззява. А ещё, лопух кучерявый, надо было Шурочке несколько цветочков подарить… Крепок у нас на Руси мужик задним умом!» Я позвонил. Дверь открыла девушка в больших роговых очках, за которыми угадывались строгие тёмные глаза. Нежнейшим голосом, так контрастирующим со строгим взглядом, она спросила: «Вы Володя?» – «А вы – Милочка?» – «Эмилия…» – «Милочка! Оленька мне о вас столько хорошего наговорила и столько в письмах написала, что я к вам рвался уже много лет – и вот, наконец, судьба меня привела в ваш дом» – «А вы здесь в отпуске, или командировке?» – «Милочка… я здесь на курсах повышения квалификации» – «А давно?» – «С января…» – «Володя, я поняла, как вы рвались. С января» – « Милочка, куда можно поставить?» – «Ой, Володя, а это же зачем?» – «Как зачем? Вы разве меня без чашечки чая выгоните?» – «Володя, мы вас не выгоним, живите с нами, у нас с мамой и для вас место найдётся – целую комнату вам отведём, вы ж, наверное, в общежитии живёте? Сколько вы ещё в Москве пробудете?» – «Недельку ещё!» – «Понятно, как вы рвались много лет…» – «Милочка, я вашего адреса с собой не взял, потом мама уже прислала – и вот я здесь. Милочка, а вот это – мною испорченный шарик от пинг-понга. Пусть он иногда напоминает вам о ростовском кузене» – «Ой, какая прелесть…» – «Милочка, а вы ростовского своего дядю Колю знаете?» – «Только теоретически…» – Тут я рассказал, как дядюшка меня разыграл аналогичным возгласом. Послышался шум за дверью. Милочка сказала: «Это мама и Яцек. Маму – Неонила Корнеевна зовут».

Я поднялся с дивана навстречу женщине, сразу располагающей к себе типично русским лицом, смешливыми морщинками у глаз, низким приятным голосом. «Здравствуйте, Володя! Я вам мысленно пожимаю руку – я сейчас псинку гладила, ещё не вымыла. Да вы садитесь, что вы вскочили? Я сейчас – вы пока поговорите с Милой, у меня тут ещё на кухне дела…». Тем временем «псинка», китайский пекинес, или хин, которого я в уме назвал хеком, взлетел на диван – если б я так умел, я бы на крышу нашего домика на Одиннадцатой без разбега взлетал бы – и, расставив все четыре лапки сообразно странам света, удивлённо посмотрел на меня огромными, блестящими глазами. Казалось, он спрашивает: «Это что за ужасно длинноносое существо, от которого пахнет дешёвым табаком и вчерашним столовским борщом, уселось на моё место?» – «Ну, что, Яцек, я на твоём месте сижу?» – Яцек утвердительно кивнул и переступил всеми четырьмя лапками. – «Я подвинуться могу» – сказал я, сдвинулся на три сантиметра и пригласительно похлопал по диванчику рядом с собой. Яцек понимающе кивнул и свернулся рядом. «Боже, какой уродливый нос, – подумал я, – вернее совсем нет носа, чёрный провал с двумя дырочками. Как у сифилитика. Самец. Наверное, любит, когда ему по загривку елозят. Ну, чёрт с тобой, курносый, млей! – Я потрепал его между ушами. – Уши как уши, но нос – о, боже мой!»

– Володя, он признал вас. Обычно он никому не позволяет к себе прикасаться, кроме меня и мамы.

– Мы друг друга обаяли, – сказал я.

– Володя, я сейчас произнесу одно слово, вы посмотрите на его реакцию. Не испугайтесь. Косточка!

Яцек взлетел над диваном метров на десять.… Ну, пошутил я – сантиметров на десять… и в страшном возбуждении уставился на Милочку. Она сказала: «Ну, сварю я тебе, маленький, завтра то, что ты больше всего любишь, хороший мой, Яшенька!» – голос был нежный. Я подумал: «Как будет балдеть от Милочки мужик, которого она осчастливит, выйдя за него замуж. От одного только голоса можно улететь в небеса блаженства. А если ещё к этому ласковые руки…» – «Милочка!» – Я сделал огромные глаза и произнёс упавшим голосом: «У Яцека хвост сломан…» – «Что?» – Милочка кинулась к Яцеку и стала его ощупывать, нечаянно касаясь и моей ноги. Я сказал: «А какое сегодня число?» – «Какая разница.… Где вы перелом нащупали?» – «Милочка, первого апреля у всех собачек хвосты переламываются…» – «Ой, Володя, нельзя так шутить. До смерти напугал…Собачка моя, Яшенька, маленький мой, как дядя Володя жестоко над тобой пошутил!» Милочка взяла в руки Яшеньку, при этом её рука снова коснулась моей ноги. Я почувствовал обворожительную шершавость начёса и сказал: «Поздно уже. Мне пора…»

– Да куда ж вы, Володя, в такую рань? – сказала Неонила Корнеевна, входя в комнату. – У нас метро до двух часов, а сейчас и десяти нет.

– Спасибо, Неонила Корнеевна. Пока я доберусь, могут общежитие закрыть.

– А вы оставайтесь, мы вам в этой комнатке на диване постелем, и Яцека заберём, чтобы вам не мешал.

– Спасибо вам, Неонила Корнеевна, но тогда ещё хуже будет – все мужики подготовительных курсов бросятся часам к трём на поиски трупа стройного бородатого мужчины лет сорока…

Неонила Корнеевна, а, впрочем, и Милочка, улыбнулись моей шутке – вот что значит хорошее воспитание! – и наперебой взяли с меня слово, что я приду завтра. Я дал. Потом уточнилось, что лучше всего мне прийти часикам к пяти, как раз к этому времени обещала прийти Элла, она тоже хочет познакомиться с кузеном.

– Только, Володя, – сказала Неонила Корнеевна, – я вас очень попрошу, придите без всего вот этого, – она указала рукой на бутылку и конфеты. – Мы люди простые, понадобится – сами скажем, мол, приходи с бутылкой. Обещаете? Честное слово? Ну, ладно. Отпускаем вас до завтра, до пяти часов.

Как я летел до метро, в метро и после метро, знают только мой начёс, я и Господь бог, которого нет, но который хранил меня в тот вечер от конфуза. Я так стремительно пролетел мимо своей двери в конец коридора налево, как когда-то в Баку Сашенька пробежала мимо своей, возвращаясь из кино. Дело в том, что в гостях у кузины я постеснялся выполнить японский традиционный ритуал вежливости.

 

– Вов, был сегодня в гостях у кузины. Красивая девушка, голос нежный, как мужской характер, только взгляд прекрасных глаз суров и заставляет держаться на расстоянии. Но я по собственному опыту знаю, – если снять очки – девушка делается беззащитной, домашней, такой, что хоть сейчас под венец…

– Ну не тяни… Дальше колись!

– А что дальше? Посидели, потрепались, чайку попили, собачку потискали, потом я писать захотел и ушёл.

– Всё?

– Всё!

– А теперь слушай, как я бы на твоём месте поступил. Я бы посидел, потрепался, потом снял бы с нежной девушки очки, потискал, потом чайку попил, потом пописал, потом бы сказал: «Я ещё завтра приду», а потом бы ушёл.

– Вов, там ещё её мама была…

– А маму попросил бы с собачкой погулять…

– Вов, я ещё от Шурочки в себя не пришёл. Такая девчонка – сердце болит, что с ней будет. Пропадёт ведь…

– Пропадёт.… Это как пить дать… За щеку брала?

– Вов, я у Шурочки усовершенствование получил по полной программе, или почти по полной.

– Да, хорошие девчата. Меня уже пацаны спрашивали – где Ланга баба, что её не видно? Я сказал: «По-моему, Ланг её съел, – домашнего захотел». Завтра Верку поведу в ресторан. Чего там вкусного есть?

– Вов, солянка сборная неплохая, бифштекс обычный, но сытный, а вино официанту скажи – на ваш вкус, нам приносил хорошее белое. Слушай. Давай мужиков разыграем, дескать, Шурочка в белую мышку превратилась, и теперь у меня в Ростове будет жить.

– Не поверят. Генриетта Николаевна её раньше увезла, Шурочка ещё по коридору подмываться ходила…

– Умываться…

– Да.… Извини. Ты и впрямь запал…

– Так бы сейчас и поехал в её деревню. Там, говорит, в лесополосе белки и птицы в саду, а у самой глаза – не могу словами передать. Как у больной лошади…

– Володя, да ты поэт.

– Вов, мне хочется писателем фантастом стать. Чего мы про Шурочку напоём?

– Так… Просто в мышь превратилась и где-то по общежитию бегает. Согласен?

– Ага!..

Забежал Оранбай:

– Ланг! Сахару дай – от Зины осталось ещё?

– Оранбай, вон на столе кулёк – бери сколько надо.

– Слушай, куда ты Шурочку дел? Может и правда – съел? Где она?

– Оранбай, Шурочка.… Как бы это сказать.… Только ты не трепись там пацанам… Она, может и сейчас нас слышит. Я тебе говорил, что она не такая, как все…

– А, ну да, ты говорил, что у неё поперёк…

– Оранбай, хуже. Я всё удивлялся, почему она спиной не поворачивается, потом как-то случайно увидел – у неё хвост – сантиметров восемнадцать-двадцать, серый, с редкими волосками.… На конце совсем голый… без кисточки…

– Ни фига себе.… У нас в Ташкенте тоже баба с хвостом была. На операцию приходила. Отрезали.

– Потом у Шурочки было шесть грудей, две нормальные, красивые…

– Ну и что?

– А пониже поменьше и волосками густыми покрыты, особенно пара нижних.… Только ты там не рассказывай. Сказала мне вчера: «Володя, у меня завтра трудный день перетранспозиции, она так сказала – я запомнил. Ты, говорит, по мне не грусти, мне здесь плохо, в этой, говорит, оболочке.… Где она сейчас?.. Может и в вашей комнате…

– Почему в нашей?..

– Да она как-то говорила, что ты её обидел. Она тогда сказала: «Сейчас я не могу за себя постоять. Но будет время – я ему припомню этот день». Я тогда не понял, что она имеет в виду…

– А что она имела в виду?

– Оранбай, я не знаю, что. Я ещё сам не отошёл… Ты щель под дверью, вон, видишь?

– Ну?

– Баранки гну! Я часа три тому назад к себе шёл, смотрю – из туалета Шурочка выходит. Шажочки по коридору так «цок… цок… цок…». Ну, я зашёл, а ушки на макушке. Цокает. Я прилёг и слушаю. И что странно, чем ближе, тем тише, как будто на цыпочках шла, потом еле слышно.… Потом вон эту щель тень перекрыла в середине. Я ещё встать хотел – думаю, Шурочка к нам в гости. А я вот так лежу…

– Ну?

– Ну.… Ну, смотрю – тень уже, уже делается, потом вот такусенькая сделалась, потом мышь – шурух! – в щёлочку к нам. Посмотрела на меня, на Вовку и – назад под дверь … Секунд пять я лежал, онемев, потом вскочил, дверь открыл – никого. Ни Шурочки, ни мышей, только запах какой-то… вроде мукой пахнет.

– Балакин, а ты видел?

– Я не знаю, Шурочка там, или не Шурочка… Шаги слышал, будто на цыпочках кто шёл. Потом тень появилась. Вот так вот – меньше, меньше, меньше… сокращаться стала, потом мышь к нам заскочила, воздух понюхала и выскочила под дверь. Серая была, на вид хуже Зиночки. Чем там пахло – не знаю, я не вставал. Вова, а ты не путаешь, может, это не мукой пахло? Может серой?

– Точно! Вова, точно! Я сейчас вспомнил, мы как-то в детстве самородную серу жгли – такой же запах был. Ё-моё.… Так это точно чертовщиной попахивает.

– Вот я и смотрю, ты, когда из коридора вернулся, бледный был, как смерть.… Да и мне как-то так не по себе было, будто пыльным мешком по мозгам тюкнули. Ты, Оранбай, там не молоти языком.… А, впрочем, чёрт с тобой, всё равно никто тебе не поверит.

– Э, Ланг! А что ты тогда сказал что у неё поперёк… Правда, что ли?

– Нет, Оранбай, тогда я пошутил.… Да, и насчёт хвоста пошутил.… И всё остальное придумал. Так что не трепись никому, чтоб тебя на смех не подняли. Вов, а может, это нас Шурочка так разыграла – сама мышь подкинула, и спряталась?

– Да нет Володя, её нигде нет. Оранбай! Ты сахар весь забрал?

– Нет! Половинку!

– Ты когда придёшь к себе – один кусочек положи возле шкафа на пол – хорошая девочка была…

Оранбай ушёл. По-моему, его восточные глаза были не вдоль, а поперёк.

 

И что вы думаете, дорогие читатели? Восемь раз мы рассказывали эту историю всем своим сокурсникам. Оранбай всем растрепал. И восемь раз сокурсники уходили от нас с перпендикулярными глазами. Вот тогда я и понял – врать надо умело, а главное – не перегнуть!

 

– Володя, ты куда?

– Вов, я тебе вчера не рассказал… Я, уходя, всё-таки сказал: «Я ещё завтра приду!»

На этот раз я купил несколько цветочков, но… Я дал слово, что я приду, но я не дал слова, что приду ровно в пять. В конце концов, могли у меня ведь часы остановиться? Как не хочется быть рассматриваемым жучком-бомбардиром. Да и напросившимся на обед выглядеть не хочется. Не дал бы слова, что приду без бутылки – уже в метро бы ехал. Так остановим-ка часики. Пружиночка, потерпи пару часиков. Скоро опять расслабляться будешь. Я зашёл в книжный магазин, потом в другой, купил пару наборов открыток и несколько отдельных. В наборах было несколько дублей. Надо бы ещё зайти к Владимиру Ивановичу Артемьеву, коллекционеру и заведующему секцией филокартистов Московского общества коллекционеров. Какой удивительный человек! Совершенно безвозмездно он в течение долгих лет почти ежемесячно рассылал многим коллекционерам отпечатанные на машинке сведения обо всех выходящих в Союзе открытках от всех издательств, дававших сведения в Книжную палату. Причём всегда отмечал, если репродукция печаталась впервые. Иногда – не знаю, пятый, шестой или седьмой экземпляр – отпечатывались так слабо, что текст было бы невозможно прочесть, если бы Владимир Иванович своей рукой не обводил почти весь отпечатанный текст. Кроме того, он печатал, опять же безвозмездно, адреса всех своих корреспондентов, желающих вступить в переписку с другими коллекционерами, и тех, кто хотел что-нибудь приобрести или реализовать. Не удивительно, что когда в Ростове вышел набор открыток «Ростовский музей», 10 экземпляров я послал Владимиру Ивановичу. То же было и с Таганрогским музеем. Послал ему я и книжечку-каталог Ростовского художественного музея. Теперь я решил навестить этого филантропа, чтобы лично поблагодарить за его деятельность. Вспоминается ещё один случай. Один мой знакомый в Ростове писал диссертацию по творчеству В.И.Сурикова. Он у меня увидел открытки Сурикова. Я дал знакомому адрес Владимира Ивановича, и они списались. И Владимир Иванович переслал в Ростов все свои открытки с иллюстрациями В.И.Сурикова – втрое больше, чем было у меня! Благороднейший человек! Спасибо вам, Владимир Иванович! Наша переписка прекратилась только тогда, когда в Союзе начался сначала всесоюзный, а потом и всероссийский бардак, и когда издательства стали издавать коммерческую рекламу вместо открыток, по которым миллионы могли узнавать о художественных сокровищах своей страны.

Но, пора и к кузине. Я, конечно, очень извинился, что мои часы встали, сказал: «Это вам, Неонила Корнеевна», протянув несколько нарциссиков, выразил сожаление, что меня не дождалась Элла. Потом мы гуляли с Милочкой и Яцеком по улице, потом меня кормили обедом, потом мы смотрели снова, как реагирует Яцек на слово «косточка», потом смотрели, как он уплетает эту косточку, сваренную так, что она стала мягкой, потом мы смотрели мои открытки, потом я поступил по-хамски, выцыганив у Милочки её одинарник – открытку «Голубь мира» Пабло Пикассо, взамен всучив кузине каких-то три своих дубликата. Потом я уговорил Милочку назавтра сходить со мной в гости к Владимиру Ивановичу.

Владимир Иванович! Спасибо вам за вашу деятельность, за гостеприимство, за то, что вы не спекулируя, помогаете коллекционерам приобретать открытки, которых у них ещё нет. Спасибо, что и меня не оставили без нескольких наборов. У себя в Ростове мне за них пришлось бы заплатить впятеро дороже.

Владимир Иванович и на Милочку произвёл впечатление своим бескорыстием и желанием помочь в коллекционерских делах.

Потом мы с Милочкой обменялись честными словами, что приедем в гости друг к другу и впоследствии сдержали свои слова.

Из моего визита в Москву я запомнил, как привязалась Милочка к своему Яцеку, я даже ревновать стал, честное слово. Как-то Милочка рассказывала о достоинствах её пёсика. Оставив на столе открытую книжку, она вышла за чем-то. Я заглянул в книжку. В глаза бросилось название главы: «Онанизм у собак». «Как, – подумал я, – и вы туда же?». Ещё помню, вышел я покурить на балкон. Взгляд мой случайно упал на окно напротив, – и больше я не мог глаз оторвать от окна. За окном появилась стройная фигура обнажённой женщины, очень красивая. Я проглотил слюнку, почувствовал шероховатость начёса.… Я докурил папиросу «до фабрики», в последнюю затяжку попал пепел и гарь. Я не мог отвести взгляд от окна. Я не знаю, вследствие ли моего взгляда, вопреки ему, или совершенно вне связи с ним, но в комнате напротив зажёгся свет. Теперь я видел нагую красавицу почти во весь рост. Она ни разу не взглянула в мою сторону, ни разу не произвела какого-нибудь движения, или жеста, давшего понять, что она позирует, и, тем самым, сильней привлекала мой взгляд. Потом свет потух, и дивное видение больше к окну не подходило.

Когда мы прощались на вокзале, я поцеловал Милочку по-братски, не то в лоб, не то в щёку. «Ммму…» – произнесла Милочка с обидчивым видом. Да, ещё мы стали на «ты», как-то просто, без брудершафта. А ещё, вот, я вспомнил: мой визит был, как бы, ответным. А когда Милочка гостила у нас, перед отъездом она у моей мамы спросила, что любит Володя из еды. А мама сказала: «Милочка, он у меня не привередливый, а вообще я ему по утрам кашу из овсяных хлопьев варю, он ест с удовольствием. Не любит только мёда, ни в каком виде…». Так вот, Неонила Корнеевна все дни, что я был у них в гостях, кашу из овсяных хлопьев варила, хотя я и умолял – что Милочке, то и мне. «Это само собой, а овсянку помимо, и не капризничайте, Володя». Пришлось давиться, чтоб не обидеть добрую женщину, хотя овсянку я любил как сэр Генри в кинофильме «Собака Баскервилей». Вот так одно неосторожное слово может сделать человека несчастным.

А из визита Милочки в Ростов мне запомнилось только то, что однажды, сходя с трамвая, она подвернула ногу, так как не рискнула опереться на мою руку покрепче. Пришлось на голеностоп наложить «восьмёрку», тугую повязку. В процессе накладывания повязки, я периодически посматривал на Милочку – не слишком ли туго я бинтую, и однажды уловил взгляд, в котором прочёл: «Братец троюродный, ты хоть соображаешь, что касаешься ноги молодой и интересной девушки, или тебе всё равно, мою ли ножку бинтовать, или ножку стула?». Свой взгляд на девичью ножку, как на потенциальный источник блаженства я, разумеется, скрыл.

Помню ещё, Милочка захотела посмотреть город без провожатых. Мне куда-то нужно было пойти, и мы с мамой отпустили её одну. А маме надо было на базар. И вот мама приходит со старого базара, и в ужасе мне рассказывает: «Володька, я на Соборный поворачиваю с Энгельса – и вижу: наша Милочка пирожок покупает. Боже, как мне неудобно, значит, девушка голодная осталась за завтраком. Ой, как стыдно… Ты ж представляешь? Может она только потому и захотела без провожатых по городу пройтись, что кушать хотела, стеснялась сказать, что завтрак не сытный. Ой, как мне не удобно…»

Вскоре пришла Милочка, подарила маме какую-то статуэтку Каслинского литья, кажется, лошадку у плетня. Потом она рассказала, что увидала собачку, которая смотрела на неё такими необыкновенными глазами, что Милочка купила и скормила ей пирожок с мясом. Только я понял то выражение, с которым мама сказала: «Господи, как я рада… за собачку!»

Потом мы несколько лет переписывались. Однажды я получил в конверте чистый лист бумаги и перестал писать. Ещё через несколько лет до меня дошло, что Милочка, видимо, зашла на почту, увидала какие-то марки, решила, что у меня таких нет и послала конверт с этой маркой, или с какой-то юбилейной надпечаткой, а лист вложила, чтоб не посылать пустого конверта. Поздновато дошло, но, прокрутив перед мысленным взором историю наших отношений, я решил, что Милочке нужно искать жениха среди столичных жителей, а мне, провинциалу, не стоит морочить голову милой девушке с суровым взглядом тёмнокарих глаз.

А теперь снова на три года назад:

– Мамулька!

– Вовка! Ой, Вовка, какой ты поросёнок! Чудилка ты моя… Лёнька тоже любил всякие такие штуки выкидывать… Ты не представляешь, что я передумала, пока Генька мне мышь не показала!

– Мышка моя! Ещё как представляю. Для того и писал именно так. Зато как ты должна быть теперь счастлива, что твой поросёнок новую жену из Москвы не привёз. Подожди, я с кузины слово взял, что на будущий год приедет. Понравится тебе, я уверен, больше Зины. Кстати, где ж она? Вот это она? Бог ты мой! Да неужели это Зина моя?..

Из моего письма Володе Балакину:

«… Я взглянул на Зину. В трёхлитровом баллоне сидело и дурно пахло жирное, одутловатое существо чуть поменьше моего туфля, с красными глазами и белыми поросячьими ресницами. Я разлюбил Зину. Я вынес её во двор и спросил у ребятни: «Пацаны, никому для живого уголка мышку не надо? Смотрите, какая хорошенькая, и ест всё – и шоколад, и тараканов. Никому не надо? Жаль…» – «А вы её в подвал выпустите, – посоветовали тинэйджеры, – она там с серыми скрестится и полосатых народит…» Потом я сказал: «Мама, а ты не сможешь её в зоопарк отнести?» – «Хорошо, Володя, отнесу…» На следующий день Зины дома не было…».

У меня нет уверенности, что мама отнесла Зину в Зоопарк. А если даже и так, то где уверенность, что её не скормили какой-нибудь полярной сове?

А с Володей мы переписывались года два, потом я побывал в Челябинске, в гостях у Володи. Мы вспомнили Москву, Зиночек, Шурочку, Верочку. Помню, как мы с Володей были за городом в сосновом лесу, он сказал, что в последнее время стал писать стихи. Я сказал: «А ты помнишь, как я однажды спросонья завыл:

« Ночевала сучка молодая

На груди утёса великана…»,

а ты подправил меня: «У пёса-великана…»? Потом Володя сымпровизировал стихотворение на тему «Два Володи в сосновом лесу под Челябинском». Помню, какие настоящие сибирские пельмени мы ели с Володей в ресторане. Помню, какая у Володи славная жена и чудесная дочка, но уже позабыл, кого из них звали Наташей. У малышки было штук пятьдесят больших красивых кукол. Я не был оригинальным и, уезжая, подарил ей пятьдесят первую. Как-то в Володином письме я почувствовал, что его тяготит переписка. Я пропустил свой ответ, и, видимо, своевременно. Почта в то время стала работать уже хуже, а Володя второго письма подряд писать не стал. Жаль, что мы живём не в одном городе, может быть раза два в год заходили бы друг к другу в гости…

Из Челябинска я привёз маме чёртика Каслинского литья и Златоустовскую гравировку по металлу «Глухари».

 

– Света! – я обращаюсь к секретарю СЭС, – ты Высоцкого «Кони привередливые» слышала?

– Нет, а что?

– Да там я слов не смог разобрать.

– Ничем не помогу. Вот если бы они были написаны скверным почерком, как у Кима Германовича, может быть тогда…

– Света, я сейчас тебе напишу, разбери, умоляю, а то в башку влезло, и лучшие силы мозговой деятельности идут на чёрт-те что. Вот: «Чуть помедленнее, кони. Ну-ка, щикивам, кнут и плеть…»

– Я подумаю, – говорит Света.

Через полчаса я прохожу мимо. Света окликает. «Володя! Не указчики вам кнут и плеть – подойдёт?»

– Светка! Точно! Как я сам не допёр? Вот спасибо! Дай расцелую!

– Володя, перебьёшься. Лучше массаж сделай – так руки болят, особенно плечи – не могу просто поднять. Умеешь?

– Света, никогда не делал, но, наверное, умею.

Я ощущаю под пальцами плотные, словно деревянные мышцы, начинаю нежно поглаживать, потом всё сильнее разминаю, поколачиваю, в конце концов, мышцы делаются мягкими, Светка расцветает, говорит: «Ну, где ты раньше был? Ой, как хорошо, Ну, ладно, можешь в щикивам поцеловать!» – она подставляет щёку.

– Ланг, какой вы всё-таки бабник, – говорит проходящая мимо Елена Митрофановна.

– Так вы ж себя не разрешаете целовать, – говорю я, – боитесь мужа. А Светлячок холостой, у нас любовь, правда, Светик? – Что Светик ответила, я не расслышал, потому что Елена Митрофановна остановилась, подошла и сказала, ехидно глядя на меня: «Это я боюсь мужа? Это он меня боится!»

Увидев в глазах Елены Митрофановны чёртиков, я приблизил свои губы к её губам, и, едва я их коснулся, во рту у меня оказался её язык. Вот это французский поцелуй! От неожиданности я отскочил от Елены Митрофановны и пошёл к себе в отдел. Только сейчас я понял, что за «конфетка» оказалась у меня во рту в далёкой юности, когда мы целовались с Танечкой Летковской. Ни Рая, ни Надя, ни Шурочка, ни одна из Оль никогда меня так не целовали. В целом, мне не понравилось, но впечатление осталось сильное.

 

Начало лета. Суббота. Без четверти шесть утра. Я целую маму и говорю ей: «Мыша моя, ну ты ж должна была привыкнуть за три месяца – ну я ж на один денёк, к ночи же вернусь! Ну не пережёвывай ты, у меня ж с собой «форма №3», устану – вернусь раньше. Всё, побежал. Завтра целый день дома буду сидеть».

Я вышел из дома на углу Текучёва и Халтуринского и устремил стопы на Запад. В руках у меня был портфель с пищей и питьём на день. Первый привал я сделал в Чалтыре, часов в одиннадцать. Я посидел минут сорок, позавтракал половиной своего пищевого резерва, обнаружил, что на обеих ступнях натёр по паре водянок, хотя прошёл не больше трети пути. Но я сам себе сказал: «Если могла Лидия Осиповна, то смогу и я», и я пошёл дальше. Второй привал я сделал около пяти, доел и допил всё оставшееся содержимое портфеля, отдохнул минут сорок и пошёл дальше. Шёл я по трассе, если не было тропинок на обочинах и в лесополосах, тянущихся вдоль Таганрогской трассы. Когда до Таганрога, по моим подсчётам, оставалось километров восемь, передо мной, по ходу движения, остановился мотоциклист. Он внимательно смотрел, как я переставляю ноги. Когда я поравнялся с мотоциклом, он сказал: «Слышь, садись, подвезу» – «Спасибо, я сам» – «Да садись, я тебя подвезу бесплатно – я вижу, что у тебя нога болит… или обе?» – «Спасибо, не надо. Это у меня походка такая. Меня в детстве на лошадь посадили, а чтобы я не упал – ноги под лошадью связали. А лошадь к речке подошла и водички попила – вот с тех пор у меня такая походка» – «Ну, как знаешь…». И, обдав меня бензиновой гарью, мотоциклист, добрая душа, стремительно удалился в сторону вожделенного Таганрога. До вокзала ещё по городу я шёл часа полтора и к десяти вечера дошёл. Поезд «Тихий Дон» из Москвы на станцию Таганрог прибывал в 22 часа 12 минут. Я только успел выпить из-под крана в туалете литра два воды и набрать ещё бутылку, которую всосал уже по дороге к милому дому. Вернувшись в Ростов, я и до дома доехал транспортом.

Зато на следующий день, в воскресенье, я целый день пробыл дома. Мама была довольна – цыплёнок целый день не выпархивал из-под крылышка наседки, лечил свои четыре водянки.

– Володя, за какое время ты дошёл от дома до Таганрогского вокзала?» – спросил меня, спустя несколько месяцев, Александр Титович.

– За шестнадцать часов, с двумя привалами.

– Семьдесят пять километров. Считай, что у тебя третий разряд по туризму.

А ещё у меня третий разряд по пулевой стрельбе и шахматам, хотя удостоверяющих документов – нет.

У меня ещё есть задумка – сходить до Азова пешком. Ищу компанию, лучше из красивых женщин послебальзаковского возраста. Там – всего ничего, километров двадцать пять. Ау! Где вы, девы?..

 

А тут, как раз, произошла с моим братом эта история, жуткая, таинственная, по свому впечатлению, произведенному на меня, не идущая ни в какое сравнение с тем, что было мною написано ранее, и только лишь, возможно, сравнимая с тем, что будет мною описано ниже.

Я уже рассказывал вам, что трёхлетнее пребывание брата среди боеголовок, от которых треск счётчика Гейгера сливается в сплошной вой, оставило неизгладимый след не только в его памяти, но и на поверхности ёмкости, её вмещающей – ну, короче, стал мой брат плешивый. Почему-то он переживал это обстоятельство значительно больше меня, хотя я-то видел его неоволосённую поверхность значительно чаще, чем он сам. Стало от брата иногда вкусно попахивать чесночком, крапивным семенем, народными средствами, и это дало свои результаты: Колька покрылся тонким нежным пухом, идентичным своей мягкостью тому, что покрывает мои предплечья, правда, вчетверо более коротким, но, видимо, его результат не удовлетворил. Брат вычитал в какой-то газете, что в Тбилиси, или Ереване живёт человек, продающий подпольно снадобье, восстанавливающее оволосённость, подкопил деньжат и поехал туда.

Вот тут, по дороге с ним и произошла эта страшная, фантастическая история. Когда брат возвратился, он рассказал мне эту историю, от которой у меня дыбом встало то, что у брата встать не могло в связи с отсутствием – волосы на голове. К сожалению, для всех моих читателей, должен сообщить, что брат взял с меня слово, что я об этом никому не расскажу, а я всегда слово держу, так что извините, рассказать эту историю я вам не могу, а жаль… Она бы здорово украсила моё повествование.… Очень жаль. Очень.

Впрочем, приезжайте ко мне в гости, мы с вами сходим в гости к дяде Коле с тётей Любой, они очень гостеприимные, славные люди и, если вы будете хорошо себя вести, может быть, подчёркиваю – может быть – он вам сам всё расскажет. Приезжайте!

 

 

К этому времени относится ещё одно воспоминание. Наташа принесла на работу кленовую веточку, проглаженную утюгом. Оранжевые осенние листья не отпали от веточки и смотрелись в вазочке – конической лабораторной колбе – очень хорошо. Я вспомнил, какой красоты были листья скумпии, которые я видел в прошлые годы недалеко от сосновой рощи и настоем которых я однажды угостил своего дядюшку. Я сказал: «Наташа, там, рядом с вами, есть сосновая роща, а рядом с рощей скумпии полно, красивые листья – почти вся палитра» – «Володя, а где это рядом?» – «Ну, три или четыре остановки автобусом в сторону садов. Или даже две.… Хочешь, поедем – покажу где?» – «Хорошо, только мне надо перед этим домой заехать – баклажаны забросить, да и переодеться, если за город ехать – я хоть платье это не запачкаю, а то мне жаль его».

Баклажаны я помог донести Наташе до кухонного стола. От чая я отказался, сказал: «Быстрее поедем – быстрее назад приедем». Наташа заметила: «Володя, я бы не хотела, чтобы ты на обратном пути заходил сюда. Дело в том, что Саша мой своеобразно реагирует на появление в доме мужчин, которых он не знает как облупленных, и было уже два случая, что он своим поведением причинял неприятность моим знакомым по школе и университету» – «Наташа, не боись, я в гости набиваться не буду…» – «Ну, посиди, я сейчас переоденусь.… Ну, поехали?..»

– Боже, Володя, какая красота! Правда, сказочная красота. Я хочу вон ту веточку, ты дотянешься?

– Наташа, дотянусь, на обратном пути всё равно этим путём пойдём, тогда сорву.

– Ладно, тогда и вон ту сорвёшь. И вон ту ещё.

– Наташа, эта красота тянется километра на три, по дороге могут более красивые листики попасться, во всяком случае, менее пыльные, от магистрали подальше.

Так, восхищаясь красотами природы, мы углублялись всё дальше в рощу, стих шум города, запели птицы. Вдруг, словно в сказке, вспорхнул и, шумно хлопая крыльями, улетел такой немыслимой красоты фазан, так сказочно сверкало его фантастическое оперение, что мы оба застыли. Наташа сказала: «Ничего подобного никогда не видела, вернее, только в зоопарке, да и то, кажется, только в Берлинском. Володька, знаешь какое тебе спасибо, что ты меня сюда притащил. Я бы в жизни никогда не подумала, что может быть такая красота. И, главное – рядом с домом» – «Я тоже фазанов вижу впервые. Лося видел здесь в прошлом году, и позапрошлом – я сюда добирался пешком, когда за грибами ходил. А говорят, тут и кабаны водятся, только они очень осторожные и ближе километра людей к себе не подпускают. Наташа.… Послушай, как птицы поют. Тихо как, хорошо…»

Наташа остановилась в четверти шага от меня. Сквозь запах сосны до меня движением воздуха доносило лёгкий запах её духов. Вдруг мне так нестерпимо захотелось её поцеловать, что даже слёзы выступили – такое было со мной впервые. Хотелось только поцеловать – и ничего больше. Вдруг Наташа сказала: «Надо будет когда-нибудь Сашку и Таньку сюда притащить – тоже рядом живут и такой красоты не видели» – «Ну, вот, а ты ехать не хотела…» – «Да когда же я об этом говорила? Ну, не хотела, думала ты испортишь день этот, я же знаю, что ты бабник. Какая же ты умница, что привёл меня сюда. Только, к сожалению, время неумолимо, надо домой потихонечку двигать. Я уже что-то с непривычки и устала даже. Тут никакой скамеечки тебе в прежних походах не попадалось?» – «Нет, Наташа… Метрах в трёхстах, между делянками рощи есть реперный знак – холмик такой на открытом месте, на его вершинке можно сесть, не запачкав ни травой, ни пылью костюма. Пойдём?» – «Пойдём…»

Наташа легко взошла на холмик, села, вытянув ноги. Я, положив ей на колени голову, улёгся рядом и закрыл глаза. Полежав так минуты три, я спросил: «Ничего, что я так бесцеремонно себя веду?» – «Володя, хорошо хоть, что ты понимаешь, что это бесцеремонно. Ну, что мне с тобой делать? Лежи уж, раз улёгся, а другой раз надо спрашивать до того…» – «Ага! А тогда бы ты не позволила.… А ты такая мягонькая, как мама моя. Наташа, а ты помнишь, что я тебе сказал на второй день нашего знакомства, четверть века тому назад? Тогда, накануне, я фильм какой-то видел, а на следующий день я тебе процитировал из этого фильма. Не помнишь?» – «Нет!» – «Я, помню, сказал:

Наташа! Милая Наташа!

Мне так нужна улыбка ваша,

Как пароходу антрацит,

И как больному стрептоцид» –

«Ты знаешь, вот ты сказал – и я что-то смутно стала припоминать. Что у тебя за память?» – «Наташа, это профессиональная память бабника…» – «Володя, по-моему, нам, точнее мне, уже домой пора. Сашка уже пришёл, скоро Танька из школы вернётся, скажут, где это наша мама загуляла?» – «Наташа, где – они сразу вычислят по листикам, а вот на вопрос: «С кем?» – что ты ответишь?» – «Володя, скажу «с Лангом». Они тебя на маминых похоронах видели, да и по моим рассказам давно знают» – «Как облупленного?» – «В том то и дело, что да. Вставай уже, разлёгся, как дома…» – «Эх, ну почему так коротки миги счастья. Ну, пошли в обратный путь. Нам ещё с двадцати семи кустов по паре веточек надо сорвать».

Сорвали с тридцати семи. Перед самой дверью в дом я сказал: «Наташа, подержи, пожалуйста, мой веник!». Она взяла, еле удерживая в руках охапку красных, жёлтых, оранжевых, зелёных, салатных, болотных, фиолетовых, лиловых, коричневых веточек. «Всё, – сказал я, – побежал! Спасибо тебе за прогулку!» Наташа что-то говорила мне вслед, но я уже не слышал. Если что-то важное – повторит завтра…

 

А с Таней VII я предпринимал гораздо более длительные и частые прогулки, Она рассказывала о своей дочке, Наташке, как-то мы гуляли втроём. Девчушка лет пяти меня покорила сразу. Был бы я помоложе лет на тридцать – влюбился бы сразу и бесповоротно. Впрочем, в маму я тоже влюбился. Танечкин муж был моряк, дома не бывал по нескольку месяцев. Кроме того, мне насплетничали, что один из технических инспекторов на самом деле не дядя её, а любовник. Я возненавидел его лютой ненавистью. Я неоднократно намекал Татьяне, что я весь такой худой потому, что иссох от жажды поцелуя. Как в пустой комнате, всё что угодно слышит, как «ближе к телу» – как будто не к ней обращаюсь. «Татьяна, я знаю, что для женщины успешная защита означает победу. Ты победила меня. Побеждённый, я прошу у твоих ног поцелуя… Братского… Нежного… Ничего экзотического, как Христос-Воскрес… Тебе ж дешевле обойдётся – мпу! – и всё. Нет – я умираю, тебе придётся на похороны сотрудника идти, цветочек, или даже три покупать. Так как?» – «Володя… Ты что-нибудь в гидропультах понимаешь?» – «Да! Нет! А что?» – «Ничелё…» – это так Наташка её слово «ничего» произносит.

Как-то прогуливались мы у Парка Революции, Танина рука лежала на моей, покрытой нежным, как мужской характер, и длинным, как мужская привязанность к сопротивляющимся женщинам, пушком. Татьяна потянула за пушок, отдельные представители которого достигали 7 сантиметров, раз, другой. Это мне слегка напомнило, как когда-то мне на загривке теребили волосы. Я свернул в парк, потом в боковую аллею, потом в кусты давно отцветшей сирени. Там я нежно обнял Танечку и нежно поцеловал.

Едва я оторвал свои губы от Таниных, я получил так по морде, что зазвенело в глазах, а из ушей посыпались искры. Мало того, вторая рука с неумолимой скоростью приближалась ко второй щеке. Только исключительная моя реакция позволила мне избежать продолжения побоев. Я сказал: «Намёк понял, насильно мил не будешь. Тебя до трамвая проводить, или ты до троллейбуса сама дойдёшь. Я с тобой боюсь…» – «Володя, так ты в гидропультах разбираешься?» – «А ты в сотрясениях мозга разбираешься? Я ж теперь инвалид второй группы. Ты ж как Валерий Попенченко. Сначала руку общипала – вон, зимой мёрзнуть буду, потом такой удар зубодробительный…» – «Ладно, я ухожу» – «Ладно, до троллейбуса провожу. В последний путь… Брррр.… В последний раз».

Назавтра, идя откуда-то в свой отдел, я увидел в коридоре Таню, Михаила Осиповича, ещё кого-то, стоящих вокруг гидропульта. Кто-то качал насос, из патрубка раздавалось шипение. Ну, ремонт велосипедного насоса мало чем отличается от ремонта насоса гидропульта. Починил я им гидропульт за полминуты. Татьяна, в присутствии окружающих, схватила мою голову и длинным, горячим поцелуем в губы, ненавязчиво поблагодарила за работу. Вот и пойми этих женщин! Когда я пришёл в себя и открыл глаза, то встретился взглядом с насмешливыми глазами красивой девушки. Этот «ещё кто-то» был новый помощник дезинфектора Люба. Я влюбился сразу.

Поскольку мне ничего от моего последнего предмета влюблённости не обломилось, я не буду долго отнимать время читателей. Упомяну только, что Люба была хорошим человеком и товарищем. Когда я, пригласив девушку за Дон, в район зависания вертолётов, перекушал там, поскольку оказалось, что и у меня, и у Любочки было, и когда я, как истый джентльмен, сказал: «Люба, я хочу тебя… чтобы проводить…до дома хочу… ик!.. проводить…», то Любочка проводила меня почти до своего дома, и просидела со мной в каком-то скверике, пока я не сказал: «Люба, ты настоящий друг. Недаром я тебя так на Дону от комаров защищал, всю руку отбил, пока их на тебе убивал. Городской СЭС незачем теперь на Левбердоне дустовые шашки жечь, всех двадцать пять миллионов тамошних комаров я убил!».

И только я знаю, на каком месте у Любочки есть, или, может быть, была, а уже нет, крупная, с вишнёвую косточку, бородавочка.

 

Однажды, в Санэпидстанции, воспользовавшись каким-то благовидным предлогом, чуть ли не Пасхой, я поцеловал Наташу. Поцелуй мой был не то, чтобы очень горячим, или сладким, но он был таким крепким, что Наташа, когда я отпал, потрогала свою губу и сказала: «Сумасшедший…», совсем как когда-то в детстве Танечка Летковская. Но по морде мне не дала, как некоторые. Вот как должны реагировать на непредвиденный поцелуй воспитанные замужние женщины!

А у меня через несколько лет выпали передние зубы. Я-то знаю истинную причину, а остальные пусть думают, что это пародонтоз.

 

А со второй Олей роман мой был стремительный, как полёт пули в тире у Пугачёва.

Очень молодая, по сравнению со мной, девушка, как и я, записалась на курсы по изучению международного языка Эсперанто, которые вёл, опять же на совершенно бескорыстной основе Иван Степанович Варюхин, один из создателей Ростовского клуба эсперантистов, энтузиаст и популяризатор изучения эсперанто, отдававший этому делу всё своё свободное время, да и, пожалуй, кучу денег – только мне он подарил несколько книжек на эсперанто, а какую обширную переписку он вёл с зарубежьем! Спасибо Вам, Иван Степанович, за Ваш титанический труд. Низкий Вам поклон. Saluton, kara instruisto!

Но вернёмся к Оленьке. Очень красивая девочка, или, скажем, очень молодая девушка, сидящая неподалеку от меня, в ходе предложенной преподавателем игровой ситуации ставшая собеседницей, а затем и корреспондентом по переписке на эсперанто, понравилась мне сразу. Меня не остановило то, что у неё была нестандартная фигура – её бёдра были вдвое шире моих. Верхняя же половина была божественно хороша Рубенсовской красотой и покорила сердце холостого тридцатилетнего мужчины в течение трёх занятий, с четвёртого занятия я проводил её до дома, а с шестого пригласил к себе домой. Девушка пришла. Мама была в командировке. Оленька рассказала, что у неё есть жених, она учится на фельдшерских курсах и мечтает окончить мединститут. Я сказал, что я разведен, долго был без женщины и могу своим поведением невольно оскорбить нежную девичью душу.… Тут выяснилось, что нежную – это правильно, но насчёт девичьей – это уже пройденный этап. Короче, я попросил Оленьку, сегодня не уходить домой. Она согласилась. Я был искренне обрадован – я был готов вести длительную осаду, но девушка была очень молода – сексуальная революция уже прокатилась по вузам, техникумам, школам, детсадам и яслям, поэтому моя «победа» была предопределена. Девушке, видно, льстило ухаживание немолодого врача с экзотической ещё в то время бородкой, курящего в то время трубку, и так явно истекающего слюной желания близости, что она пошла навстречу без всяких нудных предварительных осад. Уже на пятой минуте её появления у меня в доме я целовал её Рубенсовскую грудь. Помните картину «Союз Земли и Воды»? На десятой минуте Земля запустила Воде руку под юбку и даже совлекла трусики. Но Вода сказала, что она сейчас придёт, и вышла в душ. Земля накрыла стол, чем было, а было, помимо прочего баночка мангового сока, которого сама Земля, как и Вода, попробовали впервые, и вкус поцелуев Оленьки в моей памяти слился со вкусом сока манго. Потом не было ничего необычного, чего бы не знали дошколята. «Я чувствую себя как на волнах любви, – сказал я, подбрасываемый Олечкиными бёдрами, – такие дивные бёдра снились мне в эротических снах школьных лет, каравелла ты моя…» – «Да, бёдра – это мой козырь, – сказала Оленька, правда, она при этом добавила: «Милый… ещё… ещё… милый…» и, с виду обессиленная, затихла. Утром, едва мы успели выпить по чашечке чаю и одеться, как в комнату вошла вернувшаяся из командировки мама.

– Мама, познакомься, пожалуйста, это Оля, – сказал я.

– Очень приятно. Мария Николаевна. А это вам, – сказала мама и протянула Оленьке красивый букет, забыл каких, цветов. – Куда ж вы? Володя, у тебя деньги на такси есть?

– Да, мамуля…

Мы вышли.

– Какая у тебя мама добрая – вон, цветы какие прекрасные подарила.… Я в себя прийти не могу от этой встречи. Моя б в такой ситуации сказала: «А ну, пошла отсюда, лахудра. И чтоб я духу твоего больше здесь не слышала!»

– Что ты, Оленька. Так могла бы сказать жена, застав любовницу в гостях у мужа.

 

Ещё одна встреча, через несколько дней, на какой-то лавочке на территории РИИЖТа. Я хочу сделать девушке приятное и запускаю руку под юбку. Меня самого так волнует процесс, что мне больших усилий стоит делать вид, что для меня это дело привычное. Я ласкаю девушку, приближаясь к заветной цели, не спеша, постепенно. Вот мой палец коснулся бугорка. Девушка вздрагивает, как от удара током. Я увлажнил палец, коснувшись чуть ниже и глубже, и снова погладил бугорок. Оленька прогибается в спине от этой ласки, напоминая мне кошку, когда гладишь её около хвоста в период, когда ей больше хочется кота, чем колбасы. Я снова опускаю палец ниже, ввожу его чуть глубже…

– Володя, не надо! – говорит Оленька.

– Почему, девочка моя, я же вижу, что тебе приятно?

– Приятно.… Очень… Но не надо. Попробуешь пальчика – не захочешь мальчика, – произносит Оленька чью-то еретическую мудрость.

Помню, что когда в ту ночь я возвращался от Ольги – вернее из РИИЖТа, Ольга жила рядом, на Ларина – я остановил милицейский газик и спросил: «Ребята, вы не подбросите поближе к центру, а то денег на такси нет?» – «Ну, садись! Небось, у бабы был?» – «У неё…» – «А тебе куда надо-то?» – «Да, хоть до Энгельса, там мне уже близко» – «А где живёшь?» – «Да, на Второй…» – «Ого, ни фига себе близко от Будённовского… Миш, у нас в Нахичевани никаких делов нет?» – «Да как не быть.… Довезём до Второй… Только ты другой раз все деньги у бабы не оставляй!» – «Спасибо вам большое, вот выручили!..»

Ведь были ж в советской милиции настоящие, нормальные мужики! А может, и сейчас где есть?..

 

Через много лет я повстречал свою каравеллу на Большой Садовой. Она была не менее хороша лицом и душой, но бёдрами превосходила всё, виденное мной до этого. Мы поболтали, вспомнили Ивана Степановича Варюхина. Оленька рассказала мне, где она работает, рассказала о переменах в семейном положении. Мы попрощались. Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она… Боже, какая стройная и изящная девушка была у меня однажды ночью, много лет назад!

 

Директор Лензавода, Калганов Григорий Дмитриевич, не выполнил какого-то предписания Санэпидстанции. Убедившись в том, что руководство цеха не виновато, я явился в кабинет директора с намерением провести беседу, результатом которой должно было быть осознание неправоты и деятельное стремление немедленно устранить все имеющиеся санитарно-гигиенические недостатки. Увидев меня, Григорий Дмитриевич сделал перепуганные глаза и, едва пожав руку, полез в карман, извлёк бумажник и вынул из него десять рублей – максимальную сумму, на которую санитарный врач имел право оштрафовать виновного. Он ухарски хлопнул по столу червонцем, дескать, нам штрафы платить не впервой. Я сказал:

– Григорий Дмитриевич, я рад, что вы понимаете неотвратимость последствий невыполнения наших предписаний, тем более, что сроки были с вами согласованы, но почему вы решили, что сумма штрафа – 10 рублей? Главный врач Санэпидстанции может по своему усмотрению увеличить штраф вдвое. К сожалению, это – максимум.

Директор воскликнул:

– Владимир Леонидович, извините, был неправ! – и, быстро извлёкши из кошелька второй червонец, хлопнул им по столу рядом с первым. Я сказал:

– Григорий Дмитриевич, к сожалению, вам придётся лично уплатить штраф в сберкассу. А там ведь ещё может быть очередь – вчера я оштрафовал Антоненко Леонида Петровича, начальника сталелитейного цеха, на десятку, а позавчера врач по пищевой санитарии оштрафовала завстоловой, кажется, главврач утвердила двадцать рублей. Так что я составляю протокол о санитарном нарушении и выписываю вам штраф. Я понимаю, что для вас сумма значения не имеет, поэтому выписываю вам штраф – один рубль.

Представляю выражение лица работника сберкассы, принимающей от директора завода, члена Горсовета, заслуженного деятеля железнодорожного транспорта, штраф такого необычного размера.

Кстати, предписание было выполнено в тот же день.

 

Говорят, что если сумма первых трёх цифр шестизначного номера автобусного (а также троллейбусного и трамвайного) билета равны сумме последних трёх цифр – то тебя ждёт удача, а может быть даже счастье. Я не выбрасывал свои «счастливые» билетики, а храню их и по сей день, когда билетов на транспорте уже нет. Видимо, запас моего счастья ещё не иссяк, так как, несмотря на всякие мелкие жизненные невзгоды, я чувствую себя счастливым. Недавно я подсчитал своё счастье – 136 «счастливых» билетиков, среди которых есть один с уникальным номером – 111111, говорят ещё и о том, что я не каждый день ездил зайцем, как в тот день, когда мы с братом ездили в «Спартак» на «Тарзана».

 

Долгожданный отпуск!

Дядя Коля и тётя Вилли решили поехать в Крым на машине и взять нас с Колькой с собой. Колька вначале отказывался – у него дня через три или четыре кончался отпуск, а потом его уговорили, пообещав посадить на поезд в Крыму, так, чтобы он хоть что-нибудь из Крымских красот успел посмотреть. Я не помню, что именно он посмотрел, помню только, что я страшно огорчился, что остальные красоты я увижу без него. Мы провожали его на поезд. Я был рядом, когда он садился в вагон. Вдруг его нога соскользнула со второй ступеньки вагона, и он ударился косточкой голени о нижнюю ступеньку. От удара загудело в тамбуре, и покачнулся вагон. Господи, да за что же такое несчастье моему брату, и так уже обиженному Тобой, не давшем ему посмотреть те красоты, которые я потом уже смотрел без всякого удовольствия? Лучше б это я ударился. Коляй обернулся – он ещё нашёл в себе силы улыбнуться, хотя на его бесхитростной физиономии было написано желание заплакать. Но сухи были глаза его, и что-то он ещё говорил мне, вроде: «Ты всё запоминай, приедешь – мне расскажешь!». Потом ушёл внутрь вагона.

– Мужественная мущщина, – комментировал инцидент дядя Коля.

Я не помню, рассказывал ли я Кольке, вернувшись из поездки, как мы встречали рассвет на Ай-Петри, или это ещё застал сам Колька, какие на Ай-Петри мы ели вкусные чебуреки!.. Потом мне несколько раз доводилось есть чебуреки в городах Тбилиси, Ереван, Баку – крымские чебуреки были вкуснее. Помню Ялтинские улицы, по которым совсем недавно бродил Чехов, Феодосийскую картинную галерею Айвазовского, с неоконченной картиной «Среди волн» на мольберте, Крымский ботанический сад с лотосами в бассейне с подсинённой водой, Коктебель с бродящими по берегу дамами в поисках красивых кремешков, Ласточкино гнездо, Аю-Даг, Бахчисарай с его дворцом, гаремом и воспетым Пушкином «Фонтаном любви». Самым сильным впечатлением от поездки в Крым было разочарование в «Фонтане любви» – несколько грубых каменных сковородок, наполовину торчащих из стены, и с каждой верхней на каждую нижнюю капает. В нижней лежат две розы – ещё Пушкин принёс их фонтану в дар – и до сих пор не завяли…

Завтракали и обедали мы обычно, в кафе, а вечерами, в машине, стоящей на обочине, подальше от трассы, тётя Вилли раскладывала на газетке бутербродики, я открывал купленную мной бутылочку «рислинга», потом мы укладывались спать в машине. Дядя Коля – посередине. Кому он не доверял, мне или тёте Вилле? Но, вообще, в серёдке было теплее, а мы с тётей старались оберегать своего водителя от всяких непредвиденных случайностей. Жаль, Колюшки с нами не было – было бы значительно теплее, а, впрочем, возможно, дядька засунул бы его в передний багажник калачиком.… Или меня…

Помню, что на обратном пути дядька уже так устал, что два или три раза принимал по дороге фенамин и курил, почти не вынимая папиросу изо рта.

Переписка с Адой носила странный характер. Сначала я ей часто писал, в ранней юности, помню, даже что-то рисовал, кажется, один раз море, другой раз какого-то античного мужика. Самоуверенно добавлял в тексте, что мне удалась передача фактуры материала. Я уже тогда любил пустить пыль в глаза заумными словами. На третий раз я написал на обороте письма луковым соком с помощью кактусовой колючки: «Ада, я тебя люблю!» и нарисовал вокруг симпатической надписи обычными чернилами луковицу, кактус и утюг.

Из ответного письма я понял, что фильм «Подвиг разведчика» не научил мою корреспондентку тайнам криптографии. Попереписывавшись таким образом года два, я сделал долгий перерыв. Это когда роман Кольки и Ады достиг своего апогея, и она даже поехала с Колькой на Чёрное море, где они провели несколько счастливых дней, а может быть и недель. Помню вкус завистливой слюны, которую я глотал, когда брат, в минуту откровения, рассказывал мне интимные подробности своего романа. Я в то время уже влюблён был в Тому, поэтому не утопился от горя, только порвал все письма подруги детства, оставив только фотографию, расстаться с которой был не в силах. Кроме того, я собирался овладеть тайнами чёрной магии и использовать фотографию для того, чтобы отворотить брата и проворожить себя к этой самой красивой девушке в Ленинградской области. Потом я узнал, что Ада перестала писать Кольке, ибо он перестал писать ей. А я ещё ничего для этого даже не предпринимал, честное слово, только думал часто: «Ну ладно, он красивей, физически крупнее и крепче, но ведь я-то всё равно люблю сильнее, неужели это не видно по моим письмам, по моему поведению и словам, когда мы иногда встречаемся. Значит, все бабы дурочки, а этим надо срочно воспользоваться, пока не воспользовались другие!» И я возобновил переписку.

Потом мы с мамой ездили в Ленинград. Остановились мы у Генриетты Яновны, у которой останавливались, учась в ИЗИФе, тётя Ася с Колькой и тётя Маня. Я нанёс визит Аде. Я читал ей стихи Надсона:

«Я пришёл к тебе с открытою душою,

Истомлённый скорбью, болью и недугом,

И сказал тебе я – будь моей сестрою,

Будь моей заботой, радостью и другом…

Но на зов мой полный тёплого доверья

Также беззаветно ты не отозвалась.

Ты искать в нём стала лжи и лицемерья,

Ты любви, как злобы, детски испугалась…»

Ну и так далее, до слов:

«…Снова в людном мире, как в глухой пустыне,

Я иду один с поникшей головою».

– Хорошие стихи, – сказала Ада, продолжая что-то рисовать, кажется стену какого-то производственного предприятия.

– Ада, правда, на нас похоже? – спросил я. Я этим самым, как бы, задал вопрос: «Да, или нет?». Ответь на него: «Да», Ада тем самым сказала бы: «Да, иди в свою пустыню один с поникшей головою». Ответь на него: «Нет», она сказала бы тем самым: «Я беззаветно отзываюсь на твой, полный тёплого доверья, зов. Я буду твоей сестрою, заботой и радостью!» Ада ответила: «Володя, а ты в Петергофе был?» – «Нет ещё…» – «А мама твоя?» – «А мама родилась в Стрельне» – «Хотите, мы послезавтра туда поедем? Завтра у меня экзамен по интерьеру» – «Ада, я хочу с тобой хоть на край света, хотя туда меня мама одного не отпустит. Да и послезавтра одного не отпустит. Для мамы её чадо всё ещё маленький мальчик. Так, где ты нам с мамой назначаешь свидание?»

Потом была та ужасная поездка в Петергоф, в конце которой мама подвернула ногу. Я не умел тогда ещё накладывать тугую повязку, вызвал скорую помощь, нас отвезли в какую-то больницу, маме наложили повязку, забрав паспорт, выдали костыли и отпустили. Три или четыре дня мама не выходила из комнаты, я не отходил от неё. Потом отвёз костыли и забрал паспорт, зашёл попрощаться с Адой. «Володя, ну как, прошла у мамы твоей нога?» – «Спасибо, Ада, мама уже ходит без костылей, но нога у неё ещё не прошла. А завтра мы уже назад едем» – «А ты будешь мне писать?» – «Напишу, как мамина нога.… До свиданья, Ада!» – «До свиданья, Володя».

Потом Ада вышла замуж. Я никогда не видел мужа, даже фотографии её мужа не видел. С Адой мы переписывались. У меня был домашний телефон Ады. Когда я был в Москве на усовершенствовании, я позвонил Аде и в первую ночь с субботы в воскресенье поехал в Ленинград. Приехав, раненько утром, я снова позвонил. К телефону подошла Ада. Я сказал в трубку: «Здравствуй, я уже здесь!» – «Кто это?» – «Фу, да я, Вова из Ростова…» – «Ой, вы знаете, я сегодня не смогу прийти, у меня такая ангина – горло просто ужасно болит, вы извините…» – «Поправляйтесь, Ада Евгеньевна. Всего вам доброго!» – Побродив по Невскому, Литейному, побывав в магазине «Книга», купив там набор открыток, посмотрев на Клодтовских коней на Аничковом мосту, на колоннаду Исаакиевского собора, на храм «Спаса на крови», прадедом выстроенный, я отбыл назад, в славный град Московский, не солоно хлебавши. Через две-три недели я снова позвонил Аде, и она сказала: «Я сделаю себе командировку в Москву на три дня. Я буду такого-то, тогда-то на Ленинградском вокзале». Я встретил Аду, проводил её до Марьиной рощи. Перед домиком, в котором Аде предстояло жить три дня, мы попрощались и я первый раз, ещё робко, коснулся губами её губ.

– Где твоя бородавочка? Почему я её не вижу?

– Не было никакой бородавочки, – смеётся Ада.

Назавтра я робко коснулся губ только при встрече, потом мы пошли в кино. На заднем ряду никого, кроме нас не было. Опыт был. Я сумел не только начать свой долгий многолетний роман, но и кончить от ласк любимой со всеми сомнениями прошлых лет. «Ты приедешь летом? – спросила Ада, – в августе муж с сыном поедут на Чёрное море. Больше у меня не будет ангины, Володя…» – «Я постараюсь. Я приеду, если ангины не будет у меня…» – и я снова уткнулся губами в грудь, о которой мечтал долгие, долгие годы.

Все эти три дня, вернее вечера, остались в моей памяти. Ада была милой, нежной, но чувствовалось, что по отношению ко мне у неё какая-то настороженность, словно она всё время опасалась, что я в самый последний момент отпущу её поддерживаемые локотки, и она снова с головой уйдёт под воду. «Адка, – взмолился я в последний вечер, – ну ты ж сейчас можешь прямо отсюда в душ пойти. Ну, впусти меня в себя, родная, я ж спать теперь не смогу, ты завтра уедешь, а мне до августа одному мучиться. Ну, сделай что-нибудь! Пойдём вон туда, там тень погуще. Адочка! Мечта моей юности! Как я хотел быть с тобой все эти годы! Как ревновал тебя к брату, к мужу. Я люблю тебя. Я хочу тебя. Я не могу без тебя. Сними с себя трусики, впусти меня. Родная! Извини меня, о боже… Счастье моё…» Я расстёгиваю пальто Ады, своё пальто, продолжая причитать, расстёгиваю свои брюки, вспоминая школу, последнюю парту, Володю Беспалого. Я лезу под юбку к Аде, ощупываю её – слава богу, трусики без всяких хитроумностей, я с трудом опускаю их … Я держу ягодицы любимой и, стоя, прижимаюсь к ней. Мы не совпадаем по росту, я сгибаю колени. Ада одной рукой держит подол своего платья, другой теребит мои волосы именно так, как мне больше всего хотелось. Вдруг я попал куда надо, одновременно со сладкой судорогой. К счастью, я чувствую, что и у любимой всё дрожит от наступившего блаженства. Постояв минуту так, я, едва успев подставить носовой платок, выпал из блаженных объятий…

Куда делись мои причитания? Где мои восторженные возгласы «Счастье моё?! Родная?!» Мне неловко, мне стыдно, мне чуть ли не гадко. Какая я грубая скотина! Я застёгиваю пальто, даже не застегнув брюк. Я говорю: «Ада, прости меня…» – «За что, дурачок? Это ты прости меня за ту ангину. Дома сын был, муж, и мы уже собирались ехать к его маме.… Приезжай в августе, я искуплю свою вину за то воскресенье» – «Милая.… Спасибо тебе! И за приглашение, и за сегодняшний вечер».

 

А потом были снова курсы усовершенствования, потом была встреча с Шурочкой, с Милочкой, учёба, опять преферанс, экзамены, во время которых отвечали сами преподаватели, так как они тоже когда-то были молоды, и все мы получили пятёрки, и фотографировались на память, и говорили Москве: «Прощай, столица!», а друзьям: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве!»

Читатель может представить себе, как я ждал августа. Наконец, я снова в Ленинграде. Ада встретила меня, здесь же, на Московском вокзале мы сели на электричку и поехали к ней домой. Я волновался, как школьник на выпускном балу, впервые танцующий с девушкой. Инициативу я полностью отдал подруге – пусть делает, что хочет. Конечно, когда она произнесла ласково: «Володенька…», я поплыл и, хоть уже и переплывал Дон туда и обратно, но, скорее всего, полностью надежд не оправдал, и Ада сказала: «Володенька, здесь недалеко есть очень хорошее кафе, там готовят отличные бифштексы, я там иногда бываю, я хочу, чтобы ты попробовал их. С горчичкой – это очень вкусно!» Пошли мы, съели по бифштексу. Обалденно вкусные, мягкие, большие по размеру и недорогие по цене куски мяса сделали своё дело. Я снова так возжелал свою попутчицу, что, засунув свою руку с её рукой в карман своего пиджака, тискал её всю дорогу домой. В лифте сжал её колено между своими ногами так, что самому стало больно. Едва мы пришли в дом, я стал ухаживать за дамой – помог ей снять, ну… была бы зима – пальто, а так – что было, ну, не всё, конечно, я ж не с дикого запада – туфли оставил, что-то ещё.… А, носочки беленькие такие… Потом извинился и зашёл в совмещённый – как его? – ну, забыл, как называется… Разделся, слегка сполоснулся, вытерся, да как выскочу оттуда и давай обнимать и целовать свою первую детскую любовь. Именно такой я видел её, когда усилием воли делал прозрачным лифчик, и снова мой вид не соответствовал морально-этическим нормам, и торчала «коленка», ища своего убежища на теле возлюбленной, и нашла его. И Ада сказала не «Фу, дурак… Муха!», а «Володенька, хороший мой, люби меня, ещё сильней…» А я сильней не мог. Слишком долго ждал этой минуты, этого часа, этого дня.… И мясо ещё не успело перевариться и всосаться, и я принялся доделывать руками то, что настоящие бабники доделывают без помощи рук. Я любил эту женщину, но в моей любви не было чего-то нежного и щемящего, что я испытывал к Шурочке, чего-то родного и близкого, что было когда-то в Яшкуле, не было восторженного благоговения, какое я испытывал к Наденьке, той страстности и неожиданности, с какой я пытался когда-то порвать трусики Оленьке и чем это закончилось. Я спросил Аду: «Адочка, ты не предохраняешься?» – «Володя, я болела, мне перевязали яичники…» – ответила Ада. – «Ты такая красивая, за тобою, наверное, табуны мужиков бегают…» – сказал я. – «Володя, на работе у нас женский коллектив, а дома мне мужа хватает, никто за мной не бегает» – «А я уже скоро двадцать лет бегаю…» – «Ты моя юность, даже детство…» – «Адочка, твоё детство хочет тебя поцеловать. Какое место ты мне подаришь первым?» – «Володенька, все мои места – сегодня твои…» – «А ты любишь, когда тебя нежно кусают за ухо? Или за большой палец ноги? Где у тебя эрогенные зоны?» – «Володя, этот разговор напоминает приём у гинеколога… Поцелуй мою грудь, или губы, если хочешь». Я подчиняюсь, нежно целую и то, и другое. «Володенька, – говорит Ада, – ты помнишь Марьину рощу?» – «Помню, моя радость! Помню!» – Видно к этому моменту мясо успело всосаться, я обретаю форму бабника, я вожу по своей любимой хвостом, добираюсь до груди, вспоминаю, как говорила Оленька: «Я всегда… так хотела…». Ада говорит: «Володенька, ты хочешь кончить мне на грудь? Кончи лучше туда, куда природой предусмотрено!» Спасибо тебе, Адочка, что ты так тонко дала мне понять, что ты нравственная, это меня, развратника понесло, – думаю я и подчиняюсь любимой. Однако, я замедляю темп и увеличиваю амплитуду, вскоре любимую начинает пробирать, её пальчики уже плотно держат меня за спину, дыхание учащается, я целую грудь, не прекращая двигаться, Ада с силой прижимает мою голову и даже возит ею по груди, ещё несколько секунд, и она потеряет самообладание – это самый радостный миг для бабника. И он настал, – Ада хнычет, царапает мне спину, кусает за плечо и впивается пальцами в ягодицы, содрогаясь и постанывая. От всего этого наступает и у меня оргазм, и, обессиленный, я собираюсь выпасть, но… меня плотно держит какой-то спазм снизу и руки любимой сверху. Кончила и моя подруга, вместе со мной. И вы знаете, именно с этого мгновения, я понял, что я тоже стал Аде ближе и роднее. Она перестала играть высоконравственную даму, стала простой, доброй, хорошей бабой, какой бывала Надя, когда снимала очки, какой бывала Рая, когда говорила «Ну, иди ко мне», какой была Шурочка, когда говорила: «Ты меня на свою иглу посадил, Володька! Третий укол за ночь…». Ада сказала: «Володенька, хороший мой, полежи рядышком, не иди курить» – «Ладно, потерплю, чего не сделаешь ради любимой! А ты знаешь, что при изготовлении чаш для храма Афродиты моделью послужили формы грудей Елены прекрасной? Твои груди ещё прекраснее…», – сказал я и уткнулся носом в донышко чаши…

 

 

Проснулся я от прохлады – Ады рядом не было, не шумело и в ванной. «Ада!» – «Я сейчас! Я нам чай завариваю, давай ужинать будем, Володя?» – «Лапочка, я замёрз…» – «Ну, я сейчас приду, согрею тебя, Володенька…» – «Ну, приди, только не смотри на меня, а то мясо подействовало…» – «Что мясо?.. » – Ада вошла и увидела, что… – «Володенька…» – сказала Ада, а я второй раз в жизни испытал на себе чары любви в позе «Дама сверху», я опять не оправдал ожиданий любимой. Когда я через полминутки сомлел, Ада сделала полшага на коленях поближе к моей голове, нагнулась и отхлестала меня по морде грудями, так, в общем, не очень больно, но запомнилось на всю оставшуюся жизнь. Нет, может быть, я когда-нибудь и забуду это непередаваемое ощущение от нестандартного применения молочных желез, но это будет уже в глубоко маразматическом будущем, когда я спрошу у Раи: «Сонечка, это ты моя мама или я твоя мама?»

Назавтра мы ездили в Ораниенбаум.

На следующий день в Петергоф.

Ещё на следующий – пошли на рынок открыток, марок и монет, где я накупил на 60 рублей открыток.

Каждый день мы забегали в соседнее кафе с замечательным бифштексом, и мясо всасывалось, и я был на относительной высоте положения, в прямом и переносном смысле, и Ада делалась всё родней. Однажды она встала передо мной на четвереньки. Вот когда я пожалел, что не читал «Мужчину и женщину». Я просто признался: «Ада, прости, я так не умею!» Простила сразу, ничем не выдав разочарования. Утром, уже в день отъезда, проснувшись совсем рано, я увидел, что Ада лежит на боку спиной ко мне, слегка подогнув ноги. «Как же мне не хватает сейчас того, что было у Коли Филина в пионерлагере…» – подумал я. А вдруг получится? Я прижался к ягодицам любимой и, помогая себе рукой, достиг вожделенной цели. Больше того, я почувствовал рукой себя внутри Ады. Я сделал то, что когда-то во сне сделала Вика из Таганрога – я сжал своё тело сквозь тело Ады и задвигался с небольшой, но всё-таки амплитудой. «Володенька, милый, так хорошо, – услышал я, – сдави чуть крепче.… Ещё, Володенька!» Бог мой, да Ада ли это? Может Ты мне снова Наденьку послал? – «Солнышко моё, – сказал я, – мне тоже сказочно хорошо так. Родная! Адочка!» – и держал крепко, пока опять не захныкала и не укусила угол подушки моя радость, моя мечта детства, юности, да и более поздних лет, самая красивая девочка Ленинграда. Я тебе простил всех «Мух» и «Дураков» за это всхлипывание и этот прикушенный уголок подушки. Я любил тебя, люблю, наверное, и сейчас…

Я попросил Аду не провожать меня. Она с трудом, но согласилась. Я уезжал в печали и позвонил ей уже с Московского вокзала. Родной голос ответил: «Володенька, какой ты молодец, что позвонил. Я задумала, если позвонит – я к нему приеду на будущий год. Ты хочешь, Володенька?» – «Я очень этого хочу, а как именно – я напишу в тебе в письме. Спокойной ночи тебе, родная. Уже объявили посадку. Целую тебя, мечта моей юности!»

 

И я писал письма, полные преувеличенной сексуальности, эротических намёков, я представлял себя этаким половым разбойником, которому подвалила лафа, что он в детстве прочитал «Сестру Керри» и «Дженни Герхардт» и теперь изнывает от неутолённой страсти и ждёт свою радость, чтобы с таким остервенением её целовать, от которого во рту остаётся привкус крови, а напоследок и вовсе откусить кусок, скажем, ягодицы и сожрать его, как бифштекс в соседнем кафе. И я несколько раз шёл в душ и выпускал пар, пока на следующий год не приехала Ада с сестрой Галей. Они стали наследницами маленького домика в Гаграх и поменяли его на полдомика в Ростове, на Шестой линии Нахичевани, совсем близко от Одиннадцатой линии нашего детства.   Они остановились на Шестой, и приходили в гости, и я изнывал от желания, а девушки смотрели мою мазню в альбомах для марок, и, пересыпая художественными терминами, обсуждали её, ну, вроде, как я бы стал говорить о гиперсаливации при резекции стерно-кляйдо-мастоидеуса по Спасокукотскому. Потом я провожал девушек домой на Шестую, нечаянно оказываясь рядом с Адой, и упирался «коленкой» в её бедро в троллейбусе, и щипал её больно, чтобы поняла, каково голодному журавлю клевать овсянку из мелкой тарелки. Потом мы сидели, ведя светскую беседу. Потом Ада провожала меня до ворот домика, и видела, как я изнываю от неудовлетворённости своих инстинктов рода, и мы целовались, и только чудо спасло меня от того, чтобы не перепачкаться и не испачкать девушку в прямом смысле. И Ада сказала, что завтра придёт одна, и мы погуляем. А я, вернувшись домой, становился под тугую струю душа, иногда намыливая себя там, сжимая, поглаживая и снова становясь под очищающие струи, пока не стихала волна оргазма и я, проклиная свою привычку, вытирался и шёл спать, так как было уже полвторого ночи, а завтра надо на работу, проверять подготовку к зиме предприятий Ростовского отделения СКЖД.

У Ады на груди висел крохотный кулончик в виде божьей коровки, пожалуй, не крупнее тропических разновидностей этого хищного насекомого. Мне захотелось сделать Аде подарок. Я нашёл в магазине кулончик в виде продолговатой гранёной сиренево-розовой капельки длиной сантиметра два с половиной на тоненькой цепочке, только своей дешевизной показывающей, что она не золотая. Положив кулончик в коробочку на трельяже, я забыл о нём начисто на несколько недель.

А на следующий день приходила Ада, говорила, что она долго гулять не может, но я накануне выпустил пар, я вёл себя прилично, даже самому было противно, не только моему объекту вожделения. А когда я понял, что это не любовь, а только вожделение, сёстры уже уехали. Я провожал их, а тут мне приспичило и я, изнывая на перроне, думал: «Ну, когда же уже поедет этот дурацкий «Тихий Дон», сансостояние которого мне известно так, как ни одному пассажиру». И я давал самому себе слово, что когда меня будет кто-либо провожать на поезде, я умолю провожатых не ожидать отправки. И вот я снова, как прежде, один, и не жду ничего от грядущих годин, и получаю я письмо – крик души раненой птицы, в нём только любовь ко мне, остолопу. Оказывается, Ада любит меня, она останется с мужем до конца – он отец её сына, но она любит меня. Никогда я не получал таких писем. Ни в одном романе я не читал таких пронзительных строк бабьего признания в любви. Господи, получи я такое письмо от Раи, я пешком на следующий день ушёл бы в Апанасенковское. Напиши мне такое письмо Надя – я бы в тот же день бросил своё усовершенствование и поехал бы в Ростов. А напиши мне такое Шурочка – я бы накануне поехал в её деревню, где птицы и белки. И только тогда я понял, что к Аде у меня нет других чувств, кроме полового влечения. Оно порой настолько сильное, что мешает, оно меня достаёт, оно меня мучит, но… стоит мне «сбросить пар», всё утихает, и я могу уже Аде писать письма, не более сексуальные, чем Милочке в Москву. Я решился на эксперимент со своим здоровьем. Я не «выпускал пар» три с лишним месяца. Я ждал эротического сновидения, доверясь провидению, оно-то лучше меня знает, кого я больше люблю. Эта любовь мне и должна присниться.

Вам перечислить снова всех моих любимых? Вы понимаете, что сейчас у меня в руках одно из самых сильнодействующих средств – слово! Зная, что меня наверняка прочтёт Рая, мне ничего не стоит написать: «И она приснилась мне, стройная, красивая, и низким призывным голосом, как диктор в аэропорту в Орли, сказала: «Ну, иди ко мне!» И я пошёл, и я вошёл, меня там ждали…» и я, может быть, этим самым верну своё семейное, давно утраченное счастье. Но я ж дал самому себе слово писать только правду…

Вы видели мою картинку – написанную маслом копию с портрета Лингнера «Жертва молодости»? И вы помните «Маху обнажённую» Гойи? Такая женщина с таким лицом лежала со мной рядом на кровати – и я знал, что это моя мама. Она сказала, оглядывая меня: «Вовка, как же ты не лопнешь, ну что мне с тобой делать, ты такой худой, только там нормальный. Тебе плохо? Маленький мой, Володёнок.…Подожди, я сейчас…» Она хотела зачем-то сойти с кровати, одну ногу поставила, перенеся через меня, на пол. И в этот момент я вскричал: «Нет! Не уходи! Мама!» и схватил её ниже талии и прижал к себе, как когда-то прижал Лидочку одетую, но эта женщина с лицом красивой девушки, была обнажённой, она сразу оказалась в нужное время в нужном месте и её длинные волосы касались моих сосков на груди, а руки затылка, и я «лопнул», как мне показалось, с таким ощущением в паху, словно сотни тоненьких горячих струек всё били и били меня в это место, вызывая непередаваемо приятное и необыкновенно сильное и длительное сладострастное ощущение. Оно ещё не кончилось, когда я проснулся. Я с ужасом увидел, сколько из меня вытекло, прошло сквозь простынку, испачкало матрасик. Но сон был так ярок, а оргазм так необыкновенно приятен, что я решил – не буду теперь «выпускать пар», лучше подожду следующего яркого сновидения. Забегая вперёд, скажу: я его дождался. Но мой сон лучше не рассказывать. Или рассказать, «раз пошла такая пьянка»? И вот он мой «последний огурец»: я вижу во сне, что я сплю и вижу сон. И во сне я, почти как Володя Беспалов под партой, довожу сам себя до оргазма, поглаживая себя через дыру в кармане пальто. Только штаны я не расстёгиваю, а запускаю руку в карман брюк, тоже дырявый, там я едва успеваю нащупать прореху в кальсонах с начёсом, ещё и ещё я себя оглаживаю, я уже мокрый, в ладонь, словно шампунь из пузырька всё льётся и льётся, а я глажу всё сильнее, мне делается всё приятнее, потом я чувствую, что полилось по ногам, натекло в ботинки, я оглядываюсь – от меня назад тянется блестящая в свете уличных фонарей дорожка, наконец, наступает финальный оргазм, с довольно сильным шумом у меня льётся из обеих штанин, я стою по щиколотку в шампуни и содрогаюсь, а вокруг идут люди, двусмысленно улыбаются. От ужаса я просыпаюсь и с облегчением обнаруживаю, что я совсем сухой. Мне всё это только приснилось, я одеваюсь – всё сухо, приятно, и карманы брюк целые, только когда я пытаюсь через карман нащупать то, что только что во сне фонтанировало, как лев Самсона, я натыкаюсь в кармане на лежащую в нём лягушку – та же неприятная, холодная скользкость. Тут я понимаю, что и это сон – и просыпаюсь окончательно. Тьфу, ну и дрянь мне снилась, а холодная скользкость лежит на моём животе, и уже большая часть стекла между ног, марая простыню и матрасик. Как его теперь стирать? Нет, надо бабу искать.… Как хорошо было с Наденькой, с Оленьками, как приятно было в Яшкуле, в Москве и в Ленинграде. Как противно заниматься самообладанием, даже во сне. Завтра же начну покорять чьё-нибудь сердце. Конечно, мой выбор довольно ограничен. Но вот, появилась у Елены Митрофановны новая помощница, Галя Шевченко. Она, кажется, без комплексов, а фигурка – обалденная. Всего столько, сколько надо, чтоб наповал уложить любого мужика, захоти она показать кому-нибудь из них свои прелести. Замужем. Жаль, была бы холостая, или разведённая, уже в первый день про дымчатый горный хрусталь напел бы. «Ой ты, Галю, Галю молодая…» – начал я. «О то ж вы не так балакаете, Володимир Леонидович. Надо не «га», а «hа» – «hалю»!..» Крепкая дивчина оказалась. Ничего не смог поделать, как ни старался. Муж у Гали военнослужащий, часть перевели в Киевский округ, и – «Прощай, hаля, неспетая песня моя!» А прелести её я почти все видел. Как-то Ирина Петровна, главврач, в воскресенье пригласила всю СЭС на свой день рождения за Дон. Там Галя была в купалиничке, мало чем отличающемся от бикини. Боже, почему эта женщина не моя. Год жизни бы за один поцелуй под бикини, а за.… Простите, пошёл в душ. Как вспомню, так в душ хочу…

 

Пожар начался часов в 9 вечера. Соседка постучала к нам: «Мария Николаевна, Володя, посмотрите, что на кухне делается!» Мы вышли. В кухне от плинтусов вдоль по стеночке тянулись вверх тонкие струйки дыма. «Что-то в подвале горит. А у вас в комнате дым есть?» – «И у нас есть!». Я набрал 01, назвал адрес, мне ответили, что вызов повторный, а пожарные машины уже едут. «Мамуля, – сказал я, – готовь самое нужное, что с собой взять – неизвестно, чем это окончится». Документы, деньги в ящике шкафа мы приготовили «к эвакуации». Потом дым пошёл гуще и в коридоре уже нечем стало дышать. «Мама, клеёночку со стола возьми, расстелешь подальше от дома на снег. Шубу одень, холодно будет – не известно, сколько на улице стоять, может, и ночевать будем. Я тебе буду подавать в окно. К этому времени дыма уже довольно много было и в комнате.

Мама вышла с клеёночкой, я вынес за ней ящик с документами. Потом вынес одним махом все шмотки из широкого отдела шкафа, потом матрас, подушки и одеяло. К этому времени приехали пожарные и потянули шланги в соседний подъезд. Приехала милиция. Я продолжал передавать маме в окно то чемодан с какими-то шмотками, то подушечки-думки, вышитые мамой, потом свои альбомы с марками. Заглянул в коробочку на трельяже – не осталось ли там чего-нибудь ценного? Автоматически вынул розовый кулончик, чтоб забрать его, потом отвлёкся – передал маме еду из холодильника. На улице было ещё холоднее, но уж что чище, чем в холодильнике – то это точно, потому что дыма уже полно было и в холодильнике. В комнату вошёл пожарный. Он помог мне снять с тумбочки и поднести к окну телевизор. Его с подоконника сняли мама с соседкой. Потом пожарный сказал: «Так, молодой человек, покиньте помещение!» – «Разрешите, я свою коллекцию открыток заберу?» – «Ну, ладно, только быстро!» – Пожарный надел шлем-маску КИПа. Я набрал «с улицы» глоток воздуха и устремился к открыткам. Что-то в моём поведении не понравилось пожарному, он сказал: «Ну-ка, ну-ка…» и повлёк меня к окну. Я вылез из окна, с сожалением глядя внутрь. «Где ваша коллекция?» – глухим голосом через маску спросил пожарный. – «В книжном шкафу, слева… Вот спасибо вам, а то бы закоптилось моё сокровище – собирал 20 лет» – Я принимал по очереди с мамой пачки открыток, извлекаемые пожарным из шкафа. «Всё?» – спросил он. – «Всё, спасибо!»

Пожарный вышел в коридор, оттуда в комнату ворвался клуб дыма, потом послышался грохот. Соседка сказала: «Это пол в моей комнате провалился» В это время пожарный вышел из подъезда и сказал: «Что ж вы не сообщили, что и из вашего подъезда есть лаз в соседние подвалы?» – «Первый раз слышу!» – ответил я. Он скомандовал кому-то и один из шлангов потащили в наш подъезд. Ушёл и он внутрь подъезда. Я затворил окно снаружи. В это время другой пожарный каким-то предметом, вроде приклада автомата, одним ударом выбил оба больших стекла в неоткрывающейся секции окна и вдребезги разбил стоящий на подоконнике двадцатилитровый аквариум с рыбками, гуппики мои цыганские и вуалевые затрепыхались среди осколков их жилища. В образовавшийся проём влез пожарный, выбивший окно, и зашарил лучом мощного фонаря в дыму. Я отошёл и сказал маме: «Вот сволочь, ведь он видел, что левая секция открывается, зачем было окно бить? И аквариум разбил, сволочь». Сволочь задержалась около нашего трельяжа и вылезла в окно. К этому времени к нам подошёл симпатичный молодой человек и сказал: «Я начальник Жилуправления. Соседняя квартира провалилась в подвал полностью. До вашей комнаты и до кухни самый огонь не дошёл, сейчас пожарные определяют, сгорели ли несущие балки. Если балки повреждены – я вас перевезу в переселенческий фонд, как вашу соседку, если нет – то на ваш выбор. «Володя, – сказала мама, – я не хочу в переселенческий фонд» Вылезли пожарные. Кому-то доложили: «Пожар потушен, заливаются тлеющие остатки в подвале» Оказалось, что балки крайних двух комнат и кухни не пострадали, полы сгорели на всём пространстве между подъездами, кроме нашей комнаты и кухни. Три квартиры выгорели полностью. Постепенно дым стал рассеиваться. Ещё через час мы с мамой стали перетаскивать назад всё вынесенное. Кое-как рассовали по ящикам барахло и открытки. Тут мой взгляд упал на трельяж – кулончика на трельяжике не было. Мародёр-пожарник, выбивший окно, позарился на копеечную безделушку, которую я не успел забрать, сигая через окно во двор. Пожарные в половине коридора на балки положили толстую доску, по которой можно было ходить в ванну и туалет. Дверь в сгоревшую квартиру мы закрыли и припёрли брёвнышком. Очень своевременно – послышался звон бьющихся окон. Видно, кто-то из пожарных был в доле со стекольщиками, готовя им фронт работ. Спать мы в эту ночь уже не смогли. Утром я позвонил на работу, начальство милостиво разрешило сегодня на работу не выходить. Соседи ходили по подвалу, находя в куче гари и золы то целую тарелочку, то мясорубку, то книжку, которую ещё можно было, после просушки, почитать.

Потом мы долгие месяцы избавлялись от следов пожара. Закоптилось всё, начиная от мебели и холодильника и кончая моими значками, лежащими на антресолях в комнате. Они были приколоты к листкам жёлтенького поролона. Поролон стал коричневым, патиной того же цвета покрылись и значки. Закоптились всякие занавески, салфетки и стены, и потолок. Стёкла нам вставило Жилуправление. Потом начальник сказал: «А почему вы не встанете на очередь, как вдова погибшего, пострадавшая во время пожара?» – «А разве можно?» – спросила мама. – «Даже нужно! Я вообще удивляюсь вам. Другие бы уже в соседнюю комнату перетащили какую-нибудь мебель. Да, полов нет. Полы в соседней комнате и коридоре я дам указание настелить в первую очередь». Я походил в жилуправление, взял справки в военкомате, сходил в исполком и в 1977 году нас поставили на очередь. Мы были 136-е.

 

Месяца через четыре в соседней комнате и в коридоре настелили полы. Теперь мы с мамой жили почти в двухкомнатной квартире, почти изолированной и почти со всеми удобствами. Как-то, сидя в соседней комнате, где пахло свежеструганными досками, а не дымом, как в нашей комнате, я услышал в углу, где ещё была не заделана щель в подвал шириной в три-четыре пальца, сильный шорох. Из подвала рвалось в квартиру какое-то существо. Едва протиснувшись в щель, оно поползло, обнюхивая попадающиеся на пути плотницкие инструменты, стулья, мои ноги. При ближайшем рассмотрении оно оказалось коричневым котёнком, которого мы с мамой тут же усыновили, нарекли Васенькой, дали ему кусочек хека, колбаски, хлеба, халвы, водички, и стали наблюдать. Васька всё обнюхал, съел хека и стал умываться. Было поздно, мы пошли спать. Наутро нас встретил радостным «мяу» чёрно-белый, очень миленький котёночек. Оказывается, коричневым он был потому, что перемазался в подвальной копоти и пыли. Съев ещё кусочек хека, он подошёл к двери и сказал «мяу». С сожалением я выпустил его и он, забавно прыгая со ступеньки на ступеньку, пошёл на свою историческую родину – в подвал.

– Ушёл наш Вася. Назад в подвал ушёл, – сказал я маме.

– Жаль, славный кошак, – огорчилась мама.

Но, не успели мы уйти на работу, как за дверью послышалось «мяу». Наш Васька вернулся, причём даже чистый относительно. Я постелил ему на диванчике тряпочку, посадил его, погладил, и мы с мамой пошли на работу.

Когда мы возвратились с работы, он сидел на тряпочке, но с интересом следил за нами. Когда мама положила ему ещё кусочек хека в уголочке у двери, где высыхали и плесневели кусочек колбаски, хлеба, халвы, и стояло нетронутым блюдечко с водой, он соскочил со своей подстилочки и посеменил, подняв хвостик трубой, к вожделенной пище. Поев, он сказал «мяу» и пошёл опять в подвал. Видимо, полный цикл водообмена с окружающей средой он осуществлял в подвале, где всё время что-то текло, и я искренне надеюсь, что это была не канализация и не техническая вода. Назавтра я ему купил молочка. Он понюхал и отошёл. Развернув его на 180 градусов по Кельвину, я ткнул его носиком в молоко, он облизнул носик, подумал, вздохнул, и уже после всего этого жадно вылакал блюдечко. К сожалению, такого же фокуса с остальными продуктами питания у меня не получилось.

 

А в 1978 году – мы были на очереди на получение новой квартиры девяносто девятые. Честно сказать, нам бы и в старой было неплохо, додумайся Исполком предоставить нам вторую комнату. Не додумался. А начальник Жилуправления сказал, что квартира, после ремонта и отселения всех жильцов, то есть нас, предназначена под переселенческий фонд. А тут появилась новая напасть – блохи. Их было несметное количество. Они лезли из всех щелей в полу, из-за плинтусов, из соседней комнаты, казалось, сыплются с потолка и самозарождаются из воздуха. Видимо, Петух, которого подпустили соседи, был не Красный – он был чёрный, вонючий и блохастый. Васька к тому времени подрос, похорошел и научился выходить по своим кошачьим нуждам в форточку, и в форточку же возвращаться. Он по-прежнему ничего не жрал, кроме хека, изредка снисходя до лакания молочка. Кроме того, я приучил его терпеливо сносить мои манипуляции по удалению из него блох. Кота я клал на спину, брюхо у него было белое, и на нём я отчётливо видел блох, я их давил пинцетом, и, наверное, не очень приятными пощипывающими движениями стягивал с шерсти. Блохам надоедало сидеть у него на спине вверх ногами, в течение минут сорока я полностью обезблохативал Ваську и, в награду за его долготерпение, давал облизать свой палец, смоченный желудочными каплями. Его шершавый язык вылизывал палец досуха, так что я иногда даже забывал, потом помыть руки. Но, зато я и не болел ничем долгое время, так как при общении с Васькой, в свою очередь общавшимся с подвалом, приобретал иммунитет ко всякой гадости.

Насчёт гадости: читателей со слабой нервной системой, детишек в возрасте менее трёх лет и юных девушек до двадцати шести прошу не читать следующий абзац, пропустить, как будто его и не было.

 

Ощутив шершавость Васькиного языка, принимая во внимание, что он не разу не укусил моего пальца, вспомнив, что маму в детстве олень облизывал шершавым языком и вспомнив, наконец, слова Шурочки: «Володька, ненормальный, шершавый.… И борода щекотная… Володька, перестань.… Слышишь?», я дождался, когда мамы не было дома, закрыл шторы, и намазал своё интимное место «желудочными каплями». Звать Ваську мне не пришлось, он сам вспрыгнул на мой диванчик и лизнул меня шершавым языком. Я думаю, что если бы кто-нибудь провёл мне по этому месту овощной тёркой, ощущение было бы аналогичное. Котоложство в моём лице кончилось так же быстро и внезапно, как и началось. А кто это возмущается, прочтя настоящий абзац? Тебе сколько лет? Двадцать два? Просил же – до двадцати шести не читать. Обычно к двадцати шести девушки уже сами додумываются до чего-нибудь вроде этого.

 

Однажды моё чудо в чёрно-белой шерсти поймало во дворе воробья. Оно не стало его есть – оно принесло его и положило ко мне на диван! Я чуть не до слёз был растроган, ей богу. Положи Васька его в свой угол, где стояло его блюдечко – я б и то был растроган, а тут – на диван, мол, на, папа, попробуй, ты ж любишь всякую экзотику.… Ну, намазал я палец желудочными каплями вне очереди – надо же поощрять порывы, идущие от чистого сердца.

 

Мама, наконец, ушла на пенсию, по возрасту переработав на десяток лет время, положенное для мужчин. На работу маме стало ходить всё труднее, хуже стал работать транспорт, болели ноги, обнаружились сердечные болячки, включая аневризму аорты. Я стал хныкать, что так хочется, приходя домой, видеть, что тебя ждут, да не просто ждут, а ещё и обедом балуют, короче, уговорил маму. Несколько недель ничем не омрачённого счастья пролетели, как сон, как утренний, сами понимаете, туман.

 

Заболел дядя Коля. Он сутками ничего не ел, кроме одного круто сваренного яйца, которым закусывал выпиваемую в течение суток бутылку вина. Так неделю, вторую, потом слёг. Тётя Вилли колола ему, помню, аминокровин, хотя, что это и от чего уже помню плохо. Кажется, полный набор необходимых организму аминокислот. Дядя Коля не поправлялся. У него по очереди дежурили мама, тётя Ася, тётя Маня и бессменно тётя Вилли. Приходил друг дяди Коли, Арон Борисович, давал ему перорально коньячку. Дядя Коля оживлялся, говорил «Ты настоящий друг!», а потом снова по целым дням не произносил ни слова. Когда на ночное дежурство уходила мама, я тоже долго не мог заснуть.

Как-то среди ночи я включил свет и увидел огромное количество тараканов, доедавших Васькины объедки. Я вышел в кухню. Там их было тоже немерено. Я выпустил в воздух содержимое флакона с дихлофосом и ушёл спать в комнату с новыми полами. Наутро я подмёл тараканьи трупы. В одной полулитровой банке все они не поместились бы.

А в 1979 году мы были на очереди 46-ые.

 

Умер дядя Коля. На похороны приехала Генька. За поминальным столом она снова спросила нас с мамой, когда мы приедем в Самарканд, и мы снова пообещали ей, что приедем скоро. Дядя Коля умер, как я понял, от цирроза печени, вызванного избыточным

употреблением спиртного.

 

В 1980 году мы были на очереди 17-ые, а в 1981 году – 49-ые.

Я пошёл в райисполком, провёл там день, ничего не добился и пришёл к председателю Горисполкома. Совершенно неожиданно, я попал на приём и изложил суть. Председатель меня очень вежливо выслушал, что меня просто поразило – я уже привык во всех предыдущих инстанциях сталкиваться с бюрократическим равнодушием или плохо замаскированным хамством. Председатель же Горисполкома был само внимание, и я ляпнул: «Я неоднократно слышал, что получившие квартиру умело благодарили кого-то в Райисполкоме, то ли после, то ли до того, но я не знаю ни кому, ни сколько нужно заплатить, чтобы сдвинулась очередь. Ведь в прошлом году мы были 17-е и вдруг откатились на два года назад, стали 49-е. Подскажите, как нам быть?» – «Прежде всего, не вздумайте никому ничего платить. С вашей очерёдностью я разберусь, ваши фамилии я записал. Попробуйте ещё от имени вдовы написать в Министерство обороны, иногда это действует» – «Спасибо!» – сказал я. Тогда я ещё помнил имя-отчество этого председателя Горисполкома.

Весной 1982 года я снова пришёл в Райисполком и сказал кому-то из вторых или третьих секретарей, что я отправил письма Министру обороны и Председателю Совета Министров с подробным описанием нашего продвижения в очереди, как семья погибшего в войну и пострадавшая во время пожара. Набравшись нахальства, я прибавил: «К сожалению, при пожаре пострадали все наши вещи, я ещё не расплатился с долгами, а то бы попытался узнать, кого и насколько мне нужно поблагодарить, чтоб нас не выбрасывали из очереди…» – «Всё сгорело?» – заинтересованно спросил клерк. – Я вздохнул: «Всё, кроме посуды и мясорубки…».

Умер Брежнев. В высших эшелонах началось шевеление. Через четыре дня после его смерти на имя мамы пришло письмо: «Уважаемая Мария Николаевна Ланг! Убедительно просим вас зайти в жилищный отдел Райисполкома для получения ордера на двухкомнатную изолированную квартиру. Печать. Подпись».

Главное – «убедительно»… Как будто мы с меньшей скоростью понеслись бы туда без «убедительно»!

Ещё какой-то месяц-два волокиты и – новоселье. Все мои добрые друзья из СЭС помогли мне перебраться, а потом ещё пришли поздравить меня. Спасибо вам! Я помню всех, кто был у меня в гостях. Я так хочу, чтоб мы опять собрались в том же составе. У нас и в доме и вокруг дома много изменений, район давно благоустроен. Уже не надо переходить вброд канаву с жидкой грязью по колено, вокруг многоэтажные дома, магазины. Остановка «Королёва, 4» и «Конечная на Стартовой» – рядом. Заходите! Ну, адрес я не пишу, потому что среди читателей случайно может оказаться кто-нибудь обиженный мною, захочет побить, а я так давно не тренировался в отражении нападения на Кольке, что непременно буду побит, а это может привести к тому, что читатель не увидит моих последующих книжных глав.

 

В новую квартиру перевезли мы и Васеньку. Он от переезда испытал сильнейший стресс. Наверное, по старому адресу, где-нибудь около подвального водопоя, осталась его ждать любимая подруга. Кот почти ничего не ел, даже хека, справил малую нужду в кухне под раковиной, а когда я его принёс и посадил на фаянс унитаза, он почему-то не понял, чего от него хотят, и сделал попытку попить из чаши, хотя в уголочке кухни его ждало и молоко и вода. На следующий день, когда я услышал, что он скребёт лапкой пол под раковиной, я оделся и вынес его во двор. Васька тотчас устремился к лазу в подвал, которым нынче пользуются сантехники, когда не хотят обходить дом с торца. Я подождал его минут сорок. Я звал его. Мама вышла и звала его так, как звала обычно, вернувшись с работы и принеся ему свеженького хека. И он тогда бежал со всех ног из любой точки двора. А нынче мамин призыв остался гласом вопиющего в пустыне. С тех пор я котов не завожу. Моя единственная любовь ушла от меня навсегда.

 

Теперь ты можешь приехать, моя незабвенная, желанная, самая красивая девушка Ленинграда, Ораниенбаума, Петергофа, Парголово, Пушкино, Колпино и Мги! У меня отдельная комната. Мы будем себя вести тихонечко, маму не разбудим, а если она что-нибудь и услышит, она никогда не подаст вида. Мама уже начала привыкать к твоему имени, она сама сказала об этом, когда собиралась встретить Зину. У меня мама очень хорошая. Ни у кого в мире нет такой мамы!

 

– Мама, когда в Самарканд поедем?

– Ой, Вовка, я ещё от командировок не отошла. Честно сказать, и тяжело мне будет в жару, да и нога побаливает. Поезжай с кем-нибудь, поезжай с девушкой по моему билету, да вот хоть с Эммой.

– Жаль, мама, я с тобой хотел, всё-таки такая экзотика – Восток, базар, и ребята такие гостеприимные, что Генька, что Юрка.

– Очень хорошие ребята, но ты извинись, скажешь, мама не отошла от своих командировок.

– Хорошо, мамуля.

 

– Эмма! Ты в Самарканде была когда-нибудь?

– Нет, я из Восточных городов только в Алма-Ате была, там у меня мамина родня. А почему ты спрашиваешь?

– Хочу тебя пригласить съездить в Самарканд. Остановиться есть где. Билет бесплатный.

– Ну, Вова, при таком раскладе отказаться – это полной дурочкой надо быть. А я похожа на дурочку?

– Эмма, ты умница! Значит, июль, в районе десятого-пятнадцатого.

– Ух, ты, как неожиданно…

– Да ещё же месяц почти. Только учти, что с десятого июля ты будешь на месяц Марией Николаевной.

– Поняла. А теперь кофейку, ты ж любил когда-то.

– Врал, Эмма, я ж врун с детства. Вот ты столовский кофе представляешь?

– Ну, знаю, я, когда свою джезву мою, вторая вода такого вкуса.

– Вот, а я люблю, как бы, первую воду. Вот если твой кофе раз в десять развести, ну, ещё сахарку на стакан три кусочка – вот и будет мой вкус.

– Оригинально… Ладно, я тебе налью своего чашечку, дам пустой стакан, сахарницу и графин с водой. Переводи добро на помои.

– Да я, правда, не хочу сейчас ни кофе, ни.… Кстати, там, в Самарканде, кофе – экзотика, вроде дихлофоса, там всему голова – чай!

– Вова, чаю нет у меня, но ты хочешь – посиди, я сбегаю.

– Да что ты, Эммка, пойду я. Мама не очень хорошо себя чувствует – вот уж и поехать не смогла…

– Вова, поблагодари Марию Николаевну, скажи: Эмма передаёт огромную благодарность и пожелание скорейшего выздоровления от всех болячек.

– Спасибо, Эмма. Я ещё зайду перед отъездом, да, наверное, не раз. Ну, пока!

– Ну, пока!

 

Первым делом мы приехали в Баку, где я показал Эмме центр города и совсем уж собрался вести на свалку, где свищут над головой пули, юрко бегают варанчики, сольпуги и скорпионы и где может и осталась ещё выложенная на холме моя фамилия из крышечек заварных чайников, как подошло время садиться на паром и отплывать в Красноводск. В Красноводске мы побродили по окрестностям, где лазали змеи, ящерицы и черепахи, одну из которых я поймал, еле догнав, и впоследствии привёз племянникам. А вечерком мы, в двухместном купе, поехали в Ашхабад, куда приехали утром следующего дня.

Колька уже спросил меня мысленно, если осилил предыдущие страницы: «Ну, что – ты ночью трахнул Эммку?». Так вот, Коляй, ни в эту, ни в последующие – не трахнул. Эммка осталась для меня хорошим другом, без всяких «сюсю-мусю». Ну, мало ли, что хотел.… Она не хотела – и для меня этого было достаточно. Как только проводница забрала наши билеты и, сказав: «Мария Николаевна и Владимир Леонидович, спокойной ночи, не буду вам мешать» ушла, Эмма сказала, мечтательно глядя на проплывающий пустынный пейзаж: «Вова, ты помнишь, как я тебе стихи Цветаевой читала: «Мне нравится, что вы больны не мной…» – «Помню, Эмма. Я злопамятный. И что на скрипке не сыграла, помню. И Васеньку твоего помню…» – «А откуда ты его знаешь?» – «Да мы с ним были знакомы раньше, чем я его у тебя увидел» – «А когда ты его мог у меня видеть? Мы с ним познакомились через год после того, как ты последний раз у меня в гостях был…» – «Эмма, я кота твоего имел в виду…» – «Тьфу, ты, Господи, а я тебе свои сердечные тайны поверяю. Моего… молодого человека тоже Васей зовут. Вова, я такого вообще в жизни не встречала. Он мне руки целовал.… Вообще, такой…» – Она задумалась, вероятно, вспоминая Васины поцелуи. Я не стал вступать в соревнование с Васей даже мысленно. Мои менее тренированные ноги после хождения по окрестностям Красноводска, ждали, когда их вытянут, и сон уже взмахивал над головой своим легчайшим опахалом. «Ну, переодевайся» – сказал я, и вышел перекурить перед сном. Через пару минут вышла Эмма: «Мне тоже курнуть захотелось.… Нет, Володя, «Беломор» для меня крепковат, как для тебя мой кофе. Я свою, полегче…» Когда Эмма, покурив, вернулась в купе, я уже крепко спал. Так что вот, Коляй, не трахались мы с моей подругой ни в ту ночь, ни в одну из последующих.… Прости за малосексуальность информации…

Ашхабад совсем не помню. Потом мы ехали ночь или две до Бухары. В Бухаре помню ворота эмира. Впрочем, они врезались в память ещё по открытке с репродукцией картины Верещагина. В день нашего приезда внутрь дворца мы не попали – был выходной. Потом ночь мы ехали до Самарканда. И вот нас гостеприимно встретили Генька, Юрка, Юрина мама Вера Александровна, кажется, Галя, Женя, Димка и собачище – чудная овчарка, чьё имя я тоже забыл, по-моему, её звали Дэзи. И куда нас только не водили и не возили Генька с Юркой. Какие милые и хорошие ребята. Сколько времени мы у них отняли, зато посмотрели все достопримечательности города и окрестностей, повидали и музей Улугбека, и площадь Регистан, и усыпальницу Тимура Гур-Эмир, и соборную мечеть Биби-Ханым, и ансамбль Шахи-Зинда, бродили и за городом, где я нашёл в дорожной пыли древнюю монетку, на которой угадывалась надпись арабской вязью. Эта монетка могла помнить и Тимуридов, и Александра Филипповича, сами понимаете – Македонского. А где-то, кажется, у астрономического сооружения Улугбека ребята кормили нас чудными шашлыками с приятным узбекским сухим вином. А, кажется, на территории Шахи-Зинды, Юрка предложил нам пожевать листик. Ну, травка, как травка, чуть горьковатая, но даже моя сирень была горче, не говоря уже об Эммином кофе. Пожевали. «А теперь, – сказал Юра, – п-попробуйте кусочек с-сахара» – он протянул заранее припасённый кулёк с пиленым рафинадом. Будто кусочек мела безвкусно растворился у нас во рту. Таково действие коки, дерева, с которого нам Юра сорвал по листику. Но уже через полчаса вкус вернулся к нам и мы с огромным аппетитом уплетали сочные манты, умело приготовленные Верой Александровной. Вспоминается ещё какое-то странное сооружение во дворе одной из достопримечательностей Самарканда. Кажется, оно символизировало плодородие и имело в нижней части сквозное отверстие, может быть, символизирующее родовые пути. Во всяком случае, мы были свидетелями, как через это отверстие пролезали женщины в паранджах. Генька сказала, что таким образом женщины исцеляют себя от бесплодия. Я думаю, что и Генюшка и даже Эмма смогли бы протиснуться в эту дыру, приди им в этом нужда, но что Оленька II застряла бы там в бёдрах – это уж точно. И пришлось бы взрывать или разрезать памятник исторического значения…

Потом мы накупили памятных значков, пиал, Эмма ещё и дефицитных в Ростове тюлевых занавесок. Время пролетело так быстро, что оказалось, что если ехать в обратный путь всю дорогу поездом, то я опоздаю на работу, тем более, что мы всё-таки решили посетить на обратном пути дворец эмира Бухарского, но, к несчастью, снова попали на выходной. А из Баку я полетел самолётом. Каково же было моё удивление, когда перед самым разбегом самолёта на взлёт, в него вбежала запыхавшаяся Эмма – оказывается, я позабыл оставить ей билет. Что было бы, если бы её не пустили в самолёт, я не берусь выдумывать. Но в самолёте оказалось много свободных мест, и Эмма спросила бортпроводницу: «Вы можете взять на борт меня, если я расплачусь облигациями?» – «Хорошо, – сказала стюардесса, – две сторублёвых». И мы без дальнейших приключений добрались до Ростова, а там и до домов.

Да, а черепашка наша никому в Самарканде не приглянулась и, гуляя как-то за городом, мы выпустили её на волю в окружение, схожее растительным биотопом с Красноводским. Что такое биотоп узнаете, когда вырастете. И не просите, не буду сейчас объяснять, потому, что сам уже забыл, что это такое.

 

Вернувшись на работу без опоздания, я узнал, что мой молодой друг, Шамиль, ушёл из Санэпидстанции, перейдя в бактериологическую лабораторию Института Рыбного Хозяйства. Я стал намыливаться на должность заведующего баклабораторией. Главврач Врачсанслужбы, сменивший к тому времени на этом посту Литвинцова, отнёсся к моим поползновениям без понимания, а главврач ДорСЭС, слава богу, что я полностью забыл, как его зовут, сменивший Владимира Семёновича Кривцова, стал настаивать, чтобы я, принял в эксплуатацию один из цехов в Ремонтно-Механических Мастерских СКЖД, тогда как в цехе не было смонтировано ни одной из десятка положенных проектом вентиляционных систем. Я отказался поставить свою подпись на акте приёмки. После этого не удивительно, что моя кандидатура в завлабы не прошла. Как раз к этому времени начался период усиленной борьбы с пьянством и алкоголизмом, такой борец потребовался Лензаводу и я стал с 1985 года работать врачом-наркологом на РЭРЗ, так стал называться завод в последнее время.

 

Только что начались очередные студенческие каникулы. Тётя Вилли ещё работала на кафедре, и я выпросил на лето пять банок заспиртованных уродов для демонстрации сильно пьющим работникам РЭРЗ генетических последствий пьянства, срисовал и размножил на заводском ротапринте несколько броских антиалкогольных плакатов из журнала «Крокодил», проводил профилактические беседы и читал в цехах в перерыв рабочим лекции. Мои пять банок уродов и я сам-шестой, немой укор всем итээровцам РЭРЗ, с момента поступления на эту работу не выпивший ни глотка спиртного, сделали своё дело, пьянство в РЭРЗ статистически ощутимо пошло на убыль. Но, процента три рабочих, уже не пьяницы, а больные алкоголизмом люди, отказаться от приёма алкоголя не могли, их стали увольнять, а я стал за них вступаться, намекая руководству завода, что в их болезни в большей степени виновато само руководство завода, своевременно не начавшее борьбу с пьянством, а ожидавшее указаний от вышестоящих рукамиводителей. Я писал в малотиражной газете «Ленинец» о том, что нынешняя борьба с «зелёным змием» – только имитация борьбы. Я напросился к врачу-наркологу Дорбольницы Сергею Михайловичу Нанавяну в стажёры, выпросил разрешения у психиатра Дорбольницы Эдуарда Фёдоровича Холодного поприсутствовать на его сеансах гипноза, и, переняв его методику, внушал своим, не выгнанными ещё с работы пьяницам и алкоголикам отвращение к спиртному. И если бы не конец запоя борьбы с алкоголизмом у высшего партийного руководства страны, наверное, и я смог бы добиться более ощутимых результатов. Вместо этого, я добился сокращения должности врача нарколога и тепло попрощался с довольно сильно пьющим в свободное от работы время руководством завода, которому я безмерно благодарен за те три года, что я провёл в РЭРЗ. Помимо нескольких друзей и приятелей, я получил и отдых от санитарно-гигиенических нелепостей последнего периода моей работы в СЭС, и прибавку в зарплате процентов на двадцать, и дополнительных две недели отпуска летом, один из которых я провёл, совмещая должность заведующего здравпунктом в заводском санатории-пансионате. Я овладел методикой гипнотерапии и приобрёл в пансионате на берегу Чёрного моря навыки игры на бильярде, по совместительству являясь «хранителем ключей» от бильярдной. А в ожидании явки на приём в кабинете нарколога РЭРЗ своих немногочисленных пациентов, я начал пописывать антиалкогольные стишки и пародии, вошёл во вкус и, уже после увольнения с завода продолжал писать стихи, некоторые из которых нравились моему другу, а отдельные – даже мне самому. Мама, ознакомившись с этой стороной моего творческого потенциала, сказала: «Поэт ты, по правде сказать, никакой, но многие печатающиеся в толстых журналах поэты пишут ещё хуже, поэтому – дерзай!» И я полностью с ней согласился, определив свой жанр для себя, как непоэтическое рифмотворчество.

Однако, жрать-то что-то надо, и я снова работаю врачом по гигиене труда СЭС Первомайского района. Основное предприятие района, завод «Ростсельмаш» обследуется и исследуется мною вдоль и поперёк, вкупе с филиалами и другими небольшими предприятиями района. Опять дурацкие, спускаемые сверху, нормы на кратность посещений, из них с проведением химических и физических анализов, на число штрафов и сумму взысканных с нарушителей средств. И опять споры с руководством, что глухих и слабо слышащих нельзя ставить на работу с превышением уровня шума, а наступает конец восьмидесятых. Самым сильным впечатлением было то, что вышел из партии коммунистов парторг Санэпидстанции, врач-эпидемиолог Хахонова, дочь известного нам с детства футболиста команды «Ростсельмаш».

 

Заболела и слегла тётя Маня. Замуж она так и не вышла, отдав нам с Колькой свою молодость и не сумев устроить свою старость. Последнее время она всё реже приходила к нам в гости, всё реже проведывали мы её. Наконец, проклятая старость со всем комплексом своих болячек подобралась и к ней – а мы даже поухаживать не могли за ней так, как нужно – все дни на работе, а вечера в мыслях о завтрашнем дне. А тёте Мане всё хуже, она почти не встаёт и на семейном совете мы решаем перевести тётю Маню в Дом для престарелых. Тётя Маня горько усмехается: «С богадельни начала жизнь, в богадельне и закончу». Только в субботу или в воскресенье мне удавалось проведать тётю Маню. Мы ходили по коридору несколько метров туда и назад два-три раза, и она уставала, и просила отвести назад в палату, и просила наменять ей несколько десяток рублями, потому что без рубля сестрички отказываются подать судно, или сменить бельё на постели. Месяца через три тётя Маня перестала вставать с постели. Потом её обокрали юркие сестрички, одна отвлекла, а другая, вот только кто именно тётя Маня не заметила, вытащила из-под подушки сумочку и выкрала наменянные рубли, а потом три дня тётя Маня лежала в своих испражнениях, и никому из персонала до этого не было дела, а сестрички без рублика не стали приносить судно и менять бельё. А ещё через день или два маме позвонил дежурный врач. Он сказал: «Никифорова Мария Константиновна ваша родственница? Приезжайте, она скончалась сегодня ночью».

К тёте Вилли погостить приехал из Ленинграда друг детства Сергей, кажется Владимирович. Через несколько дней тётя Вилли сказала маме: «Серёжа хочет, чтобы мы поженились. Как ты на это посмотришь?» – «Положительно, Виллинька! Если он тебя любит, какой может быть разговор?» – «Марочка, да какая в нашем возрасте любовь? Друг другу стакан воды подать, чтоб было кому – вот и всё, для чего мы жениться надумали…» – «Ну, и дай вам бог счастья!..»

Тётя Вилли делает в комнатах генеральную уборку. Скатав в рулон ковёр, который лежит на полу в спальне, она прилегла отдохнуть и задремала. Пришёл с базара Серёжа, позвонил, тётя Вилли вскочила с диванчика, споткнулась о ковёр, упала и сломала себе шейку бедра. Двигая перед собой стул и прыгая на одной ноге, она пропрыгала так метров пятнадцать до входной двери, открыла, а потом уже потеряла сознание. Тётю Вилли положили в ЦГБ, правда, в другую палату, всего на четыре человека, уколы делали одноразовыми шприцами, и тараканов в тарелку с потолка не падало. Там, в больнице, тётя Вилли узнала о смерти тёти Мани. Она ещё не выписалась, когда Сергей Владимирович уехал в Ленинград, кажется в связи с болезнью дочери. И уже выписалась домой, когда получила из Ленинграда телеграмму о том, что, заболев воспалением лёгких, Сергей Владимирович скоропостижно умер.

Тётя Вилли поменялась квартирами с соседкой Геньки и Юрки и уехала в Самарканд к дочери, зятю и внукам, в этот же подъезд дома. Только квартира у тёти Вилли была не на втором этаже, как у детей, а на первом.

Молчит по телевизору Алан Чумак, заряжая энергией стоящую перед телевизором воду. Рассасываются швы от проповедей Кашпировского. Ходят в народе байки: Две толстушки-ростовчанки захотели похудеть. Ну, подкопили деньжат и поехали в Москву на приём к мэтру. Очередь – дикая, там кому-то заплатили, чтобы на три дня раньше попасть, потом кругленькую сумму выложили в бухгалтерии Кашпировского. Наконец, дней через пять, предстали пред светло-серыми очами Великого. Он на них посмотрел строго и сказал: «Жрать надо меньше! Следующий!» И всё.

Вернулись девчата в родной Ростов осунувшимися и похудевшими – всю дорогу от возмущения места себе не находили. Приехали, взвесились и расхохотались – помог мэтр!

 

Тот, кто никогда не собирал марок, кого не волнуют слова «абкляч», «провизорий», или выражение «фискальное гашение», тот никогда не поймёт чувств коллекционера, увидавшего непочтовую марку, на которой изображена русская красавица в национальном костюме на фоне русского национального флага с двуглавым орлом и горящего города на заднем плане, и легенды в три строки: «Русскiе! Немецкаго ничего не покупайте! Помните 1914 – 16 годъ». Эта марка была мною приобретена и положила начало коллекции непочтовых марок, которые для филателиста большой ценности не представляют, но интересны как крохотные документы эпохи. Вот в стиле Билибина воин в длиннополом кафтане с кремнёвым ружьём и шашкой у пояса. В картуше легенда: «Жертвамъ войны», а правее надпись: «М. Г. О. У.», что означает «Московское Городское Общественное Управление» и год – 1914. Вот серия марок Всероссийского Комитета помощи инвалидам войны при В.Ц.И.К. советов 5 коп., 10 коп., 25 коп. золотом и 250 рублей дензнаками 23 года. Вот круглые с волнистыми краями марки, формой и цветом напоминающие сургучные печати с тиснёными будёновками и костылями. Вот небольшая марка с изображением красноармейца и лаконичной надписью «Военгиз», которая мне не менее дорога, чем высокохудожественная, с золотом марка 1917 года с надписью «Феллинъ» и «Жертвамъ войны», на которой в овале медсестра поддерживает раненого солдата с Георгиевским крестом на груди. Вот марка с шестиконечной звездой Общества Народной Помощи и надписью с ятями: «Рука дающаго да не оскудљетъ». А вот марка с надписью «Помогите несчастными дљтямъ – купите красное яичко 28 марта». Вот марка с надписью: «1000 рублей 1000 – Дети опора будущего – Деткомиссия при В.Ц.И.К.» и изображение Земного шара, покоящегося на плечах трёх крошечных атлантов. А вот и абкляч – на обороте марки в зеркальном изображении надпечатка: «2 коп. зол». Вот крупная треугольная беззубцовая марка: серп и молот переплелись с цветком шиповника. Надпись: «Р.С.Ф.С.Р. Туберкулёзный трёхдневник». Вот марка Художественно-промышленной выставки в мае-сентябре 1910 года в Одессе. А вот гашёная марка № 56501 акционерного общества СМООБРАЗОВАНИЕ. Вот марка с портретом известного украинского писателя и надписью: «На памятник М.Коцюбинському», а вот пятимарочная серия с портретом маршала Франции Ж.Ж.Жоффра. Вот марки ОДВФ и ДОСААФ, ДОСАРМ и ДСО, ВСЕРООБПОМ и ОСОАВИАХИМ, гербовые, акцизные, рекламные, профсоюзные, страховые, контрольно-сберегательные, марки МОПРА и марки судебных пошлин, канцелярских сборов и консульской пошлины. Вот марка «ГРАНИЦКОЙ 148 ТАМОЖНИ», а вот небольшой купончик с триколором, гербом и надписью «Я ГОЛОСОВАЛ». Всё это документы эпохи. Мне бы не хотелось, чтобы мои потомки выбросили или продали их, тем более, что среди них встречаются довольно редкие. Как гласит восточная мудрость – «Собранное по ложке не выплёскивай тазом!».

 

 

Заболела тётя Ася. У неё калькулёзный холецистит. Мы с мамой проведываем её сразу после операции. Тётя Ася говорит: «Марочка, Володя… Мне уже сделали обезболивающий укол, сейчас на операцию повезут. Я так боюсь…» – «Асенька, тебя уже прооперировали. Как видишь, боялась ты напрасно, всё уже позади» – «Как позади? Пять минут тому назад укол сделали…» – «Всё, Асенька, попрощайся со своими камешками…»

Тётя Ася недоверчиво заглядывает под простынку: «Правда, Марочка, что-то наклеено, когда они успели налепить?..»

Когда я бываю в гостях у тёти Аси, меня поражает обилие всяческих лекарств и медикаментов, которые она принимает. Убедить тётю в том, что от такого обилия химии может быть ещё хуже, чем вообще без лекарств, я не смог. Среди прочих я увидел и проклятый «Ибупрофен»: «Тётя Ася, ну хоть эту дрянь вы выбросьте – ведь косточки делаются хрупкими, как макаронина…» – «Нет! Что ты, Володя, он так помогает…» Кончилось тем, что и тётя Ася упала и сломала шейку бедра. А через несколько дней тёти Аси не стало – видимо, какой-то тромбик оторвался.

 

Наступает гласность, перестройка и я перехожу на работу врача-профпатолога в поликлинику №10, обслуживающую завод Ростсельмаш, на должность заведующего отделом профилактики. Мне кажется, что я был на месте – у санэпидстанции, по крайней мере, не было претензий к организации и проведению медицинских осмотров работников вредных профессий завода, хотя руководители цехов нервы мои потрепали ой-ой-ой как! Когда пришла «сверху» экономическая концепция профилактики, стало немного легче доказывать руководству цехов, что им дешевле обойдётся сделать предусмотренную вентиляцию в цехе, чем платить заболевшему профессиональным заболеванием рабочему пожизненную повышенную пенсию. А дома мама болеет.… Медосмотры в отделении проводятся до пятнадцати часов тридцати минут, а мой рабочий день до шестнадцати тридцати. Все, кроме меня расходятся по домам, один я сижу в пустом помещении, и вся текущая работа переделана и я, не спросив разрешения у своего начальника, ухожу домой и получаю на следующий день выговор, и делюсь со своим другом Стасем своим горем и…

 

… по его совету перехожу на работу в СЭС Аэропорта, на должность врача по коммунальной санитарии, но фактически работаю врачом по гигиене труда. А тут как раз происходит ГКЧП, и кончается советская власть, и начинается обстрел танками «Белого дома», и происходит дефолт, и наши зарплаты где-то на пути от министра финансов до нашего кармана кладут в банки под дикие проценты, и нам не платят зарплаты, и не возвращают долгов сбербанки, и чтобы купить поесть, надо стоять в очереди в рабочее время. Потом начинается хозрасчёт, санэпидстанции дают предписания руководителям предприятий выполнять оздоровительные мероприятия, которые за деньги сами же выполняют – я имею в виду все замеры факторов, воздействующих на здоровье рабочих – шума, вибрации, запылённости, загазованности, и прочих, включая последствия Чернобыльской аварии 1986 года. А в конце концов, в целях экономии фонда заработной платы, сливаются СЭС Водников и СЭС Аэропорта в единую Транспортную СЭС, и я, как наименее стажированный работник СЭС Аэропорта, попадаю под сокращение. Мне только пятьдесят восемь. Я состою на учёте в центре занятости, мне предлагают уйти досрочно на пенсию, за два года до наступления 60 лет. Пенсия – втрое больше пособия по безработице, и я соглашаюсь.

 

Я взглянул в зеркало. Из зазеркалья на меня маленькими розовыми глазками поросёнка Васи с Одиннадцатой линии смотрела … Эспостоа шерстистая.

 

К этому времени у меня развилась неврастения, и, по-моему, даже психоз. Довели меня до него соседи, жившие в квартире над головой. Началось с того, что они вывешивали свои пелёнки и простынки с верёвок так, что добрый метр тряпок болтался на ветру перед нашим окном на лоджию, перекрывал узкую полоску неба над домом напротив и, из-за постоянно меняющейся освещённости, не давал возможности матери ни читать, ни просто отдыхать, скажем, глядя телевизор. Три или четыре раза я поднимался в течение трёх или четырёх дней к соседям, просил их поднять выше бельё, каждый раз наталкиваясь на очередное хамство. Когда в очередной раз, придя с базара, я увидел, что перед окном болтается на ветру домашний халат, я длинной палкой с крючком на конце стал забрасывать халат на верёвку. В это время молодая стерва, устраивающая нарочно эти фокусы, схватила моё орудие и крючком стала цеплять висящие рядом с халатом свои трусы. Ну, палку я вырвал, возможно, что при этом и зацепил её трусы.

Вечером, с трусами через руку, пришёл её мужик и заявил, что я хотел украсть бельё, при этом испортил его, и он будет подавать на меня в суд и пришёл узнать мою фамилию. Я выложил ему свой паспорт и в свою очередь потребовал, чтобы он назвал свою фамилию. Он назвался, я записал, и он ушёл.

Поздно вечером, часов в половине одиннадцатого, я слышу над головой голос молодой стервы: «Толя, выбей ему окно, я прошу тебя – выбей ему окно!» Я подошёл к маме – она уже легла спать, но ещё не заснула, и предупредил, чтобы она не перепугалась, если нам сейчас соседи выбьют окна.

Окно не выбили. Вместо этого стали устраивать «шумовые агрессии» в виде топота в потолок, как под музыку, так и без таковой – просто стерва идёт, со всех сил топая ногами в пол, кстати, паркетный, настеленный, в нарушение всех санитарных норм прямо на плиты бетонного перекрытия, после выборки всех звукоизоляционных засыпок в виде клинкера или шлаковаты. Потом стерва стала ходить буквально за мной – я из комнаты в кухню – и она надо мной, я резко сворачиваю вместо кухни в свою комнату – и она резко сворачивает. Я остановлюсь под притолокой межкомнатной двери – и она останавливается, и я слышу: «Да куда ж ты, сволочь, делся?». Вечером над головой ходили другие шаги останавливались и комментировали. Над телевизором, приёмником и испорченным телевизором, стоящим на книжном шкафу было произнесено: «Аппаратура.… Ещё аппаратура». Над коллекцией монет, в коробочке стоящей на шкафу: «Металл…». Потом начались «буровые работы» – истошно выло сверло, вгрызаясь в бетон перекрытий над головой. Я поднялся к соседям. Позвонил. Мне не открыли. Я обратился в местную комнату милиции в соседнем доме с жалобой на шум. Вечером пришёл милиционер, сказал, что он провёл беседу. На следующий день я сходил в райсуд с просьбой сообщить, принят ли иск от такого-то, проживавшего там-то. Иска не поступало. Вечером пришёл Толя, извинился за все причинённые неудобства, объяснил «буровые работы» ремонтом пола. На следующий день я обнаружил в потолке мелкие глубокие отверстия, в которые уходила сантиметра на три-четыре спица и более тонкие, в которые с трудом проходила иголка. Все эти отверстия я тщательно замазал, «разукрасив» подсинённую побелку потолка белыми ляпанцами «звёзд». А когда сверху снова свесили тряпку, я сорвал крюком верёвку с одной стороны. А когда тряпку вечером забрали с оторванной верёвки, я оторвал и другой конец, и бросил верёвку вниз. На следующий день на лоджии над нами прошли «буровые работы» – видимо, Толя протянул верёвку через лоджию, как это было сделано у меня на лоджии.

К подъезду подошла машина, из которой выгрузили компьютер, монитор и аксессуары. Тот, кто выгружал, посмотрел на меня, отвернулся и сказал: «Толя тебя просил подойти». Когда машина ушла, я поднялся на четвёртый этаж и позвонил. Выглянул удивлённый Толя. Я сказал: «Я тоже хочу извиниться за инцидент с верёвкой» – «А, да я уже и забыл об этом…» – сказал Толя.

А вечером в этот день, или на следующий, я стал слышать голоса. Голоса слышались особенно явственно, когда одновременно фоном раздавался ровный посторонний шум, например, кипел чайник, или в тишине шумел счётчик. Голоса не были угрожающими, скорее доброжелательными. Я связал их с приобретением соседом компьютера. Вскоре я обнаружил, что получаю разумные ответы на мысленно задаваемые вопросы. Потом я обнаружил, что доброжелательные голоса чередовались с недоброжелательными и нейтральными в ритме через двое суток на третьи. Зная признаки алкогольных психозов, я подходил к себе с очень большой критичностью. Я поделился с Колькой своими экстрасенсорными явлениями, на что получил вполне резонный ответ: «Ну, подумай сам – кому ты нужен. Был бы ты известной личностью, или олигархом – другое дело. А ты – нищий пенсионер, сам подумай, зачем кому-то за тобой следить?» – «Да, Колька, ты прав. Но я вот помню, как в детстве ты интересовался, что это я там рисую Аде, и когда я вышел из комнаты, предварительно ниткой соединив книжку, закрывающую письмо со стопкой домино, то, возвратившись, нашёл домино рассыпанным, а книжку сдвинутой… Может быть, я и сейчас кого-нибудь интересую?» – «Не думаю, – сказал Колька, – скорее всего у тебя просто психоз…»

Я написал заявление в адрес начальника милиции Октябрьского района, в копии начальнику ФСБ г. Ростова-на-Дону и начальнику Прокуратуры г. Ростова-на-Дону, с просьбой оградить меня от соседей, установивших за мной, непонятно с какой целью, круглосуточное компьютерное наблюдение. Я поговорил с одним работником милиции, у которого я узнал, что компьютерное наблюдение в принципе возможно, но стоит настолько дорого, что даже милиция не может себе позволить этого по финансовым соображениям. В ФСБ меня отвёз на своей машине сосед по лестничной клетке, Николай, сказал, что через полчаса заедет. В ФСБ, после разговора по внутреннему телефону, ко мне в фойе спустился молодой офицер с чашей со змеёй в петлице. Во время разговора он внимательно смотрел мне в глаза. Сказав мне примерно то же, что перед этим говорил брат, он ушёл, забрав моё заявление. На его лице можно было прочитать: «Типичная алиенация, следствие деменции сенилис». Я вышел на улицу в ожидании соседа Николая. Вдруг рядом со мной остановилась машина «Скорой помощи» и из неё вышел.… Вот представьте себе одетого в белый халат знаменитого боксёра Николая Валуева, который, глядя мне прямо в глаза, шёл на меня с явным желанием забрать меня в психушку. И то, и только то, что мне удалось, не меняя выражения лица, перевести взгляд с его лица на лицо идущей невдалеке девушки, видимо, спасло меня. «Валуевоподобный» санитар прошёл мимо, в нескольких сантиметрах от меня, куда – мне уже было всё равно. Минут через десять подъехал Николай и отвёз меня домой. По дороге мы разговорились. Он спросил: «Да что это за Толя, я что-то таких и не знаю?». На следующий день на балконе дома напротив я увидел Толю с кинокамерой снимающего нашу лоджию. Я вышел, позвонил соседу Николаю и показал ему снимающего Толю. Я сказал: «Коля, на всякий случай – если со мной что-нибудь случиться – вот это лицо запомни!» – «Я запомню, у меня память на лица хорошая!» – сказал Николай.

Однажды вечером голоса слышались очень отчётливо, помню, что я послал мысленно на три буквы тех, кто устроил всю эту слежку. И вдруг я слышу: «А вы не догадались, кто это – ведь это я, ваш сын». Послышалось, что произнесший эти слова заплакал, и с четвёртого этажа шаги сбежали вниз. На следующий день в шуме, издаваемом счётчиком, послышалось: «Я ваш сын, завтра я к вам приеду». Я убрал в доме, сказал маме: «Алёша дал мне понять, что он завтра к нам приедет». День прошёл в ожиданиях – никто не приехал. Вечером снова в шуме счётчика послышалось: «Я не смог приехать сегодня, приеду на днях, в ближайшее время».

На следующий день я получил от Раи письмо – первое за почти тридцать лет, Рая писала мне и маме одновременно. Сообщала, что Юрий Петрович умер, что сын женился, что у меня двое внуков, что только сейчас она стала понимать мою маму, когда сама стала матерью женатого сына. Писала, что моя мать была для неё во многих вопросах примером, просила прощения за то, что в своё время увезла сына от отца и не писала.

Я не ответил на письмо. Но…

Я собрал все письма Ады, Оли и других корреспонденток, все фотографии всех своих знакомых девушек, все свои записные книжки с неприличными анекдотами, и всё, что могло бы меня скомпрометировать в глазах сына и внуков – и устроил во дворе огромный костёр, сравнимый с тем, который был в пионерлагере в предпоследний день нашего там пребывания. И я сжёг всё, чему поклонялся, поклонившись тому, что сжигал.

А дня через три на пороге стоял высокий молодой человек. Я приготовился сказать, что ничего из предлагаемых товаров покупать не собираюсь. Он сказал: «Здравствуйте! Дело в том, что я ваш сын…» – «Алёша.… Вот ты какой стал… Проходи…»

Сын называл меня на «вы», чувствовалась в нём какая-то напряжённость, словно он опасался, что ему не поверят, что это он.

Мама, по-моему, плохо понимала, что за молодой человек с бутылкой вина и коробкой конфет сидит у нас за столом. «Мама, – сказал я, – это Алёша, сын мой» – «Да, – ответила мама, – я вижу…». Сын посидел недолго, сослался, что его ждут, что его привёз друг из Ставрополя и ему уже надо назад, обещал вскоре приехать ещё. Мы попрощались во дворе, обнялись. Моя крохотка превратилась в представительного мужчину, почти на голову выше меня ростом. Может быть в детстве, когда я прощался со своим папой, у меня было то же чувство – не хотелось отпускать его от себя.

 

Прошло полгода. Мама была совсем плохая. Последнее время она уже сама не могла ходить – от кресла до кровати или до туалета я её провожал, держа её руки в своих руках и пятясь. Она почти не разговаривала, только смотрела телевизор. Пятнадцатого февраля я был на кухне, что-то пытался приготовить. Вдруг мама ясным голосом громко позвала меня «Володя!.. Володя!..» – «Иду, иду!» – думая, что мама увидала что-то интересное по телевизору, отозвался я весело и пошёл в комнату. Мама сидела на стуле, хрипела, глаза были закрыты, руки бессильно упали вдоль тела. Я подбежал – мама ещё несколько раз хрипло вздохнула и умерла. Я держал её ещё тёплую голову руками, и под моими руками она остывала, а я, врач, ничем не мог помочь, только ревел и приговаривал: «Мама… Мамуля…». Потом я попросил соседей вызвать скорую помощь – я думал, что это нужно в подобных случаях. Первое, что спросили у меня приехавшие, есть ли у больной полис. Я ответил, что, кажется, полис маме уже не нужен. Да, ответили мне, похоже, что уже не нужен. Потом мне объяснили, что мне нужно обратиться к лечащему врачу поликлиники, чтобы получить свидетельство о смерти.

Я позвонил от соседей Коле с Любой, сообщил о том, что мамы не стало.

Наутро Николай, сосед, без просьбы с моей стороны, сам вызвался отвезти меня в поликлинику, привез врача домой, отвёз его назад. Как редко в наше время встречаются такие бескорыстно добрые люди, в самый трудный момент пришедшие на помощь. Он же отвёз меня в похоронное бюро, выстоял очередь и привёз обратно. А в день похорон Коля, брат, и Люба, невестка, организовали поминальный стол – такое им спасибо, как и всем, кто пришёл сказать матери последнее «прости». Потерять самого родного человека в жизни – это большое горе. Но время лечит. Уже через пару дней я написал письмо сыну, о том, что три дня назад скоропостижно скончалась его бабушка.

Мама была предпоследним листиком на веточке дерева с фамилией Ланг. Теперь последним остался я. Я старший в семье, хотя бы номинально, по возрасту. Потому что Коляй помоложе меня на семь месяцев календарно, да и по физическому статусу покрепче. Так что теперь моя очередь.

Пользуясь моментом, хочу просить тех родственников, которые, возможно, будут меня хоронить. Я не верую в загробную жизнь, в перерождение душ, и не хочу, чтобы моя могила необходимостью ухода за ней отвлекала бы их, а поэтому прошу предать моё тело кремации, пепел высыпать на могилку моей матери, а урну расколоть на мелкие кусочки и выбросить в лесополосе рядом с материнской могилой. Такова моя просьба.

 

А ещё через полгода ко мне в гости приехали невестка Сонечка с двумя внуками – Алёшенькой II, и Генночкой. До светлого будущего оставалось чуть больше года. До этого мы переписывались, Сонечка удивлялась, что я не передаю привета Раисе Ивановне. Я, как мог, объяснял, что как бы я не хотел преодолеть в себе чувство обиды, не получается. Но привет передавать стал. А потом приехал ещё раз сын, и я понял, что Рая сумела его воспитать таким, каким я и хотел его видеть – добрым, остроумным, хорошим мужиком, да к тому же прекрасным семьянином.

31 декабря 1999 года я приехал в Ставрополь. Алёша встретил меня на вокзале и повёз к себе домой. До светлого будущего оставалось несколько часов, когда я спросил сына: «А ты маму позвал на встречу Нового года?» – «Нет, я не знал, как вы к этому отнесётесь…» – «Так зови, ведь это мать твоя, бабушка моих внуков…». Сын пошёл звонить, а Сонечка спросила у меня: «Владимир Леонидович, а как вы встретите Раису Ивановну?» – «Сонечка, я не знаю – может, убью тут же, а может, мы поцелуемся…»

Когда раздался звонок, я поднялся с дивана, где до этого смотрел телевизор, и вышел в прихожую. «Здравствуйте, Владимир Леонидович!» – сказала Раиса Ивановна, входя в комнату и, методом исключения, опознав в стоящем перед нею седобородом деде своего бывшего супруга. « Здравствуй, Рая, – сказал я. – Когда это мы с тобой на «вы» были?» – «Здравствуй, Володя! Ты очень изменился, встретила бы тебя на улице – не узнала бы» – «А я бы тебя узнал, – ответил я, – ты хорошо сохранилась…» Так слово за слово, сидели мы уже за праздничным предновогодним столом. Я сказал: «А хочешь, я тебя удивлю?» – «Да меня трудно уже чем-нибудь удивить…» Тут я попросил Раю надеть очки и, вынув из кармана свой паспорт, открыл его на странице регистрации, где ещё стоял штамп Яшкульского ЗАГСа. «Да, – сказала Рая, увидев фамилию Сребная в моём паспорте, – удивил. У меня такого нет!»

– А о чём там наши родители шепчутся? Нам прямо завидно – что-то интересное друг дружке показывают, а нам нет! – сказал Алёша-большой. В это время президент окончил поздравительную речь. Сын стал открывать бутылку «Шампанского» и с ног до головы выкупал меня в нём нечаянно. Но, извиняясь, успел налить всем по бокалу, и мы успели чокнуться, и в этот миг часы пробили двенадцатый удар, и наступило СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ.