Автопортрет

ВМЕСТО  ПРЕДИСЛОВИЯ

       Вниманию читателя представлена духовная Камасутра автора, вкупе с описаниями множества постельных сцен, насыщенная туалетным юмором и часто встречающимися матерными словами, книга, в которой почти все персонажи, кроме автора, представлены в утрированном, уродливом, или комичном виде. Поэтому критики в адрес автора будет предостаточно, особенно по части постельных сцен. В этой связи автор предупреждает критиков, что он их читать не станет. Разве что найдётся пара умных критиков, давших положительный отзыв о НАСТОЯЩЕМ литературном произведении.     ………Замеченные опечатки автор просит считать разновидностью авторского юмора. Своего адреса автор не разглашает, так как не без основания опасается мелочной мести со стороны персонажей данного опуса, а также их мужей, фамилии, имена и отчества которых автор не изменял, разве что позабыл. ……………………………………………………………………………………Автор

позабыл…   

Н А С Т О Я Щ Е Е

 

Себе, любимому

Часть первая

      Помню, лежу  я  у  мамы в животике – тепло, мягко, ниоткуда не дует… Шутка.

Самое первое воспоминание – голос отца, пытавшегося убаюкать меня песней:
………..– Ай, чук, чук, чук.
………..Наловил дед щук.
………..Баба рыбу пекла.
………..Сковородка утикла.
– Папа, куда утекла сковородка?
Голос бабушки:
– Расплавилась и потекла. В печку. Лёня давай мне его, я покачаю.
………..– Баю, баюшки, баю,
………..Не ложися на краю –
………..Придёт серенький Волчок
………..И ухватит за бочок…
– Баба, волчок – это юла, она ухватать не может…
– Ухватывать. Волчок – это серый волк, зубами щёлк. А ты засыпай. Молча.
Голос мамы:
– Не пугай ребёнка. Давай я покачаю.
……….– Ветра спрашивает мать:
……….«Где изволил пропадать?»
……….– Я дитя оберегал,
……….Колыбелечку качал…
– Мама, что такое «белечка», это белочка?
– Не белечка, а колыбелечка, кроватка такая маленькая, для детишек. А ты почему не спишь? Маме с папой завтра на работу идти, и бабушке тоже на работу, как же они пойдут на работу, не выспавшись?
Голос Мани:
– Вы его не укачиваете, а информацией накачиваете. Давайте я покачаю.
– А-а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а…
Под это «а-а-а» я, наконец, засыпаю.

Постельная сцена. Я лежу на кровати. Кровать стоит вплотную к двери, ведущей в соседнюю комнату, в которую можно попасть и обойдя все остальные комнаты. Между кроватью и дверью есть довольно широкая щель, откуда может выскочить серый Волчок, поэтому я держусь подальше от двери. С другой стороны кровати стоит ширма – складные рамки с натянутой бумагой, на которой маминой рукой нарисованы оранжевые настурции с красивыми круглыми листьями, чайные розы, ещё какие-то очень красивые цветы. Чтобы их получше рассмотреть, я произвожу перди… предисло… передислокацию! – и …  о ужас! – обеими   ногами проваливаюсь в щель. Я поднимаю истошный вой – вот-вот придёт Волчок… Мне никогда больше не выбраться из этой западни. Голова снаружи, тело между кроватью и дверьми, а ноги – на съедение Волчку… Аааа!!!   Аааа!!!
Потом приходит мама и спасает меня. А кровать пере-дис-ло-цируется к другой стене.
– Аааа!!! Аааа!!! –
Это кричу не я. Это кричит Генька, моя двоюродная сестра из соседней комнаты, в которой печка. Значит, она тоже провалилась в щель.… Оказывается, нет. Просто её в тазике поставили на печку, чтобы немного подогреть воду…

Я сижу верхом на ноге у бабушки. Бабушка легонько подбрасывает меня и поёт:
………..– Едет, едет пан, пан,
………..На коняке сам, сам,
………..А за ними поп, поп,
………..На коняке топ, топ…
С каждой строчкой я подлетаю всё выше… Блаженство! Потом бабушка надувает щёки, я тычу в них ладошками и волосы мои раздуваются вылетающим из бабушкиных уст ветерком.

Я на руках у мамы. За столом папа, дядя Коля, дядя Володя и бабушка играют в карты. Дядя Володя восклицает «Мизéр!». Я спрашиваю у мамы: «Что такое мизер?»
– Вырастешь – узнаешь, – отвечает мама.
– Без одной, без одной.… Поймали китайца! – восклицает бабушка.
– Оторвали… – голос дяди Коли.
– Коля!.. – бабушка укоризненно качает головой.
– Мама, а что оторвали? – это я. Дядя Коля моментально:
– Вырастешь – узнаешь.
Когда же я вырасту?!

На стене весит копия картины К.Е.Маковского «Дети, бегущие от грозы». Это Алёнушка с её братцем Иванушкой, но превратился он не в козлёночка а в варёного рака, который страшной огромной клешнёй вцепился сестре в горло. Он только начал превращаться и весь – не успел, только ручки.… По многочисленным просьбам зрителей, то есть меня, папа переделал цвет Алёнушкиного платка в васильковый и зрители успокоились.

Папа прекрасно рисовал маслом. Кроме «начинающего вариться рака», в нашем доме висели выполненные им копии с картин Константина Маковского «Русалки», Фёдора Васильева «Оттепель», Константина Флавицкого «Княжна Тараканова», Виктора Васнецова «С квартиры на квартиру», и, не помню художника, кажется, Владимира Леонидовича Муравьёва, «Глухариный ток». Зимой сорок первого, будучи в отпуске, папа начал рисовать «Вечеринку» Владимира Маковского. Масло ещё не высохло, когда я ткнул ладошкой в танцующую на полотне девицу – и, конечно, размазал её. Папа шлёпнул меня, не сильно, но от неожиданности я заревел. Мама вскричала: «Не смей бить моего ребёнка!». «Но это и мой ребёнок, – резонно возразил папа, – он провинился и я его наказал…». «Уходи, чтоб я тебя не видела!..». Отец надел коньки, как это делал неоднократно, и поехал по замёрзшему Дону в Азов, в свой родительский дом. Через недельку мама отошла и, взяв меня с собой, поехала в Азов мириться. Дед мой на радости немного перебрал, спел скабрёзные частушки и мама окончательно порвала с родственниками мужа. Но с отцом помирилась. А 24 июня отец пришёл домой в форме лейтенанта, и это был последний день, когда я его видел.

Мне дали книжку, на обложке которой было написано что-то непонятными буквами. Я открыл обложку, в глаза бросилось «АСПУШКИН». Интересно, есть ли картинки? Есть! Вот красивый дядька и подпись «Портрет Пушкина…». Здорово Пушкин нарисовал, не хуже папы, пожалуй, жалко только, что не цветное. А как называется картинка? Вот: «Раб. В.А.Тропинина». Ничего себе раб – кольца нацепил не только на указательный, даже на большой палец! Интересно, сколько колец рабовладелец нацепил – как его? – Тропинин. Царь, наверное, – вон как раба вырядил! «Баба, а кто такой Тропинин?» – «Художник такой, очень хороший… Володя, читай вот отсюда» – Я смотрю – ещё одна картинка, Вяземского, ну, этот, пожалуй, похуже папы рисует, правда у него раб, как раб – и одет бедно, и не стриженный… Кипренского раб. Видно, и Кипренский победнее.… Ну, ладно… Я читаю: «Жил-был поп, толоконный лоб…» Баба, а что такое «толоконный»? – «Толокно – это овсяная мука, а толокняный – это из овсяной муки выпеченный» – «А здесь написано «толоконный»…» – «Ну, это Александр Сергеевич написал, чтоб смешнее было». Я хотел спросить, кто такой Александр Сергеевич, а потом понял: это имя-отчество Аспушкина. Сам догадался, представляете?

Мама получает от папы письмо, говорит мне: «Смотри, папа и тебе написал печатными буквами!» Почему печатными? Печатными бывают пряники медовые, а буквы либо понятные, как в «Коньке-Горбунке» Ершова, либо непонятные, как в папином письме, но – о радость! – в конце письма папа понятными буквами написал: «Здравствуй, сынок! Весенний привет тебе с фронта! Папа очень скучает по тебе. Скорее будь большим и приезжай на фронт к папе. Крепко тебя целую. Любящий тебя папа». Это было его последнее письмо.
Ну, когда же я стану большим?

– Мама, а я что раньше сказал вообще – «мама» или «папа»? – спрашиваю я, втайне ожидая услышать, что я раньше сказал «баба». И вдруг мама говорит: «Ты сказал: «Я очень боюсь чёрную корову». А «мама» и «папа», а также «Маня», «баба» и прочее ты сказал только на следующий день».

Мы жили на Филимоновской улице, идущей от проспекта Будённовского к Новопоселенскому кладбищу, третий дом от последнего по левой стороне, если встать лицом к церкви, вместо которой нынче выстроен великолепный Дворец спорта. Но, надо сказать, что и церковь была великолепна, особенно внутри, где было много очень красивых икон, и даже, если мне не изменяет моя детская память, копий с полотен известных западноевропейских художников. В послевоенные годы, вместо кладбища, вокруг церкви образовалась «толкучка».

Мама читает газету. Бабушка – журнал. Я – «Конька-Горбунка». Мама говорит:
– Что-то я ни черта не понимаю – «Роль коллектива в становлении личности…» Ты мне можешь объяснить…
Бабушка:
– А что же тут непонятного? Вот ты  личность воспитанная – это роль семьи, грамотная – это роль учителей, а говоришь такие грубые слова, вроде «ни черта» – это роль коллектива. А ты, Володя, не слушай, ты читай.
– А я уже прочёл…
– Как прочёл? – изумляется бабушка. – Всю сказку прочитал?
– Всю, – говорю я с сожалением. – Царь уже «Бух! И там сварился…»
– Ну, я не знаю, что делать. Ну, на, почитай журнал.
Журнал «Светлячок», с картинками: летают крохотные ангелочки. Под картинкой стихи:
………..– В прятки играют блики с тенями,
………..Ветер подует – листья летят.
………..Но, если солнышко в небе над нами –
………..Мы не боимся тебя, листопад.
………..Пусть к нам осенние ветры примчатся,
………..Белый пушистый ковёр упадёт,
………..Светлые эльфы зимы не боятся –
………..Солнце и в зимнее утро взойдёт!
Эти стихи мне понравились. Но, через несколько страниц я читаю:
…………Вот сидит Тентик,
…………Сильный, могучий,
…………Ростом выше тучи,
…………Ножищи деревянные,
…………Ручищи оловянные…
– Баба, я боюсь Тентика!
– А чего ж его бояться? Его ж на самом деле нет. Это же сказка.
– Ну, слава богу!
– И бога нет, это сказка.
– А эльфы есть?
– И эльфов нет, это тоже сказка.
– Жалко…
– Жалко – у пчёлки. Если ты о чём-то сожалеешь, надо говорить «жаль», или «сожалею».
– Жаль! Баба, а что такое пчёлка?
– Большая, жёлтая муха. Она летает по цветам, пьёт сладенький сок, нектар, потом летит в свой домик, улей, и срыгивает нектар в ячейки. Когда нектар подсыхает, он превращается в мёд.
– Пчёлку тошнит, что ли?
– Можно и так сказать…

Бабушка приносит с базара коврижку: «Володя, ты хотел пряника печатного попробовать? Иди, пробуй, это то же самое. Только ручки помой!» Я совершаю гигиеническую процедуру – шумно гремлю штоком умывальника, потом вытираю случайно попавшие на руку капли и несусь к столу отведывать царской пищи. Откусив кусочек, я сморщился и сказал:
– Баба, тут мёд… Я не хочу пчелиную тошноту есть…
С тех пор и по сей день я не люблю мёда ни в каком виде.

Мама рассказывает бабушке: «Ты представляешь, Николай учудил – заставил Геньку выучить «Гавриилиаду», не всю, конечно, но порядочный кусок. Стоит Генька на стульчике перед гостями и с выражением декламирует эту пошлятину, завершая: «Досталась я в один и тот же день нечистому, архангелу и богу…» Это в неполных четыре года!» – «Ненормальный  Николай… Что б мама сказала, если б узнала!»

– Баба, а я тоже сочинил стихотворение:
……….Открылась дверь,
……….Вбежал зверь,
……….Заглянул в котёл –
.………Оказался осёл.
Бабушка долго молча на меня смотрит, вздыхает, и говорит маме:
– Так. Надо прекращать самообразование – что он в школе будет делать?
– Арифметику учить, – говорит мама.
– Да? Володя, сколько будет, если от девяти отнять четыре?
– Пять…
– Понятно? – это бабушка маме.
– А ты ему трёхзначные объясняла?
– Объясняла, – вздыхает бабушка. – Я ему примеров десять напишу – и иду на базар, возвращаюсь – всё решил правильно. Говорю: раз всё правильно решил – хватит! Он пристал: напиши ещё десять примеров, ну, пожалуйста! Ну, написала. Девять решил правильно, а десятый, нарочно – бабушка говорит последнее слово громко и смотрит на меня – неправильно.
Я краснею – уловка не удалась.

Вероятно, первыми познанными мной цифрами были изображённые на циферблате, поэтому числа от единицы до двенадцати перед моим мысленным взором располагаются всегда по кругу. Затем, с тринадцати до двадцати – предстают прямой строкой, идущей вправо. С двадцати до сорока цифры поворачивают от меня под некоторым углом, как в аксонометрической проекции, будто удаляясь от плоскости, в которой остаются первые двадцать чисел. С сорока до ста числа снова поворачивают  вправо и по прямой образуют линию на которой «круглые» цифры предстают чуть крупнее. Сотня представляется ещё чуть крупнее, от неё до тысячи числовой ряд снова словно бы удаляется вперёд, но числа «видны» хуже, словно в дымке. С тысячи до миллиона цифры снова поворачивают вправо, но уже еле-еле различимы. С миллиона до миллиарда и далее числа вовсе убегают в бесконечность, оставляя перед мысленным взором сероватую пыльную дорожку. Когда речь заходит о датах, годы от 1940 до 2000 я представляю на прямой, слева направо, и эти годы у меня ассоциируются с настоящим, все более ранние даты для меня – это прошлое, пришедшее откуда-то слева и сзади, всё после двухтысячного года уходит в будущее, словно удаляется вперёд и немного вправо, в туманную даль бесконечности. Интересно, как представляется числовой ряд другим  людям и отличается  ли  таковой у математиков, или чудо-счётчиков, мгновенно производящих сложные подсчёты в уме?

Мы едем на трамвае в Нахичевань. В Нахичевани живут: мой двоюродный братик Коля, его папа – дядя Володя и мама – тётя Ася. Они живут в половинке домика, который построил дядя Володя для себя и для своей сестры, тёти Лизы. Братик мой ещё совсем маленький, он сидит на высоченном плетёном стульчике. У стульчика тонкие, широко расставленные ножки. Братик сосёт соску. В другой комнатке стоит его кроватка, на стене перед кроваткой – огромный жёлтый лев и львица. Их нарисовал дядя Володя. Ещё у дяди Володи есть Брем. Брем – это такая толстая-претолстая книга, в которой на каждой странице иллюстрации – разные животные, в том числе и те самые львы, которых нарисовал дядя Володя. Дядя Володя – преподаватель биологии в школе, где училась мама, тётя Ася и дядя Коля. А ещё он основатель Ростовского зоопарка, возникшего на базе школьного живого уголка, который разросся так, что ему стало тесно не только в школе и школьном дворе, но и в черте города.

– Мама, когда мы поедем на трамвае в Нахичевань?
– Володёнок, зачем мы туда поедем?
– А там Колька, дядя Володя, тётя Ася, Брем с картинками…
– Володёнок, они все уехали.
– Куда?
– В Сибирь. Ты же знаешь, что дядя Володя по национальности немец. Сейчас все немцы уехали в Сибирь, так надо. А мы тоже скоро уедем – но мы не немцы, мы поедем в Георгиевск. В Ростов скоро приедут плохие немцы – фашисты, которых бьёт папа на фронте. Тогда в Ростове будет оккупированная зона, нам лучше уехать подальше.

Георгиевск. Квартира на окраине города в доме с подъездом в виде огромной арки. Мы живём над самой аркой. Мамы с бабушкой целый день нет дома – они где-то работают. Я остаюсь с Маней и постоянно удивляюсь её изобретательности. Из нескольких консервных банок и деревяшечек она сконструировала мельницу для размола кукурузы. «Будем делать мамалыгу, – говорит Маня, крутя ручку, позаимствованную от Зингеровской швейной машинки, – подсыпай кукурузку…  Ну, вот. Теперь надо сделать коптилочку». Спустя какое-то время на столе оказывается консервная баночка, из середины которой торчит трубочка с бинтиком. Бинтик поджигается, я с тревогой жду появления копоти, но пламя горит ровно, ярко.
– Маня, а где же копоть?
– У плохого мастера, – улыбаясь, отвечает Маня.

Гремит, хотя небо чистое. «Канонада, – говорит Маня, – достали!». Приходит бабушка: «Манюша, разбомбили завод, по улице течёт патока, бери банку и пошли!»
Вдоль бордюра выстроился ряд людей, подбирающих текущую по булыжной мостовой патоку. Вдруг все срываются и бегут. «Куда бежим?» – спрашивает бабушка кого-то. – Ей отвечают: «Брось это говно, там завод сгущённого молока раздолбали…» Часа через два мы уже дома и с восторгом смотрим на банку, до половины заполненную сгущённым молоком. «Будет мамалыга с молочком» – говорит бабушка.
– А я хочу с говном…– говорю я, глядя на банку с патокой.
– Никогда не говори слов, значения которых не знаешь, – укоризненно говорит бабушка, – то, что ты сказал – очень плохое слово, ты меня огорчил. Если уж очень тебе надо про это сказать – скажи «кака», понял? И ещё. Маня – для меня Маня, для мамы Маня, а для тебя – тётя Маня, понял?
Этого я не понял, но утвердительно кивнул с умным видом.

Гремело всё сильнее, к грому присоединился постепенно усиливающийся гул. Вдруг мимо дома проехала легковая машина, за ней другая, третья.… Через полчаса пошли грузовики. К некоторым сзади были прицеплены пушки.  «Форды, – сказал стоящий рядом одноногий старик-сосед. – Нам – яичный порошок, а этим – форды…» Вечером я спрашивал у бабушки: «А что такое форды? Это слово хорошее или плохое?»
– Форды – это семья американских миллионеров, – ответила бабушка, – слово хорошее, да дела не очень. Подожди, стучат…– бабушка пошла открывать. – Кто там?.. Вер да?..

В нашей квартире, в другой комнате, расположился немецкий офицер с денщиком. Денщика звали Ганс. Иногда он прикладывал к алюминиевой расчёске бумажку и издавал дребезжащие звуки, отдалённо напоминающие музыку. Или складывал ладони лодочкой и дул в щёлочку между ладонями так, что слышались гудки маневрового паровоза. Как звали офицера, к сожалению, никто из нас не знал. Почему к сожалению? Об этом чуть позже. Практически целый день обоих не было дома, приходили под вечер, уходили утром рано. Раза два или три офицер о чём-то говорил с бабушкой и мы всей семьёй уходили ночевать в сарай. Утром мы возвращались, бабушка долго проветривала комнату от табачного дыма и запаха духов.

Во дворе, вокруг каждого строения, на узеньких полосках земли, были посажены цветы, огороженные побеленными, торчащими из земли ромбиками кирпичей. Цветы назывались бархатцы, имели толстые, действительно бархатные лепестки и такой приятный запах, что я готов был его нюхать бесконечно. Я бы ничего не имел против, чтобы и от меня пахло бархатцами. Выйдя во двор, я первым делом шёл к бархатцам, срывал цветок, нюхал его, а потом, разделив на несколько частей, рассовывал по кармашкам. Тётя Маня, вытряхивая как-то из моих карманов сор, сказала: «Ты никак все клумбы ободрал?» – «Маня, а где ты видела клумбы?» – «Да во дворе, возле каждого дома!» – «Маня, это не клумбы, клумбы же только круглые!» – «Кто тебе сказал?..»
А я забыл, кто.… Но волнующий, бесконечно приятный запах бархатцев помню и по сей день.

Как-то бабушка спросила маму: «Ты ту юродивую, что по базару ходила в отрепьях, помнишь? Ну, у неё ещё из носу текло…» – «Помню, так что?..» – «Так вот, разряжена, как примадонна в бенефисе, французскими духами надушена, по-немецки шпарит не хуже Ганса. Ночевала вчера с нашими квартирантами» – «Мама, ты не ошиблась?» – «Нет…».

Вывешено объявление о том, чтобы все евреи, взяв с собой ценные вещи, явились на вокзал для отправки в Германию. Мама – бабушке: «Мама, давай скажем, что мы евреи – мы «р» не выговариваем, фамилии у нас не русские, я больше не могу слышать эту бомбёжку, этого Ганса, хуже уже некуда. В Германии будет работа, нормальная еда…» – Бабушка: «Мара, мы с тобой русские, ни в какую Германию мы не поедем, и чтобы я больше никогда ни  о чём  подобном  не слышала!»

Ганс сидит на кровати в галифе и майке, что-то жуёт. Увидев меня, берёт со стола яркую конфету, не спеша разворачивает и протягивает в мою сторону. Я, не сводя глаз с конфеты, медленно приближаюсь, протягиваю руку, ещё сантиметр и… Ганс моментально отправляет конфету себе в рот и громко хохочет. Я остолбеневаю, потом начинаю реветь. Ганс ржёт ещё громче. Бабушка является на шум, моментально всё понимает и что-то говорит Гансу по-немецки тем тоном, каким говорила со мной недавно про «каку». Ганс удивлённо хлопает белыми ресницами, краснеет и даже пытается натянуть френч. Больше подобных сцен не повторялось.

Мы с тётей Маней идём за город гулять. Я спрашиваю: «Почему ты не Маня а тётя Маня, разве ты не моя сестра, а мамина?» – «Ни твоя, ни мамина, я дочь твоей бабушки, но не родная, а приёмная. Отец после смерти матери поместил меня в приют, это называется «богадельня». Твоя бабушка росла в семье среди тринадцати детей, у самой было только трое, она мечтала, чтобы и у неё было тринадцать.… Смотри, какая красивая улитка. Это называется «виноградная улитка» – «Ма… тётя  Маня, смотри, вон дядька спит» – «О, Господи! Пошли отсюда скорее… Это называется «скочевряжился»…Ну и запашок…».

Мама приносит плотной белой бумаги и тушь, красную и чёрную.
– Это называется «ватман», – говорит мне тётя Маня, – мама будет рисовать карты.
– Правильнее «уотмен», изобретатель был англичанином, – добавляет бабушка.
– А зачем карты? – спрашиваю я – Мы будем путешествовать?
– Нет, детка, мы будем на хлеб зарабатывать, – говорит мама.
– Ну, трафаретку я сделаю, – тётя Маня достаёт ножницы, – а дам да королей ты уж сама…
Утром бабушка говорит:
– Ну что за дети у меня – чудо. Всю ночь сидела? А валет-то – просто жених.… Ну, ладно я пошла. – Аккуратно сложив картинки, бабушка надевает галоши на вязаные носки.
– Баба, ты куда?
– На Кудыкину гору, – отвечает бабушка, – Мара, дай мне свою муфту, моя промокнуть может.
Возвращается бабушка, глаза сияющие, в руках булка хлеба и фунтик семечек, а ещё из муфты извлекается – о, чудо! – красный прозрачный петушок на палочке. Оказывается,  это леденец, он необыкновенно вкусный, даже вкуснее семечек…,

Мама со мной на руках пошла за водой. Колонка на улице. Мама вешает на крючок колонки ведро, не успевает взяться за рычаг – к колонке быстро подходит наш квартирант и, спрашивая её о чём-то по-немецки, сам берётся за рычаг.
– Я по-немецки не говорю, – ответила мама. Офицер заговорил по-французски.
– По-французски я тоже не понимаю. – Послышалась английская речь.
– Английского я тоже не знаю, – сказала мама.
– Значит, меня обманули, сказав, что вы – врач?
– Нет, это правда…
– Почему же вы не знаете ни одного европейского языка? Ну, да ладно, дело не в вас… Правда ли, что ваш муж врач, офицер?
– Да, правда.
– Правда ли, что он на фронте?
– Да. Он  начальник госпиталя.
– Коммунист?
– Да.
– Вот что, Мария Николаевна, я дам вам машину, договорюсь о билете до Ростова для вас и для семьи, уезжайте немедленно и скажите спасибо Богу, если вы в него верите, что о вас донесли мне, а не кому-нибудь другому.
– Спасибо вам, но скажите, почему вы это делаете?
– Этого сказать я не могу.
К сожалению, никто из нашей семьи не знал имени этого офицера.

Мы снова в Ростове. Все наши вещи растащили соседи: «А мы думали, что вы навсегда уехали…» – Бабушка: «Вернуть все картины, ширму, и плюшевую собаку внука. Тряпки можете оставить себе». Соседи: «Вот ваши картины, вот ваша собака, а ширму, вы уж извините, мы спалили…».

Мама, заполняя анкету, спрашивает бабушку: «Мама, в графе «социальное положение» что писать? Из дворян?» – «Ты что, с ума сошла?» – «Так немцам же всё равно…» – «Немцы сегодня есть – завтра нет, а гегемон – навек. Пиши – из мещан!» – Я встреваю: «Баба, а кто это – Гегемон?» – «Правящий класс рабочих и крестьян» – «А кто такой – Мещан?» – «Мещанин? А это гнилая интеллигенция» – «Значит мы – гнилая интел… как её?» – «Кто это «мы»? Мы – пахали! Ты вообще азовский помор, а вот мы с мамой – гнилая интеллигенция» – «А почему?» – «А потому, что «почему» оканчивается на «у», понятно?» – «Угу» – «Не расслышала – ты понял?» – «Да.… То есть, нет» – «Дворянство передаётся по женской линии, мальчиков это не касается. Понятно?» – «Угу.…То есть, да! Я не понял, почему интель… индульгенция – гнилая» – «Интеллигенция. Повтори» – «Интеллигенция. Почему гнилая?» – «А это так бабушка пошутила не совсем удачно» – «Значит я не гнилая интеллигенция?» – «Нет, моё сокровище. Вот вырастешь, окончишь институт, станешь умным, вот тогда, может быть, и ты станешь интеллигенцией. А пока ты – ноль без палочки…».
Ну, когда же я вырасту?!

Бабушка работает на телеграфе, в иностранном отделе. Мама – в санэпидстанции, эпидемиологом. Тётя Маня – в ОБВ, отделе борьбы с вредителями сельскохозяйственных растений. Я остаюсь в квартире один. Правда, не совсем – со мной кошка Зирка, плюшевая собака Кутя и ходики. Ходики – это часы с цепочкой, гирей и маятником. Они тоже живые – кошка на ходиках водит глазами: маятник влево – глаза у кошки вправо, и наоборот. За сутки гирька опускается и цепочку надо подтягивать. Эту ответственную операцию поручают мне – тянуть надо не сильно, чтобы не разошлись звенья цепочки и не до самого верха, чтобы гиря не упиралась в корпус. В общем, сложная задача и её выполнение требует сосредоточенности и определённых навыков. Не каждый может справиться, например, ни мама, ни бабушка не могут. Только тётя Маня, та умеет – всё!

Бабушка идёт на базар. Сегодня она выходная, она дежурит сутки, потом двое суток выходная.
– Баба, возьми меня с собой!
– А вести себя хорошо будешь?
– Хорошо, хорошо!
Хорошо себя вести – это значит не просить у бабушки в присутствии других людей купить что-либо, а если уж очень хочется, то тихонечко и только один раз, если бабушка скажет «нет», то больше не повторять. Сидеть на ручках надо спокойно, не вертеться, а то можно брякнуться или шмякнуться, гепнуться или навернуться, сверзиться или рухнуть, короче, если кто не понимает – упасть и больно удариться, а ещё испачкать штанишки, а стирать-то бабушке.
Я обещаю вести себя хорошо и мы отправляемся.
– Вот тебе на, а где же колокольня? – спрашивает бабушка возле собора.
– Колокольню разобрали, – сказал кто-то, – был ветреный день, по небу облака бежали, кто-то посмотрел вверх и заорал: «Колокольня рушится!». Бабы кинулись в панике с рынка и подавили несколько человек. После этого антирелигиозный комитет постановил – колокольню снести. Ну, и снесли…
– Баба, что – колокольня навернулась, или шмякнулась? – спрашиваю я.
– Во-во, – отвечает бабушка, – шандарахнулась…

Меня привлекает надпись на каком-то фасаде.
– Баба, смотри: «Смерть фашистским оккупантам!»
– И ростовским спекулянтам, – говорит бабушка. Проходящая мимо цыганка, кося одним глазом, подходит и начинает обычное: «Женщина, позолоти ручку, всю правду скажу. Твой мальчик такой маленький, такой умненький, дай рубль, скажу, кем будет, когда вырастет. Что, рубля нет? Дай двадцать копеек, что и двадцать копеек нет, такие умненькие долго не живут…»
– Пойди прочь, Кассандра! – брезгливо произносит бабушка и цыганка исчезает.
– Баба, Кассандра – это потому, что косая? – спрашиваю я.
– Нет, потому что врать горазда, дармоедка, прорицательница…
– Баба, я хочу а-а…
– Что? Нет уж, ты потерпи до дома, сокровище моё.
– Баба, я уже очень давно терплю. Отсади меня где-нибудь поскорее!..
– Где же я тебя отсажу? Люди кругом.… Пошли-ка домой быстренько.
Бабушка снимает меня со спины, берёт за руку и мы быстро идём домой.   Я начинаю хныкать, потом реветь.
– Ты же обещал себя вести хорошо, – говорит бабушка, – потерпи, до дома двести метров осталось.
Я, вдруг, перестаю реветь и говорю бабушке:
– Я уже всё…
– Что – «всё»?
– Сделал а-а.… И пи-пи…
– На ходу, что ли? Как лошадка? А я думала – у меня внук культурный…
Дошли, наконец, до дома.
– Мара, подержи сокровище на вытянутых руках!..
– ? ? ?
– Потому что с него капает… и  падает…Я чистые штанишки поищу и тазик налью.… А ты, моё сокровище, на базар с бабушкой больше не пойдёшь, раз вести себя не умеешь. И не реви: вода холодная. Зато чистая. Мара, руки чистые? Возьми там, в сумке, кролика, надо помолоть, котлеты сделаю.
– Мама, а ты уверена, что это не кошка?..
– Мара, анатомию преподают не только в Мединституте. В Смольном институте и сравнительную проходят.

Мама крутит ручку мясорубки. Иногда к этому производственному процессу подключаюсь и я. Когда силёнок не хватает – на помощь приходит мама. Зирка возбуждённо ходит по комнате, трётся о ноги, мяукает просительно. У бабушки кончается терпение, она берёт кошку и выносит её в коридор.
…Наконец, фарш  готов. Бабушка начинает кулинарное священнодействие. Шумит примус. По комнате распространяется дивный запах. Зирка в коридоре скребётся в дверь. Горячие котлеты в плошке ставятся в тумбочку.
– Дверку не закрывай, – говорит бабушка, – быстрее остынут.
В окно стучат.
–  Почтальон, – говорит бабушка, – откроешь?
Мама идёт открывать наружную коридорную дверь. В комнату стремительно врывается Зирка. Она моментально оглядывается, принюхивается, подбегает к тумбочке, застывает, вытянув мордочку, и… лапкой закрывает дверцу.

– От кого? – спрашивает бабушка.
– От Аси…
– Ну, читай…
– Не могу… Владимир Вильгельмович умер…

Из письма мы узнаём, что дядя Володя простудился, заболел воспалением  лёгких и умер на станции Юрга, а ещё через несколько дней умер Саша, второй сын тёти Аси, родившийся уже в Юрге.
– Немедленно пиши, пусть возвращается, – бабушка крестится.
– Мама, ты что – верующая? – спрашивает мама, вытирая слёзы.
– Атеистка, – отвечает бабушка, – только сейчас это не имеет значения.

– От Лёни нет писем?
– Мама, на прошлой неделе было письмо. Я тебе его не показывала? Почитай сама.
– А ты своими словами, основное. Я что-то плоховато видеть стала.
– Пишет, что много работы, что очень скучает, что должны присвоить звание майора, что часто бомбят… Фраза ещё в письме такая: «А речка течёт здесь красная от крови…».
– Кошмар.… А Коля Вилле пишет?
– Месяца четыре писем не было…
– Ужас…

Я спрашиваю маму: «Почему папина фамилия Чудилов, а наша – Ланг?» – Мама рассказывает: «Папу в школе плохие мальчики дразнили из-за фамилии, я не хотела, чтобы тебя когда-нибудь дразнили. Папа хотел тебя назвать Дмитрием, как звали его отца, а я ему сказала, что с детства хотела иметь сына Владимира, и, если он хочет Митю, мы его после войны поищем в капусте. Когда он пошёл в ЗАГС, получать твою метрику, я его просила дать тебе мою фамилию. Он с грустью сказал: «Ты ведь не хочешь, чтобы кончился мой род? Лангов много, и Колины дети будут Ланги, мой же родной брат фамилию поменял на Чудинов, сёстры выйдут замуж – сменят фамилию. Так что не обессудь, будет мой сын Дмитрий Чудилов». С тем и ушёл. Я в слёзы. Закрыла за ним наружную дверь, вернулась – а он сидит за столом, улыбается – бабушка ему окно открыла, он и впрыгнул. Говорит: «Давай он будет Володёнком, но Чудиловым». Я говорю: «Лучше уж Дмитрием, только Лангом». Вздохнул он и говорит: «Ладно, открывай окно».
Через час вернулся грустный, протянул мне метрику: «Что ж я наделал, кончился мой род…».

Слышится гул самолётов.  Бабушка говорит маме:
– Наши… Зирка научилась распознавать по гулу, если фрицы летят, рвётся наружу и прячется где-то.

Мама и тётя Вилли пошли к гадалке. Не спросив ни слова, та начала: «Многие сейчас приходят, как и вы, у многих мужья на фронте, как и у вас, многие хотят знать, что будет с их мужьями. Вот вы – она обратилась к тёте Вилли – давно не получали писем. А муж вернётся. Война кончится – он ещё не вернётся, потом вернётся с вот-такусенькой потерей. – Она показала пальцами руки полмизинца. – А вы, – она повернулась к маме, – получили письмо недавно, но я вас должна огорчить, он не вернётся. Чтобы он погиб – я не вижу, а что он не вернётся – вижу. Больше я ничего не вижу. Денег с вас брать не буду».

Сосед поймал в своей квартире крысу. Он облил её керосином, поджёг и отпустил. Та помчалась в подвал. Вскоре из подвала стали выбегать другие крысы, потом повалил дым, потом приехали пожарные и дым из подвала идти перестал. Потом приехали какие-то люди и увезли соседа в психушку. Дочь соседа как-то, увидев меня, спросила: «Ты знаешь, почему город в Индии называется Бомбей? Чтобы бомбить его. Ха-ха-ха!».

Гул самолётов. Зирка спокойна, умывается. Вдруг бабушка говорит: «Быстро бери Володьку и – в подвал». Мама возражает: «Ты посмотри на кошку.… Это же наши…» – «Быстро, я сказала». Мы в подвале – ага, вон где горело! Ещё пахнет палёным. Снаружи грохочет, пол в подвале подрагивает. Вдруг сильно тряхнуло и погас свет. Запахло ещё и пылью. Вскоре зажгли керосиновые лампы. В их свете я видел как кому-то, лежащему на столе, делали перевязку, вернее снимали бинты, срезая их ножницами, и брали пинцетом. Бинты были в крови. «Не смотри туда, – сказала мама, – боже, когда же это кончится… Мама, я что-то не пойму – летели-то наши… » – «Т-ссс, – ответила бабушка, – а на кладбище полно немецких зениток». Бомбили «наши». Не знаю, что стало с зенитками, но в нашей квартире выбило все окна вместе с рамами, со стены сорвало и вышвырнуло ходики, которые, зацепившись за дерево, росшее перед домом, продолжали идти. На папином «Глухарином току» осколком пробило дыру. Остальные картины были утрачены вовсе. В платяной шкаф, шифоньер, как его называла бабушка, осколок вошёл сбоку, пробил ящик со всем содержимым и вышел через зеркальную дверцу, аккуратно расколотив зеркало в нижней трети. Теперь в шкафу отражалась только моя голова. Штукатурка с потолка шандарахнулась. Видимо, были и более серьёзные разрушения, не знаю, но помню себя уже в другой квартире – на Пушкинской улице, в её начале, недалеко от спуска к вокзалу.

Квартира была на самом верхнем, третьем этаже. Окна выходили во двор, откуда целый день доносился голос мальчика, живущего в квартире «под углом» к нашей. Он монотонно повторял одну-единственную фразу:
– Дора, маяра, где моя мама…– две-три секунды передышки и опять:
– Дора, маяра, где моя мама…
Кто такие Дора и маяра я не знаю и по сей день.
На втором этаже жила крупная импозантная женщина, которую бабушка называла матроной, тётя Маня  Матрёной, а мама донором. Она работала врачом в больнице и иногда сдавала свою кровь, которую переливали больным. Поскольку я плохо представлял этот процесс, для меня эта дама была таким же чудом, как Порфирий Иванов, который бегал по городу зимой и летом в одних трусах, босиком, да ещё обливался водой и натирался снегом.

Мама о чём-то разговаривает с бабушкой, мне не слышно, я разобрал только последние слова мамы: «Всё равно, я пойду поищу…» Мама уходит. Я: «Баба, а куда мама пошла?» – «На прежнюю квартиру, мы там забыли кое.… А тебе всё надо знать?!» – «Всё, баба!» – «О-о, много будешь знать – скоро состаришься!» – «А я и хочу скоро состариться, стать большим и сильным,…как ты!» – «Не торопись, детонька, тише едешь – дальше будешь!»
Приходит мама, грустная: «Не нашла. Я и к Вале Балюре ходила, и к Алтуховым, напротив, и по соседним дворам прошлась, звала – нигде нет. Видно, под штукатуркой осталась».
Я начинаю соображать, что речь идёт о Зирке и мне делается стыдно, что я о ней вспомнил только-только, и мне тоже становится грустно, как маме.

Из нашей новой квартиры на чердак вела лестница. Это был единственный вход на чердак, поэтому мы не боялись оставлять дверь на чердак открытой, и использовали чердак для сушки белья и в качестве холодильника. Как-то раз мама пошла на чердак за чем-то и в испуге вернулась, говоря бабушке: «Мама, там чёрт…». Бабушка спокойно ей сказала: «Мара, ну ты же взрослая женщина, ты же знаешь, что чертей нету, тебе показалось…» – «Нет, – дрожащим голосом воскликнула мама, – он стоит возле столба, с бородой, рогами.… Вот такие глазищи, – мама растопырила дрожащие пальцы, – смотрит прямо на меня…» – «А ну, пошли…» – «Нет!..  И ты не ходи!..» – «А я с кочергой…» – говорит бабушка, поднимаясь по лестнице. Мама в ужасе прижимает меня к себе, не сводя глаз с лестницы. Бабушка останавливается, и даже делает шаг назад.… Потом, подняв кочергу, быстро поднимается и исчезает на чердаке. Через несколько секунд слышен её смех: «Ну, Мара, ты и фантазёрка… Я из-за тебя чуть кочергой авоську с луком не отдубасила…» Потом бабушка призналась: «Поначалу и я чёрта увидела. Внутри всё похолодело. Вот-те на, – думаю, – коллективный психоз, что ли.… Ну, я про себя «Отче наш» и – вперёд и с песней! Это, я забыла сказать, я  лучка репчатого купила и сушиться в авоське повесила – вот тебе и чёрт…»

Бабушка собирается на базар.
– Баба, возьми меня с собой!
– Нет, сегодня мне надо быстро, ты мешать будешь. Что купить?
– Купи семечек… только с чищенными…
– Ладно.
Бабушка уходит.
– Дора, маяра, где моя мама…– слышится со двора. Я достаю из тумбочки баночку фасоли и начинаю раскладывать. Большие белые фасолины – отдельно, это называется «бобы», так сказала тётя Маня, жёлтенькие маленькие – в другую кучку, интересно, как они называются… Остаются пёстренькие, бледно-лиловые, тёмно-фиолетовые. А вот на этой фасолине, если приглядеться – вроде два глаза и нос…
– Дора, маяра, где моя мама…
На плинтусе, под окном, есть полукруглая дырочка, нарушающая классически ровную его форму. Зачем там дырочка? Вдруг из неё появляется маленькая мышка. Я знаю, что мыши – переносчики заразы. Знаю, что с мышами нужно вести борьбу.… Но эта такая милая – бусинки глаз блестят.… Вот бы её погладить…
– Дора, маяра, где моя мама…
Слышится шум открываемой двери. Мышка юркнула в норку.
– Баба, ты мышку вспугнула, – говорю я.
– Какие мыши – третий этаж! – бабушка переводит дух. – Не фантазируй!
– Правда, правда… Вот из этой норки вылезала… А ты семечек купила? Давай ей семечек положим у норки…
– Семечек? Знаешь, Володя, были в одном месте семечки, я попробовала – а они горькие-горькие, – сказала бабушка и заплакала.
– Дора, маяра, где моя мама…– послышалось за окном.

Бабушка репетиторствует – даёт частные уроки английского кому-то в соседнем доме. Этот «кто-то» собирается поступать в Высшее Учебное Заведение, сокращённо – ВУЗ. Вот смеху-то: а у нас в семье так называют туалет. Приспичило кому – я  в  вуз!..
По окончании уроков с бабушкой расплачиваются и абитуриент говорит. «Клавдия Михайловна! Я вам очень благодарен. Вот ваш гонорар, и ещё примите от меня в подарок картину» – и протягивает клеёнчатый квадратик, чуть побольше обычной книги. «Что вы, – говорит бабушка, – не надо!» – «Вы меня очень обидите, если не возьмёте. А картина эта принесёт вам счастье». Бабушка берёт квадратик и раскланивается. Дома мы внимательно рассматриваем «картину». В небе чёрно-зелёного цвета с жёлтой луной парит пёстрый петух с раскоряченными лапами и полураскрытым клювом. «Да, это тебе не «Русалки» Маковского, хотя колорит тот же, – говорит бабушка, – ну, ничего: я давно собиралась купить совок для мусора, теперь – вот он!» – «А кто автор», – спрашивает тётя Маня, уже выгибая бортики совочка. – «Какой-то Марк Шагал», – отвечает бабушка… (Тут в примечании к мемуарам нужно бы заметить, что сейчас за этот совочек для мусора можно было бы купить хорошую трёхкомнатную квартиру в новом доме. Поди, знай!).

– Мара, – говорит бабушка, – ты не можешь достать какую-нибудь детскую книжку?
– Только на немецком языке.
– Ну, достань, я переведу. Сказку какую-нибудь…
– Я переплету, – это тётя Маня, – а картинки уж ты сама…
Через несколько дней я читаю сказку «Боб, Соломинка и Лапоть» с мамиными иллюстрациями, в бабушкином переводе, написанном понятными буквами на «уотмане», сброшюрованном и сшитом тётей Маней. А вскоре раскрашиваю картинки цветными карандашами. «А что, – ничуть не хуже Шагала», – говорит бабушка.

Я гуляю во дворе. Двор квадратный, в углу его – какое-то сооружение из толстых арматурных прутьев, напоминающее нынешние металлические «леса» на новостройках. На прутьях, под прутьями, вокруг прутьев расположились мальчишки. Есть моего возраста, есть постарше, самый взрослый взгромоздился на самую верхотуру и что-то оттуда вещает, иногда длинно сплёвывая через передние зубы. Я подхожу ближе и узнаю «последние новости». В Городском саду, в нижней части, стоят аэростаты, которые поднимаются при воздушной тревоге. Тссык!.. Немцы в Змеёвской балке расстреляли несколько сотен евреев. Тссык!.. Наши изобрели обалденно мощную пушку, называется «Катюша», и теперь фрицам скоро… последнего слова я не расслышал.
– Володя, домой! – слышится мамин голос.
Бабушка возвращается с дежурства. Она смотрит на меня и говорит: «Что-то наше сокровище порозовело. Мара, ты что – его выпускала?» – «Выпускала…» – «С ума сошла.… А если он под  лошадь попадёт?» – «Не попадёт, он дальше двора не ходит» – «Так, – обращается бабушка ко мне, – дай-ка мне слово, что ты без разрешения со двора не выйдешь». – Я говорю:
– Век воли не видать!.. Блядь буду! – и с треском цепляю ногтем большого пальца верхний зуб.
Бабушка всплёскивает руками. Тётя Маня с выпученными глазами мелко крестится. Мама начинает пятиться. Бабушка поворачивается к маме: «Вот тебе и роль коллектива».
– А ты хочешь, чтобы он «Дора-маяра» запел?
Потом мне долго и нудно, наперебой, объясняют, что выражаться тюремным сленгом  нехорошо, что некоторые слова нельзя произносить вообще, что мне нельзя общаться  с кем попало, что ногти в рот брать негигиенично, а вот так поддевать – верх бескультурья, что с подобным элементом перестают общаться порядочные люди, что те, кто так выражается, обязательно попадут в ад и их будут черти в тазике ставить на печку, или жарить на сковородке, как щук…

На следующий день, меня в углу двора встречают с интересом, кто-то спрашивает: «Деньги есть?» – «Нет, а что?..» Мне не отвечают, и интерес ко мне моментально пропадает. Я вскарабкиваюсь на средний ярус арматуры и, выждав удобный момент, говорю: «А выражаться – нехорошо, кто ругается – попадёт в ад. И с такими порядочные люди перестают общаться…». Наступает молчание, потом с верхнего яруса раздаётся голос: «Зоб, ты там близко?.. Тссык!.. Дай-ка этому эмбриону леща, а то я не дотянусь. Тссык!.. Да смотри не убей…». Я с интересом оглядываюсь, ища глазами того, кто готов поделиться со мной рыбкой, получаю крепкий подзатыльник, сверзаюсь с арматуры и с рёвом отправляюсь домой. Меня встречает тётя Маня. Выслушав внимательно и вытерев мои сопли, она говорит: «Никогда не ябедничай. Доносчику – первый кнут. Если не можешь дать сдачи – уйди, поищи себе другую компанию. Или веди себя так, чтобы тебя уважали и с тебя брали пример. Понял?..»
Понять-то я понял, да где её найдёшь, эту «другую компанию»?

Бомба попала и в эту нашу квартиру. Пробив крышу, потолок и пол нашей комнаты, она проделала всё то же самое с квартирой донора Матрёны, и с квартирой первого этажа и застряла в подвале, не разорвавшись. Вскоре бомбу вытащили, но в потолке ещё долго зияла, почему-то совершенно квадратная, дыра. Я спросил как-то у бабушки: «Почему бомба не разорвалась?» – «Потому, что её наши пленные делали, – ответила бабушка, аккуратно сметая со стола хлебные крошки в свою ладонь, – открой-ка окошко». Встав на стул, я задёргал железки, крепко держащие раму. Ничего не получалось. «Мало каши ел, – вздохнула бабушка, – давай-ка я попробую». Она легко провернула железяки, открыла окно. В комнату ворвалось: «Дора, маяра, где моя мама…». Бабушка стряхнула крошки с ладоней на карниз за окном. Я выглянул в окно. Мальчик сидел на подоконнике и мерно, в такт словам, раскачивался. Ножки он сложил по-турецки, и были они тоненькие, как на картинке из моей книжки у Лаптя… «Вот горе-то…» – бабушка закрыла окно. Я спросил: «Баба, почему у него такие ножки тонкие, он тоже мало каши ел?» – «Нет, детка, у него полиомиелит» – «Поли… что?» – «Вырастешь – узнаешь!». На карниз слетелись голуби и часто затюкали клювиками. «Баба, смотри, – голуби!» – «Да… – задумчиво сказала бабушка, – пищевой резерв…» – «А что такое «пищевой резерв?» – «Ну, это кормовая база» – «А что такое кормовая база?» – «Вырастешь – узнаешь!» – «Баба, а где мама и тётя Маня?» – «Они пошли кровь сдавать…».

Возвращаются мама с тётей Маней. Тётя Маня бледная и говорит: «Ну, как они не понимают – не все такие, как Матрёна, взяли бы триста – и хватит.… Нет, либо пол-литра, либо ничего. Я полежу немножко» – «Манюша, ты чайку попей, есть даже сладенький» – бабушка несёт железную кружку тёте Мане. Отпив немного, тётя Маня говорит: «Вкусный, прямо будто не морковный, а настоящий…» – «А ты, Мара, как?» – бабушка поворачивается к маме. – «Я нормально.… Как тут моё сокровище?» – «А я мало каши ел, – говорю я, – не мог даже железяку на окне открыть…» – «Это называется «шпингалет», – слышится голос тёти Мани. Я надуваю губы, готовый зареветь от такого предательства:
Шпингалетом меня называют только Зоб и тот, что плюётся, сидя на самом верху арматуры. Тётя Маня улавливает перемену в моём настроении и смеётся: «Да не ты шпингалет, так задвижка на окне называется!»
Я расплываюсь в улыбке.

Я пробую чай. Вкус необычный, очень приятный, напоминает вкус клейкого сока внутри акациевых рожков – нашего мальчишечьего лакомства. Ещё одним лакомством была макуха, ну, то же самое, что нынче халва к чаю. Но чай!.. Я спрашиваю: «Баба, а что, это чай не морковный, а настоящий?» – «Нет, детка, он с лакрицей…» – «С мокрицей?!..» – Я в ужасе отодвигаю от себя железную кружку. – «Не мокрица, а лакрица, это солодковый корень так называется, растение такое, солодка. Семейства бобовых…» –  говорит бабушка вздыхая. – «Баба, он на акациевые рожки похож» – «Акациевые?.. Тоже семейства бобовых…» – «Как Соломинка и Лапоть?» – «Во-во!..»

Пришёл немец. Огляделся. Увидел какую-то мамину вышивку: «О, ви вишивайт?» – «Вышиваем, – ответила бабушка, – а что?» – «Та, вишиваем… Отшен  карашё…  Я вам за это таваем… пулька… пулька…» – «Да за что же пульку?..» – «Нэйт, ви не понимаем, ви мне таваем вишивка, я вам таваем хлепь, понимаем?» – «А, поняла, вы хотите купить эту вышивку?» – «Та, купить…» – «Значит так: две пульки хлеба, килограмм семечек и петушка на палочке…» – «Хлепь карашё, семетшек карашё, абэр куриса на палька нэйт карашё. Отшен торого…» – «Да нет, вы не поняли» – бабушка заговорила по-немецки. – «А, я поняли… Карамель… Леденьец… Отшен карашё… Вишивание я забрали, сафтра приносили хлепь…». Немец ушёл, взяв с собой мамину салфетку с кругленького столика. «Похоже – не врёт…, – бабушка раскрыла окно, – терпеть не могу «Шипра». Пойдём-ка гулять. Ты хотел аэростаты посмотреть…».

Мы идём по Пушкинской, переходим широкую улицу, по которой проходит трамвай с висящими на подножках людьми. «Никогда так не езжай, – говорит бабушка, – сколько уже случаев было: люди срываются и попадают под колёса» – «И шандарахиваются?» – «Во-во! Ампутируются…».  Мы сворачиваем направо и входим в огороженный  решёткой сад. Недалеко от входа площадка, посреди которой круглый бассейн. От бассейна вглубь сада идёт широкая асфальтированная аллея, по которой мы доходим до мостика с невысокой решёткой. Налево – не интересно, там какое-то здание, которое бабушка называет непонятным словом «Планетарий», зато направо – огромные, как дом, по виду резиновые, похожие на гирю от ходиков серо-серебристые бочки. Это – аэростаты. Они наполнены водородом, который легче воздуха, поэтому поднимается в небо и тянет с собой аэростат. Он поднимается высоко-высоко, выше самолётов, а снизу у аэростата – толстый канат. Самолёты цепляются за канат, крылья  у них отламываются, и они ампутируются об землю. Ну, шандарахиваются…

На следующий день приходит пахнущий «Шипром» немец. На стол кладутся две булки хлеба, огромный кулёк с семечками и большая красивая коробка. «А это что?» – спрашивает бабушка. – «Это самьец куриса на палька… Леденьец… Монпансье… Ви ешчшо вышивайт, я приходит через мьесяц, приносит тот же самый. А ви вишивайт тот же самый» – «За месяц не успеем, – говорит бабушка, – приходите через два» – «Карашё…» – немец уходит.
Я рассматриваю семечки: «Фи, они без чищенных.… Фу, а они ещё и не жареные…».
– «Это ничего, поджарим, – говорит бабушка, открывая окно. – А что чищенных нет – так это хорошо. Это я тебе, с базара возвращаясь, сама чищу – ты ж у меня  лентяюшка!.. А немец – надо же – не соврал, а вот что мы будем делать через два месяца? У мамы времени совсем нет вышиванием заниматься. Придёт немец, а салфетки нет…».
Но немец больше не приходил – уже через неделю всех фрицев снова прогнали из Ростова, на этот раз окончательно.

А «монпансье» ничуть не хуже петушка на палочке, только ассимилируется (ну, если кто не понимает – рассасывается  и всасывается) значительно быстрее.

А мама села вышивать вторую такую же салфетку. К счастью, она до сих пор у нас в доме. На кругленьком куске полотна, обвязанном крючочком, вышита дюжина «Анютиных глазок». Когда мама обвязывала салфетку, она сказала: «Раз мы мещане, то надо держать марку. Мама, а не нашить ли мне кружевную рюшечку на подол?» – «Я тебе нашью!» – сказала бабушка, но потом не нашила. Забыла, наверное…

Мне разрешили выходить со двора и гулять по бульвару, но переходить Будённовский проспект запрещалось категорически. Но на бульваре мало интересного, – ну, половим стрекоз с мальчиком из двора напротив… Стрекозу нужно держать за прозрачные крылышки над ладошкой и говорить: «Зинчик, мизинчик, дай мне кашки – выпущу на волю…», тогда из стрекозы начинают в ладошку падать маленькие кругленькие икринки. Это «кашка». У меня сомнение, что это не «кашка», а «какашка», и я делюсь своим сомнением с моим новым знакомым. Ну, расскажу ему про аэростат.… Ещё, помню, прогоняли козу хворостинами с какой-то клумбы, кажется, во дворе этого мальчика… Да вот, собственно, и всё. Зато в нашем дворе.… Один из старших завсегдатаев принёс фольги, которую все почему-то называли «серебро». Другой принёс молоток, третий спички. Несколько головок спичек сколупывалось ногтем, заворачивалось в фольгу, потом по фольге ударяли молотком, раздавался взрыв.… В страшном испуге все жители во дворе открывали окна – что, опять бомбят?.. Шутка.

Я пишу свои воспоминания … уже не для внуков, для будущих правнуков, которых пока ещё нет. Мне уже под семьдесят, и когда я слышу подобный грохот в моём  теперешнем дворе, я думаю – почему у нынешней молодёжи нет чуткости? Ведь этот грохот приносит их дедам и бабушкам только неприятные ощущения. Им уже хочется тишины, покоя, а вместо этого – «Ба-бах!!!». Или со всей силы мячом по гаражу. Или в квартире над головой молодёжь разъезжает по полу на роликовых досках. У стариков поднимается давление, начинает болеть сердце… «Ба-бах!!!»… Как жаль, что начинаешь понимать это только в старости. Дорогие мои правнуки! Не взрывайте самодельных, а тем более промышленных взрывных устройств в коммунальных квартирах и дворах, пожалейте нервы ваших предков! Но это – теперь. А тогда… «Дай я ударю!..  Ну, пожалуйста.… О!.. Ба-бах!!!…»

Что я натворил – не знаю, но бабушка со мной не разговаривает. Это такое наказание – не отвечать на мои многочисленные «а почему?», «а что?», «а как?». Иногда меня ставят в угол, носом к стене, это очень неприятно, но информационный голод – наказание гораздо тяжелее. Потом мне бабушка объясняет, какое преступление совершил я на этот раз, но пока… Кошмар.… Никогда больше не буду… Ужас…  Ура!!! Бабушка простила и снова отвечает на мои «а зачем?», «а где?», «а кто?»… «Бабушка, тётя Маня мне сказала: «Бога ты не боишься», так как – бог есть?» – «Как тебе сказать, понимаешь, он есть для того, кто в него верит, а кто не верит – для того это сказка, вроде «Конька-горбунка» – «А для тебя он есть?» – «Для меня, если бы он был, то войны бы не было, ни этой, ни Гражданской, ни Рево.… Гм. Что-то ты расспрашивался у меня. Вот подрастёшь немножко – сам всё поймёшь. А пока – иди мой руки и за стол!» – «Вырасту – узнаю?» – «Во-во!..»
Ну, когда же, когда же я вырасту…

Дыру в полу соседней комнаты заделали, и меня туда теперь пускают. Вообще-то там мало интересного, окон нет, из мебели только две кровати и большой письменный стол, который делал ещё папа. В столе, правда, кое-что интересное попадается. Вот, например, папина кисточка для бритья, станок безопасной бритвы, а вот папины масляные краски – это кобальт, это краплак, а вот берлинская лазурь…
– Бабушка, а почему лазурь – берлинская, её что – в Берлине немцы делают?
Не отвечает. Что ж я опять напроказил?..
– Бабушка, а как правильнее: напроказил, или напроказничал?
Молчит…
– Бабуся, ну что я натворил, ну скажи?!..
А вот сиена… Жжёная…
– Бабушка, а почему сиена жжёная?..
А вот – умбра. Интересное название. А вот – сепия, это я знаю, это из чернильного мешка осьминога. Коричневая.… А мешок чернильный, значит фиолетовый, или чёрный…
– Бабушка, а какой у осьминога мешок, чёрный или фиолетовый?
Бабушка не отвечает. Я выглядываю из комнаты – бабушка лежит на кровати. Спит. Ну, ладно, я подожду, не буду её будить. Вскоре приходит мама.
– Мама, бабушка на меня за что-то рассердилась, а потом уснула, не просыпается.
– Мама!.. Мама, тебе что – нездоровится? Володя, сбегай к Матрёне, скажи – Клавдии Михайловне плохо. Господи!.. Да иди же скорее!..
Приходит донор Матрёна и говорит «Дайте-ка зеркальце…» Она подносит зеркало к бабушкиному лицу, потом смотрится в него сама, и говорит: «Всё.… Умерла ваша мама».

Приходит сосед с первого этажа: «Досок  достаньте, я уж сколочу. Ничего с вас не возьму. Царствие небесное, – он крестится, – золотой была человек. Таких больше нету…» Мама говорит: «Спасибо вам огромное, только где же я досок достану? Может, можно из шифоньера?» – «Да нет, из его не выйдет, в ём одна фанера.… Вот из письменного стола я сколочу…».
Слышались за окном паровозные гудки, будто огромный Ганс дул в щёлку между ладонями. Было холодно и сыро.

Постельная сцена. Мною аппетитно завтракают какие-то болезнетворные микроорганизмы – у меня то ли корь, то ли коклюш, меня лечат и мама, и тётя Маня, приходит донор Матрёна, настаивает, чтобы мне давали гематоген и рыбий жир. Мама приносит с базара шиповника, покупает «Капли датского короля». Шиповник я не люблю. Старшие мальчишки во дворе младшим, за шиворот, сыпали иногда содержимое плодных коробочек. Досталось и мне. Зуд был ужасный. Я ёрзал, крутился, пытаясь почесать спину. Вокруг ржали: «Что, воши заели?» – «Не «воши», а вши…» – «Да? Тогда иди отсюда, не мявчь – мы  вшивых не любим. И шибко грамотных… Тссык!».
Гематоген – вот это да! Вообще-то обычная ириска, такая же сладкая, такая же вкусная, только в ней есть лекарство от малокровия. А вот капли. … Жаль, что я не король – только их бы и принимал, не то, что рыбий жир. Когда я его попробовал, меня чуть не стошнило. Его посолили. Лучше не стало. Мама заплакала: «Ну, что мне с тобой делать, ты такой маленький, худенький, ещё и больной. Я не могу…» – «Мама, мамулечка, мышка моя, не плачь!».
Я беру большую ложку, наливаю в неё рыбий жир и проглатываю. Мама расцветает…

Постельная сцена. Мне снится сон – я гуляю во дворе, мама из окна зовёт меня домой. Я иду, открываю дверь – передо мной стоит Матрёна и говорит: «Чего тебе, мальчик?» – «Ничего… Я домой иду» – «Твоя квартира этажом выше…» – «Извините…». Я поднимаюсь на два пролёта, открываю дверь – передо мной стоит Матрёна и спрашивает удивлённо: «Это опять ты?» Я, ничего не отвечаю, взбегаю на верхний этаж. Дверь закрыта. Я стучу. Из-за двери слышится голос Матрёны: «Кто там?» В холодном поту я просыпаюсь. Этот сон мне снился раза четыре. К чему бы это?

Я кашляю. Мама даёт мне лекарство. «Оно горькое?» – спрашиваю я. – «Нет, Володёнок, сладкое». Я принимаю. Лекарство, как лекарство… «Как называется?» – «Кодеин…» – отвечает мама. Вдруг я чувствую, что начинаю падать, вместе с кроватью, с квартирой.… Падаю всё скорее… Открываю глаза. Мама что-то спокойно делает за столом. Значит, падение мне только кажется. Я закрываю глаза и несусь со страшной скоростью во тьму. Впереди, в огромной дали есть сетка с крупными ячейками, метра два на два. Если я зацеплюсь за сетку, она прогнётся под моей тяжестью и вытолкнет меня назад. Если я пролечу мимо, то буду падать до скончания веков в чёрную бездну. Видимо, это и есть «умереть». Я плотно зажмуриваюсь, закрываю глаза пальцами и даже слегка надавливаю на глазные яблоки. Эх, нет бабушки, я бы спросил, почему «яблоки», а не, скажем, сливы или абрикосы. Спрошу-ка у мамы… «Мама, а почему яблоки?» – «Спи, Володёнок, – мама оборачивается к тёте Мане, – бредит, наверное». Вдруг, у меня перед глазами появляется яркое оранжевое пятно, покрытое чёрными зазубренными, похожими на движущихся человечков пятнами. Я открываю глаза – никаких человечков нет, снова закрываю – нет человечков, слегка надавливаю на глаза пальцами – вот они, будто падают, перемещаясь по ярко-оранжевой поверхности. «Мама, человечки падают…». Мама начинает плакать, а тётя Маня говорит: «Подожди, Мара, и у меня такое бывает, когда я слегка на глаза надавливаю». Мама перестаёт плакать, закрывает пальцами глаза, потом облегчённо вздыхает: «Фу ты, Господи, это же обыкновенные фосфены, это у всех бывает, только у меня не человечки, а фигурки, как в калейдоскопе…» – «Как в чём?» – я оживляюсь, обретая новый источник информации. «Игрушка такая, калейдоскоп называется, там стёклышки цветные, отражаются в зеркалах, образуя красивые узоры».
– «Ну, ладно, калейдоскоп я ему сделаю, ты только стёклышек цветных раздобудь», – говорит тётя Маня.

Тётя Маня сделала калейдоскоп, вынув из узкой дверцы платяного шкафа три продолговатых стёклышка. Мама добыла где-то цветных стёкол. Я заглянул в дырочку и замер: волшебной красоты узор при малейшем вращении калейдоскопа превращался в другой, не менее красочный и волшебный. Наверное, неделю я не расставался с новой игрушкой. Эх, как жаль, что бабушка не увидит это чудо!

Мама говорит: «Бельё надо снять с верёвки, а я боюсь» – «Чего ты боишься?» – «Не «чего», а «кого». Чёрта боюсь» – «Мама, ну ты же взрослая женщина, ты же знаешь, что чертей нету, – я беру маму за руку, – тот  раз тебе показалось.… Ну, пойдём!». Когда мы вернулись с чердака, мама сказала: «Ой, Вовка, какой ты у меня смелый! Что бы я без тебя делала? Наверное, спала бы остаток дней на грязной простынке, ходила бы в грязном платье…» – «Мама, ну как ты не понимаешь? Я не смелый, просто чертей  нет, и ведьм, и эльфов, и ангелов, а для меня и бога нет – это сказка, понимаешь?» – «Понимаю.… Только всё равно боюсь. А ты не боишься?» – «Чёрта – не боюсь. И Тентика… Я боюсь больших мохнатых гусениц – их большие мальчишки иногда маленьким за шиворот бросают. Тётя Маня сказала – это называется «кольчатый шелкопряд». Потом крыс, мышей и тараканов боюсь. Тётя Маня сказала – ну, ничего, тараканов сам Пётр I боялся, это называется «избяной зверь». А ещё я очень боюсь чёрную корову» – «Ну, корову я понимаю, гусениц, крыс – тоже. А тараканов и мышей – чего их боятся? Пусть они нас боятся!».
Много лет спустя, в минуту доверительного откровения, мама мне как-то сказала: «Да нет, Володёнок, в тот раз я не боялась – я у тебя характер вырабатывала».

Я сижу на коленях у мамы. Мама читает вслух какую-то книжку. В голове зачесалось, я почесал голову – и на книжку упало что-то меленькое, но живое. «Господи, – воскликнула мама, – где ж ты подцепил? – она смотрит на мои волосы. – И гнид полно, как я раньше не заметила?». Она достаёт лист белой бумаги и начинает над бумагой расчёсывать мою голову частым гребешком. Иногда на бумагу падает что-то меленькое, мама давит это меленькое ногтем. «Тебе только сыпного тифа сейчас не хватает, – говорит мама, – хорошо, что бабушка не видит сейчас тебя… Позор-то какой!»
Приходит тётя Маня. «Манюша, дай я тебя посмотрю! А ты меня» – «А что, как тогда?» – «Не знаю.…У Вовки полно…» – «Кошмар. Ну, что?» – «Да, вроде нет…» – Я не выдерживаю: «Мама, а чего нет?» – «Вшей нет, а у тебя есть. С кем ты только там во дворе контак… водишься?» – «А у вас раньше вши были?» – «А с чего ты взял?» – «А тётя Маня сказала «как тогда». Как когда?» – «Когда мы в Ростов из Стрельны приехали, давно, мы ещё совсем маленькие были, почти такие, как ты сейчас. Ехали в общем вагоне, ехали трое суток, вокруг вши, в нашем вагоне кто-то умер, возможно, что и от тифа, а вши передают тиф, укусят больного, потом здорового – он и заболеет. Вот мы и смотрели друг дружку, чтоб на нас не наползли. Коля – Асютку, Манюша – меня. Потом наоборот. Потом все вместе, или по очереди, маму. Каждые два часа. Днём ещё ничего, а за ночь десятка по два на каждую наползало. А вот где ты подхватил – ума не приложу!» – «Мара, а я-то причём? Ты же сказала «да вроде нет!» – «Ну, да!» – «А Вовке говоришь – подхватил у Мани…» – «Манюша, я сказала: «ума не приложу», а тебе слышится «у Мани…» – «А-ха-ха!.. Ну, я и глухая тетеря!» – смеётся тётя Маня.
Потом меня мыли зелёным мылом, потом снова чесали гребешком, потом мама долго изучала мой волосяной покров и сказала: «Ну, всё! Педикулёз ликвидирован!».

Через весь двор протянута тонкая верёвка, может быть даже толстая нитка, она натянута косо: верхний край привязан за самую высокую перекладину арматурного сооружения, а нижний – в противоположном углу двора закреплён у земли. Один из мальчишек постарше выносит из дома модель самолёта, цепляет в самом верху и отпускает. Самолёт, покачивая крыльями, планирует через весь двор. Все в восторге сопровождают полёт воем, рёвом, гулом, визгом.… Только один мальчик на третьем этаже раскачивается и повторяет: «Дора, маяра, где моя мама…».

Приехала тётя Ася. С ней незнакомый мальчик, которого тётя Ася называет Коля. Коля оглядывается и спрашивает: «А где Вова?» – «Да вот же Вова!», – тётя Ася поворачивает мальчика в мою сторону руку. –  «Это не Вова, – Коля мотает головой, – это Генька!» – «Это твой братик», – говорит тётя Ася. – «Нет, это девчонка, я хочу братика!» – Коля начинает реветь. Ему объясняют, что братика Вову давно не подстригали, что одежда на нём вовсе не женская, в такой вельветовой курточке и штанишках ходят и мальчики. В конце концов, видимо обнаружив наличие каких-то вторичных половых признаков, Коля успокаивается и мы обмениваемся информацией. Коля узнаёт от меня, где стоят аэростаты и исковерканные немецкие танк и пушка в Городском саду. Я узнаю, что если паука-крестовика закопать живьём в землю на глубину  около 5 сантиметров и подождать – из земли вылезет большой чёрный вонючий жук. Потом мы спрашиваем разрешения погулять и идём выть, реветь и гудеть, глядя, как планирует по шнурку вниз самолёт, который братик называет «лавочником». Хозяин игрушки с уважением говорит: «Ты гля, он разбирается в марках боевых машин. Только не «лавочник», а «Лавочкин», это фамилия, а самолёт называется «истребитель Ла-7», понял? Завтра приходите, буду запускать «Пе-8». Вот такой бомбардировщик!» – он развёл руками шире плеч.

Примерно к этому времени относится демонстрация нами друг перед другом знания фольклора. Колька говорит:
………..«Вова-корова, дай молока!»
………..«Сколько стоит?» – «Три пятака!».
Я парирую:
………..«Коляй-бубу
………..Насрал  в трубу!».
Простите, дорогие читатели, за бедность мысли, но таков настоящий фольклор…

Мы с мамой и тётей Маней едем куда-то на подводе, подпрыгивая и придерживая руками кругленький столик с копытцами, плюшевый пуфик с вращающимся сидением, несколько ящиков от письменного стола. Ближе к козлам лежит наш пробитый осколком платяной шкаф с зеркалом, которое аккуратно отрезал плотник с первого этажа, а тётя Маня вставила обратно в дверцу.
– «Мама, а куда мы едем?» – «К тёте Асе и Коле, ты же давно хотел в Нахичевань   поехать» – «И к дяде Володе?» – «Нет, Володёнок, дядя Володя умер…» – «Как бабушка?» – «Да, детка, как бабушка…». Тётя Маня говорит: «Мара, а ты знаешь, когда  Кегель к нам на Филимоновскую приходил, я, да и Клавдия Михайловна, были уверены, что он к ней сватается – как-никак, почти ровесники. Я думала, что он из школы Асю провожает – повод, чтобы её маму увидеть. Когда он сказал ей «Клавдия Михайловна, я должен с Вами серьёзно поговорить по одному очень важному вопросу» – я решила: сейчас он сделает ей предложение руки и сердца – и вышла. Потом слышу – Ася кричит: «Мама, если ты не разрешишь, я покончу с собой». Вот так… Мама говорит: «Я тоже думала, что он сделает маме предложение, или, на худой конец, мне. Он не мог не видеть, что я в него тоже влюблена. Да весь класс и полшколы были в него влюблены, так что ему было из кого выбирать…» – «Да, восемнадцать и пятьдесят семь…» – «Семьдесят пять», – вмешиваюсь я, в уме сложив названные цифры. «Смотри, Володя, телега подпрыгнет, и ты язык прикусишь…», – говорит тётя Маня. – «Не прику…фу!..». Я тайком достаю из кармана штанишек платочек и касаюсь им кончика языка. Слава богу – не до крови…

– Ой, какой здесь холод! – мама оглядывается. – Володя, ты посиди тут, мы за вещами сходим.
– И я хочу за вещами…
– А ты мал ещё. – Я надуваю губы. Тётя Маня говорит: «Да что он, пуфика не допрёт? А Колюшка где?» – «У Лизы пока», – отвечает тётя Ася. – «Так зови его, пусть приобщается к трудовому процессу» – «А шкаф как же?» – «Драгеля попрошу, может, поможет» – «Мама, а что такое драгель?» – «Это извозчик грузовой телеги, пошли, поможешь сгружать». Мы переносим все вещи из подводы, потом нас с Колькой отправляют в дом и я вижу как движется наш шкаф. Впереди с криком: «Дорогу указывайте!» идёт драгель, за ним наш шкаф, а за ним, мелко семеня и поддерживая шкаф сзади, тётя Маня, мама и тётя Ася. «Куды ставить? – драгель приблизился к стене, – вы пока не ложьте, пальцы переломаете, я сам!». Он прислонил шкаф к стене, приподняв свой край, потом обошёл шкаф, взялся за его низ, скомандовал «Брысь!», и легко передвинул его куда надо. Я не выдержал и спросил: «Драгель, а вы в детстве много каши ели?». Честно скажу, не помню, что мне ответил драгель, может даже и ничего. Помню только растерянно-удивлённое лицо мамы, которая, проводив драгеля, вернулась и сказала. «За перевоз взял, как договорились, а за разгрузку – ни в какую…».
А тётя Лиза так и не вышла.

– Девочки, чем топить будем? – тётя Маня вопросительно смотрит на наших мам. Тётя Ася говорит: «Лиза дала дров, сказала: «Потом отдашь, а угля у меня у самой до весны не хватит, ты уж извини». Мама говорит: «Мне (она называет фамилию, но я её не помню) обещали мешок угля за квартиру. Я сказала: «Продать не имею права. Я квартиру освобождаю. Занимайте самозахватом, у меня к вам претензий не будет» Теперь, если скажу: «Давайте мешок угля», получится, что продала. Что делать?» – «Ася, спроси у Лизы, санки у неё есть? – это тётя Маня, – я завтра схожу на Пушкинскую, привезу угля, а сегодня протопим дровами».
На следующий день тётя Маня привезла на санках большой мешок угля и сказала: «Всё – уже и замок новый врезали, и потолок заделали и драпри повесили…» – Я: «Мама, а кто это – Драпри?» – «Да не «кто», а «что». Это шторы… Ну, гардины…» – «А, занавески, что ли?» – «Ну, да…».

Мы обживаемся на новом месте. Наш номер дома 3 по 11 линии. Домик небольшой, на четыре комнаты, крытый черепицей, вход в него со двора. Входная дверь на ночь запирается на засовчик, который называется щеколда. Всю жизнь мы делали ударение на букве «о», а к старости я узнал, что надо говорить «щеколдá». «Парадная» дверь закрыта наглухо. Чтобы войти в квартиру, нужно обойти дом со двора, с тыльной стороны, подняться по невысокой лестничке, пройти по коридору мимо квартиры тёти Лизы и её дочери, которую зовут тоже Ася, и следующая дверь направо – дверь в нашу квартиру. А если не сворачивать к нам – можно спуститься по широкой деревянной лестнице к наглухо закрытой парадной двери. Над нею с улицы деревянный резной навес, крытый жестью. Несколько раз мы открывали парадную дверь, да вот хоть тогда, когда въезжали в дом. Коридор имеет одно большое окно с видом на сарай соседки и мусорный ящик. Окно, когда очень уж жарко, открывается и тогда в квартиру влетает огромное количество мух. Их иногда гоняют полотенцем, иногда бьют свёрнутой в трубочку газетой прямо на потолке или кафеле большой печки. Потолки деревянные, невысокие, так что можно легко дотянуться, слегка подпрыгнув.  Из коридора ведёт еще одна лестница вниз в летнюю кухню и подвалы – ближе к общему двору – наш, подальше, к дворику между нашим и соседним домиком – тёти Лизин. В летней кухне два окна в уровень с землёй, половина потолка скошена – это как раз под лестницей, ведущей к парадной двери. У нас две комнаты. В маленькой расположились тётя Ася с Колькой, в большой, где печка – мы с мамой и тётя Маня. Туалет – во дворе, в самом конце. Вода – в соседнем дворе, колонка. Вот и все коммунальные удобства. Но сейчас, живя в квартире с газом, ванной, мусоропроводом и раздельным туалетом, иногда мне кажется, что самые лучшие годы прошли именно там, на 11-й линии, где мы прожили двадцать с лишним лет. Было всякое – и хорошее, и плохое, но самые яркие, незабываемые эпизоды были именно на 11-й линии. До войны рядом с домом шёл забор летнего кинотеатра. На 11-ю линию были обращены выходные двери. А вход был с 13-й  линии. Перед входом в кинотеатр был фонтанчик, который прозвали «Мурчалка». В войну здание будки киномеханика, фонтанчик и весь кинотеатр разбомбили, превратив вначале в пустырь, а затем и мусорную свалку, которую многие по старой памяти продолжали называть «Мурчалка». Наш двор был отгорожен от мурчалки (чего уж свалку величать с заглавной буквы?) высокой, в уровень крыши, каменной стеной, отделённой от дома пространством чуть шире метра. Оно называлось «за домом» и было только нашим с Колькой владением. Со стороны улицы промежуток между домом и стеной был забран дощатой стенкой, кое-где опутанной колючей проволокой. В общем дворе было место рядом с забором у стены соседнего дома, которое тоже было «нашим». Там одно время росли посаженные тётей Асей цветы – «Зорька» и «Душистый табак», и мы по осени собирали семена «Зорьки», так похожие на чёрный перец. Одно или два лета стояла собранная тётей Маней кирпичная печь, а потом мы с братом делали на этом месте будку для Тузика, а позже и плавательный бассейн.… Но ещё позже половину места занял мусорный ящик с никогда не закрывающейся крышкой, называемый кратко «сорник», и его ароматы  и мириады мух, в конечном итоге, изгнали нас с этого участочка земли. Перед самым парадным крыльцом росла акация, посаженная дядей Володей, а чуть поближе к центральной улице Нахичевани – Первой Советской – тополя, посаженные им же. Ещё одно дяди Володино деревце – вишня – росло  почти посреди двора, чуть ближе к сараю Прасковьи Михайловны. От нашего крыльца «чёрного хода» к вишне часто натягивалась бельевая верёвка, служащая детворе волейбольной сеткой, и снимаемая во время приезда во двор машины с углём для кого-нибудь, или бочки «золотаря», чистившего надворный туалет. Тогда раскрывались ворота во двор, в другое время все пользовались калиткой, примыкающей к нашему дому.
Тёти Лизины окна смотрели на полдома Прасковьи Михайловны, а другую половину занимали две сестры и брат, Антонина Александровна, Александра Александровна и Александр Александрович. Дальше шёл, вдоль забора мурчалки, дом Сары Марковны, вернее, его верхняя часть, а нижнюю, полуподвальную, занимал Лексюнин с женой и двумя дочерьми – Лидией и Клавдией. Дальше шёл жиденький забор, отделяющий соседний двор, выходящий на 13 линию. А по правой стороне двора располагался дом Ищенко, жены его Прасковьи Ивановны, сына Михаила и внука Леонида, носящего фамилию Мащеев, и более точное имя Лёнька. В раннем детстве Лёнька был нашим приятелем и участником многих наших проказ, потом пути-дорожки наши разошлись.

Александр Александрович – это «дядя Саша». Вообще-то я знаю, что посторонних не следует называть «дядя», но он сам так представляется. Дядя Саша бывший пожарный, а сейчас – рыбак. У него белейшие пышные усы и ослепительно чёрные брови. Наши мамы спорят – красит или не красит дядя Саша брови, а спросить не решаются. А ещё дядя Саша виртуозно матерится, причём похабщины вы не услышите, хотя матерится он целый день. Как-то мама, услышав: «Ат, пергидроль твою перекиси водорода мать нехай…», спросила: «Александр Александрович, зачем вы материтесь?» – «Я-а-а-а???» – чёрные брови дяди Саши поползли к темечку – «Да я, ядри его в Евстахиеву трубу, ни в жисти не матерился, с чего вы взяли?» – «Но вы минуту назад помянули мать в определённом контексте…» – «Да? Гы-ы-ы! Мария Николаевна, а кем вам Клавдия Михайловна приходится?» – «Это мать моя, а откуда вы её знаете?» – «Гы-ы! Вот и вы материтесь – упомянули мать. В определённом контексте, разъязви его в протоплазму. А Клавдию Михайловну я помню ещё по пожару на Филимоновской, еди её архимандрита Епифания молозиво, помните – подвал горел? Так вот, она тушением руководила, мать её была женщина. А ещё она с вами к Вильгельмычу приезжала, к зятю, царствие ему небесное. До того, как его интер…, тьфу, ну, выслали, мать их в пресвятую Богородицу, деву непорочную…. Гм. Извините…».

Ещё в нашем дворе живёт Сара Марковна. У неё четверо детей, мал мала меньше, и муж, Борис,… кажется, тоже Маркович, не помню. Он кочегар на паровозе. Как-то мы, ребятня, играли в волейбол во дворе резиновым мячиком через бельевую верёвку. Я видел как он вынес во двор железную кровать, и стал обливать её чем-то из банки. Сын его был в «команде соперников». Я спросил его: «Марик, что это твой отец делает?» – «Что, что… Оно тебе надо? Клопов собирается выжечь. Зажрали, подлюги…». В этот миг одежда на отце Марика вспыхнула. По двору заметался с криком огромный огненный шар, кинулся, было, в сторону дома, тот час же метнулся назад, споткнувшись о загородку огородика, упал и затих, продолжая пылать. Из дома выскочила Сара Марковна с ведром воды, но было уже поздно. Пропитанная мазутом спецодежда, забрызганная бензином, сыграла с Борисом Марковичем самую последнюю в жизни злую шутку.

Помню, Колька приходит откуда-то с таинственным видом, держит в руках пирожок, разламывает пополам, протягивает мне половину. Я набрасываюсь на пирожок, потом спрашиваю: «Откуда взял?» – «А ты никому не скажешь?» – «Нет» – «Побожись!» – «Век воли не видать…» – «Нет, ты не так, ты по-настоящему побожись» – «Под салютом всех вождей!» – «Ну, ладно… тётя Лиза дала, сказала: «Только смотри, сам скушай, ни с кем не делись». А побожиться не заставляла…». Пирожок сразу стал невкусным, но, чтобы не огорчать братца, я доел его.
Пирожок был с рисом, мясом и яйцом. Я спросил у Кольки: «А ты можешь быстро-быстро повторить несколько раз, с чем был пирожок?».

Не вся наша с братом жизнь была полна подобных идиллий. Иногда, а если откровенно, то довольно часто, мы дрались, причём в наших столкновениях физический верх в прямом и переносном  смысле всегда одерживал Колька. Вот самое типичное развитие событий: Колька меня спрашивает: «А ты мог бы поднять двухпудовую гирю?» – «Запросто!» – «Не, не просто поднять, а на вытянутой руке?» – «Да, запросто!» – «Да не свисти, даже я не смог, а тебе, слабаку – ни в жисть не поднять!» – «Это я свищу? Да ты просто не умеешь. Надо знать, как подойти, как взять…» – «А ты знаешь?» – «Знаю!» – «Вот и свистишь, откуда тебе знать!» – «Я свищу? Это ты врёшь, что Дон переплывал с мальчишками…» – «Я вру?» – Брат кидается на меня, подминает, хватает за руки, сидя верхом на груди, твердит: «Проси прощения! Скажи: «Под салютом всех вождей больше не буду говорить «Ты врёшь!». –  Я пытаюсь вырваться. Тщетно. Иногда я кусаюсь. Как правило, и это не помогает, только провоцирует брата на раздачу увесистых тумаков. В конце концов, сидение на мне ему надоедает, хватка слабеет, я выворачиваюсь и чаще всего осыпаю его градом, как мне кажется, обиднейших слов. Но несколько раз, я, разозлённый им до предела, хватал, что под руку подвернётся и швырял в него. Сознаю, что поступал нехорошо, но это сейчас, а тогда…

Ася кончила институт, кажется РИСИ, инженерно-строительный, получила распределение в Новосибирск и уехала. А вскоре засобиралась и тётя Лиза. Уезжая, она оставила тёте Асе зингеровскую швейную машинку, какую-то посуду, в том числе кофемолку, медную ступку и чугунный утюг, взяла, по настоянию тёти Аси, её тёплое пальто – и уехала.
– Асюта, а сама-то ты как же? Зима ведь скоро, – тётя  Маня уже толкла в ступке чёрный перец, который прежде давила между двумя столовыми ложками. – Апчхи!
– Будь здорова! А я, Манюша, как Володя – помнишь? – газет понапихаю под кофточку – мне и тепло будет…. А Лизе в Сибири без тёплого никак нельзя.

Соседние полдома пустовали недолго. В маленькой комнате поселилась очень пожилая женщина, какая-то дальняя родственница тёти Лизы. Звали её Клеопатра Николаевна Переверзева, и была она необыкновенной доброты. Чем-то – то ли манерой, то ли отдельными словечками – она неуловимо напоминала мне бабушку. Как и бабушка, она знала три языка, даже, кажется, четыре, так как однажды бойко заговорила с тётей Вилли про ксендзов, пенёнзы и пана Бронислава. А тётя Вилли, дяди Колина жена, Вильгельмина Брониславна  Жагар, тоже ей по-польски что-то быстро отвечала. Обе заулыбались, довольные своим диалогом. Тётя Вилли по национальности полька, но русский язык знает прекрасно, хотя картавит («грассирует», как говорила бабушка) ещё хуже чем я. В общем, как Ленин на бгоневике…. А Клеопатра Николаевна – мало того что русский прекрасно знает, читает книги на немецком языке, не заглядывая в словарь. Я как-то спросил её: «Клеопатра Николаевна, вы, наверное, оканчивали институт иностранных языков?» – я, для блезира (ну, для понта… ну, пофорсить чтобы) даже в последнем слове сделал ударение на «ы». – «Нет, – ответила она, – Смольный институт…».
Вот чем она мне бабушку напоминала!

Мы с родителями идём в баню. Баня на двадцать первой линии. В предбаннике пахнет мылом, духами и чем-то вроде карболки. Раздевшись, мы проходим в моечный зал, полный моющимися голыми женщинами. Краешком глаза я оглядываю купальщиц. Да, это тебе не «Русалки» Маковского. Хорошие фигурки только у мамы и тёти Аси. Тётя Маня худощава немножко.… Хотя.… Вон та женщина – очень даже ничего… Мы перемигиваемся с братом – тётя Ася уже вовсю трёт ему спину. Начинают драить и мою. Я кривлюсь и прошу: «Мама, ну не дери меня мочалкой, потри губкой…» Да, та дамочка очень даже изгибистая, совсем как та русалка, что сидит на поваленном дереве и свои волосы руками расчёсывает… Конечно.… Откуда у русалок гребешок? К нам подходит старуха, похожая на печёное яблоко и шамкает: «А што же вы в женское отделение мущщин привели?» У, мымра, тебя б Маковский не стал рисовать – его стошнило бы… «Да они ж совсем маленькие…» – мама поворачивает меня в сторону. – «Маленькие.… А женилки – вон какие!..» Слышен голос «русалки»: «Да отстань ты от людей. Тоже нашла мужчин. Недотраханная, что ли?» Старуха, бурча себе под нос что-то про то, как она здорово трахалась, как другим и не снилось, удаляется. Ну, видно, на мыле поскользнулась и трахнулась. А вот… «Мама, а что такое женилки?» – «Дома расскажу…» – «Что, вырастешь – узнаешь?..».
Но до дома я не дотерпел, сам догадался. Честное слово!
Больше нас с Колькой в женское отделение не брали. «Женилки» подвели…

Колька научил меня играть в шахматы. Играть оказалось не трудно. Трудно было выигрывать. Ещё трудней было много лет спустя туру называть ладьёй, офицера – слоном, а королеву – ферзем. Но мы не боимся трудностей.… К своей чести, коня я ни разу не назвал лошадью, а уже к концу третьего года обучения умудрился даже выиграть у Кольки пару партий.

Вечером все наши родители в три крючка вяжут пинетки. Пинетки – это маленькие детские туфельки. Во время вязания происходит обмен дневными новостями и строятся планы на будущее. Иногда вспоминаются разные случаи из детства родителей или наши с Колькой проказы. Мы с братом тут же возимся то ли с «гайками», то ли с фантиками, мода на коллекционирование которых охватила повально всю детвору. Фантики, ну, конфетные обёртки, с каждым годом становились всё красивее и ярче. Вот «Батон Охотный ряд», вот «Ну-ка, отними!», вот загадочная картинка – нужно среди веток найти залезшего на дерево мальчика, «Весна», «Мишка на Севере», «Цитрон», «Раковая шейка», «Марципан», «Грильяж»…
Родители вспоминают какую-то женщину, которая недавно умерла. «А от чего она умерла?» – «Рак у неё был…» – «Вот бедная.… А рак чего?» – «Шейки матки, кажется…». Тут встреваю я: «Мама, а что – у неё была «раковая шейка»? – «Володёнок, занимайся своими делами, у нас свои, женские разговоры». После этого несколько лет у меня было твёрдое убеждение, что покойная, будучи чей-то маткой, объелась конфетами и от этого умерла.
Фантиками – я их подбирал на улице – были заполнены две толстые книги – «Внутренние болезни» Токарева и «Методы лабораторных исследований» Сталибраса. Распухшие тома стояли среди других книг на полках, прибитых тётей Маней в оконной нише никогда не открываемого в коридор окна. Снаружи окно было закрыто ставнями, настолько плотными, что от окна даже не дуло и не проникали из коридора запахи от готовящейся там летом на примусе пищи. Иногда конфеты приносила мама, тётя Ася или тётя Маня. Как-то я сказал маме: «Ты опять купила «Дюшес» и опять целых двести грамм…» – «Граммов, – поправила меня мама. Повтори!» – «…двести граммов. Лучше бы ты купила пятьдесят грамм…ммов, только таких, от каких у нас нет фантиков» – «А чего тебе больше хочется – конфету или фантик?» – «Фантик, конечно!» – «Ну, ты у меня и чудо…» – «В перьях?..» – вспомнил я чью-то шутку.

Мама говорит мне: «Иди, помоги мне. Нужно размотать бинт и сложить в четыре раза. Сможешь?» – «А зачем?» – «Будем с тобой простынку шить» – «Так это же сколько бинтов надо!» – «А вон, посмотри сколько я купила…» – «Ого!.. Ну, ладно… Я размотаю и сложу, а шить – это уж ты сама!..»

Родители купили оцинкованную выварку.  Ну, лоханку. «Как же вы будете бельё вываривать, – деловито осведомился я, – она же на печке не поместится?» – «А мы не будем вываривать, мы будем в ней купаться, – ответили мне, – это будет наша ванна!». Действительно, стоя в выварке перед тазиком с горячей водой можно себя намылить и даже почти всё потом смыть. Когда купались родители, они отправляли нас в маленькую комнату и закрывали дверь между комнатами. Но в двери была замочная скважина, позволяющая убедиться, что со времени посещения нами общественной бани никаких существенных изменений в экстерьере наших родителей не произошло. Раза четыре мы купались «в ванне», потом снова стали ходить в общественную баню. Правда, больше нас в женское отделение не брали. А выварка стояла под кроватью. Вскоре я стал складывать в неё найденные фантики. Вытряхнул в лоханку и фантики из книг. Через полгода лоханка была почти полна.

Наши мамы посовещались, и на общем семейном совете было принято решение: тётя Маня увольняется из ОБВ, куда переходит тётя Ася, (а где до этого работала тётя Ася я, по правде говоря, забыл), а тётя Маня ведёт домашнее хозяйство и занимается нашим воспитанием. С тех пор мы дрались гораздо реже, но тётя Маня иногда ходила на базар…

Меня хотят отдать в школу. В школе учительница, у которой мне нужно будет учиться, спрашивает у мамы: «Сколько лет вашему сыну?» – «Седьмой» – «А точнее?» – «Шесть лет и полтора месяца» – «Нет, это очень рано, да и вид у него, как у пятилетнего, так что вы уж приходите на следующий год, пусть подрастёт немного. Только перестаньте его учить, у вас же нет педагогического образования, вы самообучением можете только навредить, у него может совсем пропасть интерес к учёбе в школе.… Ну и что, что уже читает.… А как он пишет?.. Ну, хорошо, что хоть не пишет. Это, знаете, как на фортепьяно играть. Неправильно руку вначале поставишь – и потом за всю жизнь переучиться не сможешь.…Да и, я вам должна сказать, контингент сейчас такой идёт – война ведь. Может на будущий год получше будет… » Мы уходим. По дороге я спрашиваю маму: «Мама, а чем наш континент плохой?» – «Не континент, а контингент» – «А что такое контингент?» – «Ну, коллектив…» –  «А…Понятно» – «Что тебе, моя радость, понятно? Даже мне не понятно…».

– Тётя Маня, можно нам погулять?
– Ну, хорошо, только дальше двора – ни шагу, поняли?
– Поняли…
– Колька, давай перелезем через забор в соседний двор. Мы ж со двора ни шагу. А там – Юрка, Венька, Виталька, Ганька…
– Давай!..
Возле туалета забор не очень высокий, в заборе щели, как специально для удобства. Колька перелезает первым, становясь на крышу сарая в соседнем дворе.
– А отсюда как?
– А отсюда перелезем на абрикосу, по ней спустимся…
– А там калитка в садик закрытая…
– А она изнутри закрыта, откроем!..
Колька делает несколько шагов по крыше сарая, я начинаю громоздиться на забор. В это время из дома выходит дама, которую мы за глаза называем «Лилина мама» и, как тогда говорили, «поднимает хипиш»:
– Ах вы, сорванцы, ах, безобразники! Я вам покажу в соседний двор лазать абрикосы воровать. Сегодня же приду и всё вашим мамам расскажу, скажу, чтобы выпороли вас хорошенько. А ещё раз полезете – сама возьму хворостину и выпорю!..
Уже при первых словах Колька кинулся назад, чуть не сбив меня, висящего на заборе. Я тоже быстренько сковырнулся с забора, так что последние слова мы слышали уже по дороге к дому. В этот день мы с Колькой до вечера ждали визита «Лилиной мамы», потом всё как-то само собой утряслось, но попыток проникнуть в соседний двор этим путём мы больше не предпринимали.
Много лет спустя, когда племянник Сары Марковны, Володя Тяпкин, женился на Лиле, Колька меня спросил: «А чего ты на Лильке не женился? Ведь ты, кажется, влюблён в неё был, ты говорил – после какого-то фильма приглашал её на коньках кататься, правда она не согласилась…». Я ответил: «После кинофильма «Серенада Солнечной долины». Знаешь, Колька, я б может ещё и женился, и на коньках кататься уговорил, да больно уж тёща у меня была бы противная. А там, глядишь, и Лилька в старости на неё похожа будет.… Нет, пусть уж Тяпкин мучается».

Мне дали хлебные карточки и деньги. Нужно сходить на девятую, соседнюю линию, купить хлеба. В магазине очередь. Раздвигая всех плечами, вваливается здоровый детина и, крича: «Пустите инвалида!.. Я кровь мешками проливал!..  Я эпилептик!..»,  ломится к прилавку. Его не пускают, отталкивают. Очередь то сжимается, то становится посвободнее. Когда стало немного просторнее, я тронул рукой кармашек. Ни карточек, ни денег не было.… С рёвом вернувшись домой, я услышал: «Ну, что поделаешь?» – «Ты же не виноват!..» – «И у нас у любой могли вытащить…» – «Ну что же, что почти целый месяц впереди – посидим без хлеба» – «А что, девочки, не перейти ли нам на французский стол?» – «Ты имеешь в виду ква-ква?» – «Ну, ладно, сачок я сделаю, а чистить – ты уж сама» – «Да перестань реветь – не убили ведь!». Лучше б убили-и-и…

Как-то у нас в гостях был Фёдор (отчества не помню) Кирпичёв. Он работал с тётей Асей на прежней работе. Целый вечер он «травил баланду», как я понял, пытаясь произвести впечатление на наших мам и тётю Маню. За вечерним чаем зашёл разговор о том, кто что когда ел. Кирпичёв сказал:
– Я ел льва!..
Он замолчал, видимо, ожидая заинтересованных вопросов типа «Как?», «Где?», «Когда?».  Я сказал:
– Я ел кролика, перловиц  и  лягушек!..
Наступило долгое молчание. Потом тётя Маня сказала:
– Милиционер  родился…

Тётя Маня сварила зелёный борщ. Вкуснотища!.. Мама спрашивает: «Манюша, где же ты щавеля достала?» – «Это не щавель!» – говорит тётя Маня. – «А что?» – «Нагнись, на ушко скажу. – Я прислушался. – «Не беда…» – говорит тётя Маня шёпотом, и громко прибавляет: «И капля уксуса…».

Тётя Ася приходит с работы радостная и возбуждённая: «Девочки, вы не поверите – иду и молюсь про себя: «Николай-угодник, спаси нас и помилуй, хлеб наш насущный дай нам днесь…» Только так подумала – смотрю – на крылечке, на газете, лежит буханка. Вот она…» Тётя Ася вынимает из сумки буханку белого хлеба. Белого! Видно, там, на небесах, обычного не пекут…

– Корешки, – сказал как-то мальчишка постарше из десятого номера, – а не поиграть ли нам в пограничника Карацупу? Чур, Карацупа – я!
– Нет, давай считаться!..
– Ладно. На-золотом-крыльце-сидели-царь-царевич-король-королевич-сапожник-портной-кто-ты-есть-такой?! – С последним словом считающий касается  ладонью собственной груди.
– Э…, нечестно! – возмущаюсь я, – там никакого «есть» нет! Надо просто «кто ты такой». Тогда Карацупа – я! Не хотите – тогда я вообще не играю!
– Ну и валяй отсюда.
Обиженный, я занимаю место зрителей на тротуаре. «Карацупа» победоносно оглядел  остальных.
– Давайте пересчитаемся, одного нет, – предложил кто-то.
– Ладно. Анаци-туци-перпердуци-герцы-мерцы-шишки-с перцем-переверсали-гопцандрила-гоп-ца-ца! – его ладонь снова упёрлась в собственную грудь. Везунчик!
– А кто начальник заставы? – спросили у него. Выбрали ещё одного мальчика из десятого номера. Потом «Карацупа» сказал Коле: «А ты будешь Мухтаром. Или хочешь нарушителем границы быть?» – «Нет, лучше Мухтаром…» – «Рядовой Павликов, надеть на Мухтара ошейник!» – «Да что ж ты – вешать меня собрался, – спросил «Мухтар», – за ногу цепляй. Гав!» К Колькиной ноге привязали бельевую верёвку, реквизированную по такому случаю у каких-то приграничных обывателей. Из-за угла дома выскочил Виталька – нарушитель границы. Карацупа с воплем «Ко мне, Мухтар!» дёрнул  за верёвку и мой братик со всего роста шандарахнулся лбом о бордюрный камень. Долбанулся он, в смысле звезданулся, или ляпнулся, ну, короче, навернулся так, что  из рассечённой брови потекла кровь. Мальчишки вокруг перепугались жутко, даже жутче… гм… даже жутее… ну, в общем, даже более жутко, чем я. Раненый «Мухтар», придя домой для перевязки, чуть не до смерти напугал своим видом мою маму и до полусмерти тётю Маню. Но к приходу тёти Аси кровь остановили, раненого переодели, так что она перепугалась только до лёгкого обморока.

Яркий майский день. Мы с братом гуляем в нашем дворе. Цветёт дяди Володина вишня. Проворные пчёлки жужжат, собирая нектар, чтобы вскоре вытошнить его в улье. Красота! Кто-то, неся в сорник мусор, потерял по дороге пустую пачку из-под ячменного кофе и поленился поднять. Наверное, Лёнька, он всегда какой-то полусонный, вялый. У меня рождается, как мне кажется, интересная мысль. Сорвав с вишни веточку сантиметров десяти, я спрашиваю брата: «Коляй-бубу, до крыши докинешь?» До крыши соседнего номера метров шесть. «Раз плюнуть!..», – отвечает Колька. Я: «Доплюнуть каждый дурак сможет, а вот веточка потяжелее будет. Не докинешь!» – «Ну-ка дай сюда…» – Колька размахивается и… веточка не пролетает и половины высоты. «Слабак, – говорю я, – мало каши ел!..» Колька краснеет и, как я понимаю, швыряет веточку что есть мочи. Будь у него в руке камень граммов в двести – он перелетел бы через весь дом и приземлился бы у Ульяны в огороде, в седьмом номере, но веточка, пролетев половину высоты, бесшумно падает у его ног. Я говорю: «Спорим – я докину!» – «Ты??? – брат чуть не захлебнулся от моей наглости. – Американка! Если докинешь – требуй чего хочешь. Только, чур, – никаких лестниц, на крышу сарая не залезать, кидать будешь вот с этого места» – «Ладно! Ещё какие ограничения?» – «Больше никаких…». Я нагибаюсь, вставляю веточку в пустую коробку из-под кофе, кладу туда камень, потом ещё подгребаю пыли и земли, всовываю ещё один камень и швыряю. Перелетев через невысокий кирпичный  парапетик, моё сооружение загромыхало по жестяному скату кровли, с явным намерением упасть на улицу. Мы живо виснем на заборе и с ужасом видим, как идущего по тротуару мужика сначала обсыпает пылью и землёй, а потом ему на голову сваливается коробка с вишнёвой веточкой и, вероятно, по крайней мере, с одним камнем. Тут он замечает нас, торчащих из-за забора, по нашим физиономиям соображает, что именно мы и есть причина инцидента и, с зубовным скрипом, слышимым очень отчётливо, бросается к калитке. Когда Колька успел закрыть калитку на щеколду я не знаю, его поблизости уже не было. Думаю, что он уже перемахнул через забор во двор на 13-ю линию, обежал вокруг по Первой Советской и с интересом наблюдает за дальнейшим развитием событий из за угла первого номера. Я же,  видимо, зелёный от страха, побежал в наше убежище «за дом», на бегу оглянувшись, увидел, как под ударом ноги отлетела щеколда, отверзлась калитка и мужик в три прыжка догнал меня уже за домом. Схватив меня за шиворот спереди, он встряхнул и почему-то очень тихим голосом спросил: «Фамилия?» – «Ххххх»!.. – прохрипел я. – «Как-как?» – мужик слегка ослабил хватку. Я назвался. – «Уанг?» – Я утвердительно замотал головой: «Только первая буква «эль»… – «Ланг, что ли?» – «Да…» – «Ланг.… По-немецки «длинный». Так вот, я тебя у нас в КГБ живо короче сделаю! Понял?! – рявкнул он так, что с крыши в испуге шарахнулись воробьи, – зачем вы в меня швыряли коробкой с землёй?» – «Мы не в вас… Мы нечаянно.… Извините…» – «С этого надо было начинать…» – Он брезгливо посмотрел на свои испачканные землёй руки, неторопливо вытер их об мою рубашку и, прошипев: «Шшшмакодявка…», пошёл в свой КГБ допрашивать шпионов.

Первое апреля. Придя откуда-то, я восклицаю: «Тётя Маня, а у вас вся спина сзади…» – «Знаю, что сзади, – говорит тётя Маня, – пять минут назад твой брат мне уже сказал, что сзади. С первым апрелем. Как-то вы всё скучно врёте…» – «Тётя Маня, а вы можете нас с Колькой обмануть?» – «Конечно!» – «А мы на стороже…» – «Ну, идите, играйте, до вечера ещё далеко».
Из подобранных на мурчалке железяк мы с Колькой сооружаем нечто, что, по нашему представлению, должно походить на «Катюшу», наше оружие предстоящей победы, от которого фашисты уже прогнаны с нашей земли. Наши мамы упорно называют все эти детали от поломанных замков, швейных машин, электромоторов, ещё бог знает от чего – гайками. «Вы когда выбросите эти гайки на помойку?» – неоднократно спрашивала мама у меня, а тётя Ася у Кольки. А как можно выбрасывать такие сокровища – во, как вот эта гайка вошла в паз у вот этой – любо-дорого посмотреть.
– Посмотрите, – послышался голос тёти Мани из соседней комнаты, – вон аэростат летит!
– Где? Где? – мы прилипли к окну.
– Да вон же! Не видите? И не увидите, потому что сегодня первое апреля!
Ай, да тётя Маня. Вот нас разыграла – бацильно!
Сейчас молодёжь сказала бы «круто», или «клёво». Тогда это было – бацильно!

Появилась новая дворовая игра, «стуканчик». На кон каждый участник игры ставил, одну на другую монетки, обязательно решками вверх. «Орешками», как мы тогда говорили. Метров с десяти-двенадцати каждый участник метал в кон свой стуканчик – круглый плоский предмет, чаще металлическую шайбу. У кого-то из нас была сетка от мясорубки, у кого-то отлитый из свинца кругляш. У меня, помню, был Екатерининский пятак с фигурной буквой «Е» и римской цифрой II. По-моему, он был из коллекции, которую когда-то собирал дядя Володя. Цель игры – метнуть в кон стуканчики, определить очерёдность. Тот, чей стуканчик оказывался ближе, ударял своим стуканчиком по кучке монет, если монетка, хоть одна, переворачивалась «орлом», то есть гербом, вверх, она изымалась из кона играющим, и он продолжал стукать по монеткам, пока перевернуть очередную монетку ему не удавалось, тогда наступала очередь следующего. И было одно исключение из правила: если при первом броске стуканчик разбивал кучу монет так, что в кону не оставалось ни одной монеты, все монеты подбирались в пользу этого везунчика. В эту игру здорово научились играть мальчишки из первого дома, Очень ладненько ударяя стуканчиком по самому краешку монеты несильным ударом, они одну за другой легко переворачивали монетки. Я потренировался. После двух-трёх часов, когда я погнул половину маминой мелочи, у меня стало что-то иногда получаться. Я рискнул. Взяв штук пять двадцатикопеечных монеток – рубль! – большой стакан семечек! – я попросил принять меня в игру. «Ставь на кон двадцать копеек, будешь девятый», сказали мне. Я занял своё место, на противоположном тротуаре. Один за другим летели стуканчики в сторону кона. Один упал в десятке сантиметров от стопки. Подошла моя очередь. «Только бы докинуть», – подумал я, швырнув, что есть силы, свой стуканчик. Раздался гул голосов, я подошёл – ни одной монеты, кроме екатерининского пятака, в кону не было. «Новичкам везёт» – сказал один из братьев-близнецов, которых называли Барбей, живущих во дворе напротив. – «Подбирай, твои!» – сказал другой брат, наступив на одну монетку и подвигая ко мне ногой остальные. «Давайте ещё сыграем!» – я азартно огляделся. «А мы уже устали, – сказал первый брат-Барбей. – Мы уже, поди, часов пять стуканили, – добавил второй брат. – Айда в чилику играть». В чилику, или чижа, или лапту, я ещё не умел…

Я возвращаюсь домой и говорю Кольке: «Во – позырь, всех обыграл! – я позвякал вогнутыми монетками, – все забздели со мной дальше играть…» – «Да не бреши, чтобы ты всех обыграл…» – «Брешут собаки и ты вместе с ними!» – «Я брешу?..» – Колька всей массой обрушивается на меня, придавливая к полу, хватает за руки, да так, что я могу укусить только свою руку. – «Проси пощады!..» – «Ахмырнись!» – «Проси пощады!..» – Колька тычет моей же рукой мне в физиономию. – «А ху-ху  не хо-хо?» – я извиваюсь, пытаясь вывернуться, всё во мне кипит от бешенства, а Кольке, видимо, надоедает, он вскакивает и убегает по коридору. Мне под руку подвернулся чугунный утюжок. Что есть силы запускаю я утюжком в бегущего. Входная дверь за Колькой захлопывается в тот момент, когда в неё врезается утюжок. Яма от утюжка в двери была на уровне головы и глубиной сантиметра полтора…
Приходит Лёнька Мащеев: «Коля сказал, он тебя больше бить не будет, если ты кидаться ничем не будешь» – «Ладно, скажи ему, пусть не бздит и домой возвращается».

С базара приходит тётя Ася. «Девочки, смотрите, что я купила. И почти даром. Льняную скатерть! Правда, она по уголкам немного молью побита, так ведь это и зашить можно. И всего за двадцать рублей. Целая – она б и сто стоила, вон полотно какое белое!» Тётя Маня всплёскивает руками и, прижимая кулаки к подбородку, восклицает: «Батюшки-светы, так ведь это наша скатерть. Я сама её старьёвщику за два рубля продала. А побила её не моль, а осколки. Нас бомбили, ещё на Филимоновской, в шкаф осколок попал, всё в ящике попортил – и простынки, и скатерть, и наволочки.… Посмотри, там поближе к середине пятно от  кофе должно быть, вроде Африки, не совсем отошло от стирки» – «Есть пятно…» – тётя Ася смотрит скатерть на просвет. – «Вот Мара-то удивится, когда увидит…»
Меня интересует другое: «Тётя Маня, а что за Света?» – «Какая Света?» – «Ну, вы ещё сказали – батюшки Светы» – «Царица небесная, да это поговорка такая, вроде «бог ты мой». А ты, я смотрю, с гайками возишься, а у самого ушки на макушке?» – «Аhа…» – «Да не «аhа», а «ага», что ты – казак, что ли?» – «Ага…» – «„Да“ надо говорить. Только никакой ты не казак» – «А хто?» – «Да не «хто», а «кто». Ты – москаль питерский. Бабушка-то была петербуржка, вернее, из Стрельны родом, что под Ленинградом. Да и мама твоя родилась в Стрельне. Господи, как я хочу побывать там!.. Там Петергоф рядом – такая красотища – дух захватывает.… Вот поедем когда-нибудь в Ленинград, побываем в Стрельне.… Дай только война кончится, да чуть получше жить станем…» – «Тётя Маня, а вы тоже из Стрельны?» – «Нет, я москвичка. У меня в Москве и сейчас родная сестра живёт, Лена»…
С работы приходит мама: «Асютка, так ведь это ж наша скатерть, где ж ты её взяла?» – «Да где – украла, разумеется. Зашла в чужой двор и с верёвки стянула…» – «Говори… Ты чужой копейки не возьмёшь, скорее помрёшь. Я спрашиваю – на каком базаре?» – «Да на нашем, до «Старого» ехать далеко» – «Да, с размахом дело у старьёвщика поставлено. Я вот думаю, а что если по углам не зашивать, а вышивку «ришелье» сделать?» – «Да и посерёдке, где пятно, сделай…». Вскоре на столе красовалась вышитая мамой скатерть, которую всегда убирали перед обедом, чтоб не запачкать.

Жить стало лучше, жить стало веселее. Так говорил сам Сталин. По крайней мере, нам стало веселее. Родители купили радио. На стене висит большая чёрная бумажная тарелка, посредине которой торчит маленький шпендик. Если его покрутить – звук становится громче. Я сделал открытие: если к радио поднести мелкий железный предмет – он прилипает, а алюминиевый не прилипает. Значит, внутри радио – магнит. У нас среди гаек тоже есть магнит, подобранный на мурчалке. Я подношу магнит вплотную к радио – громкость не изменяется, но радио начинает хрипеть. Надо поскорее поделиться открытием с Колькой. Из радио доносится голос Левитана, другого, не художника, а диктора: «Говорит Москва. Говорит Москва. Передаём последние известия. Сегодня наши войска, преодолев глубоко эшелонированную оборону противника.… Полностью освобождены от врага следующие населённые пункты…»

У Клеопатры Николаевны есть кот Васька. Он большой, серый, добродушный и покладистый. Он – баловень. Его балует Клеопатра Николаевна, жаря ему рыбу на масле, а потом он балуется сам, заигрывая с Муркой Прасковьи Михайловны. Мурка – изящная кошечка, чёрная с белым, был бы я котом – сам бы влюбился. Не удивительно, что у Васьки появился соперник. Приблудный рыжий кот, не из нашего двора, сначала орал так, что было слышно на Первой Советской, а потом сцепился с Васькой за домом. Ну, мы наших в обиду не даём! Выждав момент, когда серо-рыжий клубок  шерсти  на секунду перестал вращаться, я вцепился обеими руками в рыжую его составляющую, оторвал её от Васьки и секунд десять чувствовал себя так, как обычно чувствовал себя Колька, когда под его руками брыкается и извивается, в тщетной попытке вырваться, моё тело. Но Рыжий, видимо, в детстве ел больше каши. Некошачими усилиями, оставив в моих руках клок шерсти, из которого при желании можно было бы связать варежки, он вывернулся (эх, если бы я так умел!) и вцепился когтями мне в грудь. Наверное, и он теперь торжествовал, как Колька. Но тут мною овладело дикое бешенство, как в тот момент, когда я швыряю в истязателя утюг. Схватив кота одной рукой за шкирку, другой – за хвост, я оторвал его от своей исцарапанной груди, порванной рубашки, и держал на вытянутых руках, как когда-то держала меня моя мама, когда с меня капало и падало. Кот хрипел, как недавно я в руках кагэбэшника, дёргался и извивался, потом с него потекло. Нет, такого даже я себе не позволял. Кот нагло обделал меня, исцарапанного и ободранного, и я прошипел: «Шшшмакодявка… Колька! Поищи верёвку, или проволоку. Я его повешу, подлюгу. А, вот она верёвка. Накидывай!» – «Не могу!» – «Чего не можешь? Он обоссал меня, паскуда! И исцарапал! Сделай петлю, только быстро, а то он вырвется. Накинь и иди, а я сам затяну. Ну и вонища…» – «Да как ты затянешь? Ты его из одной руки выпустишь, а он опять в тебя вцепится. Надо сразу из двух рук, и отбросить!» Но на «отбросить» у меня уже не было сил. «Ты что, хочешь чтобы я его отпустил?» – «Да брось его и беги, он в тебя утюгом не запустит!» – «Нет уж, поставь лестницу, я его в мурчалку выброшу…» Лестница с небольшой площадкой наверху приставляется к стене, я, с дёргающимся котом, держась не руками, а исцарапанной грудью, животом и всем остальным, поднимаюсь на площадку. «Подожди, я лезу…» – слышен голос Кольки. – «Скорей, а то я его не удержу!». Колька рядом: «Ну, от вас и воняет!..» – говорит он.  Я перегибаюсь через стену и разжимаю руки. Кот, вращая хвостом и обдавая нас напоследок вонючими брызгами, падает вниз, приземляется на все четыре ноги и несётся по свалке в сторону 13-ой линии, на ходу сбивая головой будыли чертополоха. Колька вслед свистит, я ору: «Приходи ещё, Мурка ждёт…». Потом мы идём в соседний двор, я умываюсь под колонкой, рассматриваю рубашку. Ну, ничего, почти не видно, авось мама не заметит. Постепенно придя в себя, мы подводим итоги: смертоубийства мы не совершили, «своих» от «чужих» защитили, ощутимого – тут я пощупал свою грудь – урона не понесли. Да мы просто молодцы!
– Что это у нас так котами пахнет? – спросила мама, придя с работы.
– Да. Тётя Маня, вы не видели, Васька не приходил? – спрашиваю я.
– Не видела, может и приходил. А я ничего не слышу. – Тётя Маня недоверчиво переводит взгляд с Коли на меня, принюхиваясь. Входит тётя Ася. Зажав нос рукой, она спрашивает:
– Ой, девочки, что это у дас так котами пахдет?
– А я ничего не слышу, – говорит тётя Маня, – наверное, Васька приходил…
Бедный Васька. Прости нас за предательство, но – не дай Господь, наши мамы узнали бы подробности!.. Дети юных натуралистов чуть кота не повесили… Хотя, чего это я во множественном числе? Я своей «славой» ни с кем делиться не собираюсь…

– Здравствуйте, Сара Марковна! – мама идёт в вуз, в конец двора.
– Здравствуйте, Мара Николавна! Ну, как?
– Как часы. А вы про что?
– Я говорю, сатинчик на 20-й дают, чёрный в белый горох, и цена человеческая и очереди нет никого.
– Ох, Сара Марковна, да у меня зарплата только третьего…
– Обождите, я только позавчера пенсию за Борю получила. Вам сколько занять?

– Здравствуйте, Сара Марковна! А я вам долг возвращать иду. Спасибо вам…Вот… А сколько я вам должна, ну… процентов?..
– Да вы с ума сошла… Да что я, барыга какая, Мара Николавна? Вы меня прямо обидеть хочите… Мы ж бабы, мы ж должны выручать друг дружку!
– Вы меня извините, Сара Марковна, ради бога. Просто нам раньше приходилось одалживать деньги на условиях отдачи с процентами.
– Это кто ж такой гадюка?
– Да был на Филимоновской один ростовщик…
– Вот собака какой! Разве ж можно на нужде наживаться?

Мы с братом показываем гостю – мальчику из десятого номера – почтовые марки, которые собирал Колин папа, а может быть даже его папа. Марки с портретами царей, небольшие и не очень красивые, зато вот эти – «Въ пользу воиновъ и ихъ семействъ» – очень хороши! Воин в шлеме с круглым щитом, с мечом на плече, сам тёмно-зелёный, а рамка – красно-коричневая, узорная. Или эта, коричневая с синим – Георгий Победоносец, протыкающий копьём Змея Горилловича. А вот воин прощается с девушкой, она ему руку пожимает, а он даже с коня не слез. А на этой марке девица в шапке Мономаха, а вокруг четверо детишек мал мала меньше. Ну, как у бабушки в молодости… Гость говорит: «Марки так себе.… И цена у них так себе – одна копейка, три, семь копеек…Да и зачем-то по нескольку экземпляров одинаковых держите… Вот у меня марки – закачаешься. Одна есть – 700 тысяч рублей! Прямо вот так наискосок надпечатка. Вот это марочка. А это – фуфло.… Вон у половины вообще зубцы отрезаны». Мы разочарованно закрываем альбом. Альбом тёмно-зелёный, с модерновой чёрной тиснёной  рамкой, чёрными красивыми буквами в три строчки  «Альбомъ для почтовыхъ марокъ» и летящим белым голубком с конвертом в клюве. Через часок пара ребят из десятого номера останавливаются под окном с самокатом и кричат: «Колька!  Женька сказал, что у вас какие-то марки в дублях.… Ну, двойники.… Кинь марочку, я тебе покататься на самокате дам» – «А Вовке дашь покататься?» – «За три марки – дам!» – «Ну, лови!». В форточку летят четыре марки, потом ещё две – нам дадут покатать брунчалку – колесо с крючком, которым оно удерживается в вертикальном положении и управляется. Ещё через час под окнами дюжина мальчишек кричат: «Колька, кинь марочку, ну хоть одну!». В форточку летят цари, потом Минин и Пожарский, потом рабочие и крестьяне.… Вскоре альбом пустеет. Потом и альбом с целлулоидными кармашками – кляссер называется – тоже выталкивается в форточку, дескать, сами смотрите – больше фуфла не осталось.
Много лет спустя, когда я сам стал филателистом, я узнал, что марки с «отрезанными зубчиками» – это редкие беззубцовые марки, в сто раз дороже обычных, понял, что у дяди Володи в коллекции были все варианты зубцовок «Почтово-благотворительной серии 1914 года», что по нынешним временам выбросили мы в форточку целое состояние, что та самая марка с диагональной надпечаткой «700 000 руб.», которой у нас не было, стоит в десять раз дешевле любой нашей. Я как-то поделился с одним коллекционером своими воспоминаниями. «А, так это вы были…» – сказал он.

Я качу по Первой Советской брунчалку. На секунду я засматриваюсь на недавно пущенный троллейбус и… не успеваю подцепить колесо крючком. Моё колесо стремительно летит на свидание с колесом троллейбуса. Раздаётся громкий утробный звук внутри троллейбуса и моё колесо исчезает. Водитель – его лицо я запомнил на всю жизнь – грозит мне из окна кулаком. Я в ужасе убегаю. Слава богу, водитель не остановил троллейбуса и не надрал мне ушей, но что я скажу тем, кто мне дал погонять брунчалку?
Не помню, что я сказал, наверное, потребовал вернуть марки. А что бы я делал, если бы марки вернули?

Мы с Колькой делаем будку для Тузика. Вернее, делает он, я осуществляю функции теодолита: «Повыше немножко.… Ещё чуть-чуть…» – «Чуть-чуть – это сколько?» – «Ну, откуда я знаю, сколько? Ты поднимай, я скажу когда хватит» – «Так?» – «Ещё!..» – «Так?» – «Нет, надо вниз немножко…» – «Так?» – «Теперь приподними малость…» – «Так?» – «Тьфу, ну-ка дай я сам…» – «Ты? Да у тебя руки растут из…» – Брат доверительно сообщает мне из какого места у меня растут руки. – «У меня?..» –  Я оглядываюсь, ища дрын потяжелее. Брат молча поигрывает молотком. Тузик здесь же, с интересом переводит взгляд с брата на меня. «Ладно, – говорю я, – давай я подержу, а ты прибивай…». Колька ловко забивает гвозди, но с каждым ударом мне держать доску всё больнее. Наконец, я говорю: «Я знаю, почему ты мне молоток не даёшь – боишься, что я тебя молотком стукну» – «Я боюсь?.. На!..» – Колька протягивает мне молоток. Я говорю: «Молоток надо давать ручкой вперёд, а не бойком» – «Чем-чем?..» – «Чем забиваешь. Когда другому протягиваешь что-нибудь, надо делать это так, чтобы было удобно ему, а не тебе» – «Так! Не учи учёного, съешь говна печёного. Я же вижу, что ты инструментом не владеешь…» – «А то ты владеешь! Подумаешь – фон-барон. Фу ты, ну ты, ножки гнуты. Дай сюда!» – Я  вырываю у брата молоток, беру гвоздь, приставляю его куда надо и бью молотком себе по пальцу. Бросив молоток, я засовываю палец себе в рот, и смотрю на брата в ожидании торжества пролетария над интеллигенцией. Колька чуть не плачет, и жалобным голосом говорит: «Ну, какой же я дурак, ну зачем отдал тебе молоток…».
Я – снисходительно: «Да успокойся, причём здесь ты, я сам у тебя отобрал молоток…» – «Ты? У меня? Да если бы я не захотел, ты бы у меня в жизни не отнял молоток» – «Ты? Да ты в него вцепился, как … как… как Тузик в косточку! Я еле вырвал…» – «Да это потому, что я держал молоток  не правильно, возьмись я за боёк, ты бы двумя руками у меня не вырвал…» – «Ладно, признаёшь, что держал неправильно? То-то! Эх, мне тебя ещё учить да учить…» – «Ладно, учитель хренов, надо крышу делать. Пошли на мурчалку, поищем, чем будку крыть» – «Ладно, пошли, ученик хренов…».

– О, смотри – кусок толя, – я подхожу к куску кровельного материала. – «Какого ещё толя, – Коля подходит поближе, – это рубероид» – «Какой ещё рубероид? Это толь!» – «Сам ты толь!» – Колька берётся за один конец. «А ты – сам ты рубероид! – Я берусь за  другой конец. – Иди по ровному, мне не видно куда ноги ставить» – «Иди вперёд!» – Брат мне уступает переднее место. Держать толь, то бишь рубероид, позади себя крайне неудобно, он всё время пытается вырваться из рук, иногда тычется в нижнюю часть спины, из которой, по мнению брата, у меня растут руки. Я не выдерживаю и говорю: «Я знаю, почему ты мне переднее место уступил – потому что сзади браться удобнее» – «Ну, иди назад» – говорит Колька. Я меняюсь с ним местом, спотыкаюсь и говорю: «Понятно, почему ты так охотно поменялся со мной местами – чтобы не спотыкаться!..» Колька останавливается и говорит: «Ну, тебе не угодишь. Положи-ка на землю свою сторону». Потом он как-то исхитряется, хватает лист обеими руками и несёт один, подняв его над головой. Я семеню сзади, нет-нет да говоря просительно: «Ну, давай вместе понесём… Ну, давай вдвоём нести… Ну, давай помогу…» – «Иди отсюда…» – каждый раз отвечает Колька. Наконец, моя моральная пытка кончилась. Хорошо, что мне хоть было дозволено калитку открыть. Нас встречает Прасковья Михайловна: «Будку делаете? А вашего Тузика забрали» – «Кто забрал?  Куда забрали?» – спрашиваем мы хором – «Да гицель забрал. На живодёрню, куда ещё? А толь вы не выкидайте, у меня сарай тикёт…».

Мама с другим эпидемиологом, Фёдором Александровичем, взяли смывы в церкви с иконы, кажется «Божьей матери». Ей прихожане ноги целовали, да так, что даже краску с колена слизали. В термостате выросла туберкулёзная палочка. По предписанию СЭС, икону покрыли стеклом и обязали проводить периодическую обработку дезинфицирующими растворами. С тех пор Фёдор Александрович стал иногда провожать маму с работы до полпути – он жил где-то на Соколова – а порой и до дома. Фёдор Александрович – импозантный, представительный немолодой человек, с лицом всем известного портрета Станиславского. Несколько раз я пытался выведать у мамы, уж не хочет ли она развести Фёдора Александровича с его женой, чтобы занять её место. «Что ты, Володька, – отвечала мама, – мне кроме тебя никто не нужен. Кроме того, я всё ещё думаю – вдруг Лёня вернётся. Помнишь, как у Симонова: «Только очень жди…»? Вот я и жду…». Однажды я сказал: «Что-то ты не очень папу ждёшь. По крайней мере, те, кто «очень ждёт» в Театральном саду с другими не целуется…» – «А ты откуда знаешь? Ты за мной следил, что ли?» – «Сорока на хвосте принесла…» – «Дурачок, вот ты меня целуешь, так что, нам теперь в ЗАГС идти?» – «Так ты ж моя мама!» – «А мне Фёдор Александрович – как мой папа»…   Такие «отеческие» отношения с Фёдором Александровичем продолжались довольно долго. Однажды он мне, «внучку», подарил на день рождения шахматы. Другой раз вместе с мамой ходил покупать патефон и иногда дарил маме пластинки. Характерный эпизод: Фёдор Александрович рассказывает маме – при мне дело было – как он во время войны, работая во фронтовом госпитале, встречал приехавшую с концертом Клавдию Шульженко, как она пела, какой у неё дивный голос, как она держалась… «Я просто влюбился, помню… Я и женился-то, потому что жена на неё похожа была. Давай послушаем…» –
……………«Синенький скромный платочек
……………Падал с опущенных плеч…»
Когда, проводив Фёдора Александровича до троллейбуса, мама вернулась домой, она взяла пластинку Шульженко, посмотрела на неё, да как шваркнет об колено. Вдрызг!.. «Ну, вот! – сказал я, – а говоришь, что не любишь.… А если бы папе Шульженко нравилась?» – «Тогда бы я  и патефон  о спинку кровати…».

Мы с Колькой идём  за  дом. Коля нашёл за домом то ли мину, то ли резину, нужно посмотреть, стоит ли вызывать сапёров, или взорвём сами. Когда мы проходим мимо окошка Клеопатры Николаевны, оно открывается и Клеопатра Николаевна говорит:
– Мальчики, будете назад идти – выбросите, пожалуйста, в сорник мой мусор!
– Давайте, Клеопатра Николаевна!
Клеопатра Николаевна передаёт детское ведёрочко с десятком окурков и пустой пачкой из-под маленькой «Нашей марки». Я на секунду взглянул внутрь ведёрка, в голове мелькнуло: «3+3+3».
– Постой, Коляй! – я вынул из ведёрка пустую пачку с небольшим отверстием сверху и, с видом фокусника, разорвал пачку. К боковой стенке приклеилась целая папироса.
– Пошли за дом, покурим, – я вытащил из ведёрка пустую спичечную коробку, потряс – затарахтела спичка. Выбросив мусор и вернув ведёрко, мы расположились за домом на сложенных стопками кирпичах – нашем тайном убежище. Я зажёг папиросу и всосал порцию противного дыма. Подержав его секунд пять во рту, я, изобразив на лице бесконечное удовольствие, выпустил гадость наружу.
– Ну, давай попробую, – сказал Колька.
– Сейчас, ещё разок затянусь…
– Да ты что, взатяжку? – глаза брата округлились.
– А то… Чего ж зря добро переводить? – засосав ещё полпорции дыма, я вдохнул его и закашлялся. Рот наполнился обильной горькой слюной. Сплюнув себе между сандалий, я протянул брату папиросу:
– Кури!.. Оставишь…
Я стал рассматривать пустой спичечный коробок. Большими чёрными буквами по дуге, на фоне отходящих от звёздочки лучей было написано: «СССР», а пониже в три строчки шло: «Ф-КА iМЯ  ТАВАРИША  КiРАВА  Г. НОВА-БАРИСАУ  Б.С.С.Р.». Выплюнув очередные двести граммов горькой слюны, я сказал:
– Смотри, Коляй – белорусы неграмотные, оказывается!
– Тьфу.… На.… С чего ты взял? – он протягивал мне «бычок» – так тогда называли недокуренные окурки. Но разъяснить брату в чём я усмотрел неграмотность белорусов я не успел. В наше убежище заглядывала подбоченившаяся  Прасковья Михайловна:
– Вы что, безобразники, пожар хотите устроить? Ах, вы ещё и курите.… Сегодня же всё расскажу вашим мамам!
Увидав краешком глаза, что брат уже закопал «бычок» и затёр плевки ногой, я сказал:
– Кто курит? Мы? Да у нас и спичек нет! – я показал открытые половинки спичечного коробка.
– Вечером всё расскажу мамам…– она ушла.
– Вот сука. Эта настучит. Это не Лилькина мама…
– А как отбрешемся? – Колька выпустил свои двести граммов слюны.
– Не бзди, я знаю, что сказать.…Ну, показывай свою мину.
– Да вон она под тобой, ты оплевал её всю…
– Вот это, что ли? – я дёрнул торчащую из земли чёрную резинку. К счастью, никакой мины обнаружено не было. Но, ведь мы ещё не углублялись…
Действительно, вечерком заявилась Прасковья Михайловна и наябедничала моей маме. Тёти Аси ещё не было с работы.  «Я почему? – старая сексотка придала своему морщинистому лицу сострадательное выражение – они у вас такие болезненные, особенно Коля, – она указала на меня пальцем, хотя курил, по-моему, Володя» – и дёрнула волосатым подбородком в сторону Кольки.
– Спасибо, Прасковья Михайловна, мы примем меры. Самые строгие…– мама уже открывала дверь в коридор.
– Рассказывай! – сказала мне мама, когда хлопнула выходная дверь.
– А чего рассказывать? – начал я вдохновенно врать. – Мы ж сказали ей, мы не курили, она не поверила. Она увидела, что изо рта дым идёт и решила – курим. Да у нас и папирос никогда не было. Мы жгли спички. Ну, фокусы показывали. У нас многие мальчишки так могут, я Кольке показывал – а тут эта…
– Не «эта», а Прасковья Михайловна. Она тебе в бабушки годится. Дальше…
– Да не годится.… Вот Клеопатра Николаевна – годится…
– Ты мне зубы не заговаривай. Что ты там Коле показывал?
– Сейчас покажу…
Я зажёг спичку и, не дав ей как следует разгореться, сунул в рот. Мама всплеснула руками. Вынув быстро погаснувшую спичку, я выпустил изо рта крошечное облачко дыма, постаравшись, чтобы его как следует осветила висящая под потолком  лампочка.
– Господи! Не делай так больше никогда.… И ты, Коля, не делай! Поняли?..
– Поняли, – ответил я за обоих, только когда тётя Ася придёт – не рассказывай ей, а то мне придётся и ей фокус показывать.
– Хорошо, не расскажу…
А тот коробок «неграмотных» белорусов долго лежал в моём ящике письменного стола, пока я не стал филуменистом. Потом с него аккуратно была отделена этикетка, и она по праву занимала своё место на первом листе моего филуменистического альбома. Честно сказать, она и по сей день в моей коллекции. Вернее, в коллекции внука, который пока тоже сохраняет коллекцию в образцовом порядке.

Мы с тётей Маней идём в Ботанический сад  ловить жуков. Нужно собрать жуков разных и побольше, по ним будут студенты университета учиться, где жвалы, где мандибулы, где сяжки.… Не знаете, что это такое? Читать надо. Да вот, хотя бы Фабра. И Фабра не знаете? Ну, позор.… А я вам тоже не буду рассказывать. Вырастите – узнаете!   Тётя Маня говорит: «Вон ползёт скарабей. Он из коровьего навоза катает шарики и прячет их в норку. Потом всю зиму будет он и его личинки питаться этими шариками. Колька спрашивает: «Говноед, что ли?» – «Можно и так сказать, только это очень грубо. Надо говорить «калоед», или «навозный жук». А вот этот серенький жучок – песчаный медляк». – Я ловлю медляка и сую в морилку. И морилку не знаете? Ну, это широкогорлая банка  тёмного стекла с резиновой пробкой. Почему широкогорлая? А вы когда-нибудь ловили жука-носорога, или плавунца? Поняли, да? Они ж в узкое горлышко не пролезут. А тёмного стекла – чтобы каждый встречный не говорил: «Во, гля – тараканов наловили. Зачем они вам?» В банку нужно положить побольше полосок промокательной бумаги, потому что жуки тоже потеют и, если их много, могут напотеть столько, что будут прилипать к стенкам. А главное – нужно положить внутрь ватку, смоченную эфиром или хлороформом… Правильно, и нам их достать негде. Но в аптеке продают без рецепта «эфирно-валериановые капли». Недорого, а усыпляют жуков не хуже чистого эфира… Уже через минуту жуки усыпают, а через час – беспробудно. –  «Тётя Маня, а этого жука я знаю – это солдатик!» – «Правильно, солдатик. Только это не жук, – тётя Маня улыбается, – это клоп» – «Как – клоп?» – опешил я. – «А ты думал – клопы  только постельные бывают? Клопов разных только в СССР две с половиной тысячи видов…» – «Ого! Колька, ты слышишь?» – «Слышу! Я вам жука несу…» – «Черепашка.… Это тоже клоп» – «Тоже?» – Колька недоверчиво разглядывает насекомое. – «А ты понюхай!» – «Фу, – морщится Колька, – как от того кота воняет…» – «Какого кота?» – тётя Маня пытливо смотрит на Кольку. Я вмешиваюсь: «Да, тётя Маня, дрался Васька с каким-то рыжим котом, ну, я разнимал… Он меня и обмочил. А вы лучше скажите – клопов собирать? Потому что – вон какие они разные, – я понюхал солдатика, – о, а этот и не пахнет вовсе!» – «Ты мне зубы не заговаривай. Рассказывай». – Я раскололся. – «Только маме не говорите…» – «Хорошо, а вы больше в кошачью жизнь не вмешивайтесь. Дерутся коты – это их проблемы. Они друг дружку не убьют, а победит сильнейший – потомство будет здоровее. Вот вы тоже дерётесь, так что мне – взять кочергу и колотить вас?.. А клопов тоже собирайте. Ну, хорошо.… Подожди… Камешек вот этот отверни-ка» – я взялся за большой камень, натужился, пальцы разжались. «А ну-ка…» – Колька крякнул и выворотил валун. Ну, что он при этом мне шёпотом сказал, вы и сами догадались.  Правильно, – «А у меня потомство будет здоровее!», а тётя Маня воскликнула: «Вот это зоопарк! Идите-ка сюда.… Вот этот красавец – красотел пахучий… Верно, запах мускуса.  А это называется – жужелица золотистоямчатая. Это – уховёртка.… Нет, никому она уши не откручивает, но раньше считали, что она может заползти в ухо человека… А это –  карапузик  тоже из навозников…» – Мы с братом смеёмся над названием. Колька нюхает карапузика: «Ничем не пахнет!» – «А вот это, – тётя Маня ткнула травинкой в зеленоватого жучка у которого из-под надкрыльев торчало оранжевое брюшко, – тихо! Слышите?» – она дотронулась до жучка ещё раз. Послышалось отчётливое «цык!» и рядом с брюшком появилось крохотное, быстро растаявшее облачко, похожее на дым. «Стреляет…» – подобрал сравнение Колька. «А жук так и называется – жук-бомбардир. Так, а теперь, Колюша, положи камень на место – не будем  лишать прочую живность удобной квартиры. А вот это вспорхнула из-под ног цицинделла кампестрис, по-русски – скакун полевой. Ну, кто поймает?». Ну, жуков ловить – не булыжники ворочать. Поймал его я и замер в восхищении. Конечно, и красотел великолепен, но у цицинделлы окраска, особенно снизу, вообще изумительная. Сверкая, как драгоценные камни, переливалось с металлическим блеском изумрудное, с синим отливом, брюшко. Лиловым, фиолетовым и сиреневым отливали лапки, и где-то проглядывало жёлтое, розовое и оранжевое…
Колька закричал: «Вот, я вспомнил – вот такой жук вылезал, когда я паука-крестовика хоронил» – он наклонился над крупным жуком с заострённым брюшком, не спеша ползущим по тропинке. – «А, это называется – степной медляк» – «Тётя Маня, а есть что-нибудь, что вы не знаете?» – спросил я, засовывая медляка в морилку. –  «Да конечно, всего не знает никто, и в мире масса того, чего я не знаю и не слышала даже, но уж жуков-то Ростовской области я, конечно, знаю всех! Вон, посмотри, видишь жучок ползёт?» Я увидел жука, похожего на крупную семечку с длинными усами. Тётя Маня говорит: «Возьми его в кулачок и послушай» – Я поднёс кулак к уху. Жук упирался ногами в мои пальцы с неимоверной силой. Было жутко щекотно.… Вдруг, словно Колька пискнул мне в ухо акациевым пищиком. «Слышал?» – «Ага… Да!» – «Вот!.. Это называется – осиновый скрипун. Это вид усача.…Однако ладно, типули вы мои палюдозы, пора и домой» – «А что такое типули?» – «Типуля палюдоза – маленький такой комарик, некусачий…»

К нам приходит в гости Клеопатры Николаевнин Васька. Он наш корефан. Ну, кореш. Короче, друг. Он терпеливо позволяет выворачивать наизнанку свои уши, делать ему «заячью морду», носит сделанную из газеты пилотку… Он не любит только, когда мы с братом накрываем его тазиком из-под угля. Однажды Клеопатра Николаевна заглянула к нам с вопросом: «Мальчики, вы не видели моего Васю?» – мы не успели ответить, – к Клеопатре Николаевне, через всю комнату, с ускорением 2g пополз наш угольный тазик и, приблизившись вплотную, сказал «мяу»…

Бедная, милая Клеопатра Николаевна. Как у неё хватало терпения выносить наши проделки? Вот по её столу начинает ползти бублик, а когда она хватает его, из бублика выползает и исчезает за окном нитка. Конечно, вокруг никого нет – «за дом» рядом. Вот раздаётся стук в наружную дверь, а когда Клеопатра Николаевна открывает свою внутреннюю – к её ногам сыплется металлическая посуда: и кастрюли, и тёрка, и шумовка с уполовником, и только тонкая ниточка убегает вслед за падающей в подвал какой-то нашей гайкой.… Или Васька приходит домой с бантиком на хвосте и с губной помадой на ушах… Или из спичечной коробки вылетает десяток мух.…И ни разу из восьмидесяти четырёх подобных эпизодов Клеопатра Николаевна  не пожаловалась нашим мамам…

Я собираю коллекцию минералов. Начитавшись «Рассказов о самоцветах» Ферсмана, я грежу геологическими экспедициями. Правда, мне не очень хочется искать минералы нефть, торф или апатит. (Не исправляйте, это аппетит через два «п» пишется, а апатит – из него удобрение делают – через одно). Я хочу малахита, турмалинов полихромных, топазов и изумрудов, аметистов и александритов, ну, и, конечно, рубинов, сапфиров и алмазов. У меня уже есть: ракушечник – разновидность известняка, базальт, отбитый от булыжной мостовой, уголь, мел, мрамор, самородная сера, пемза, каменная соль, кремень, и я знаю, где взять гранит и лабрадорит. Мы с братом отправляемся за минералами. В парке Революции – он тогда назывался Театральный сад – рядом со зданием нашего знаменитого театра валяются куски, оставшиеся либо от того времени, когда облицовывали фундамент театра, либо от того, когда его бомбили. Поковырявшись в земле, мы извлекаем кусок гранита, тут же другими кусками обкалываем загрязнённые части и чистенький кусочек, граммов в четыреста, я кладу за пазуху. Потом, подойдя к чёрному с ярко-синими включениями лабрадоритовому цоколю на фасаде театра, я говорю: «Такую красоту жаль курочить, да и нельзя, наверное, ещё увидят – посадят. Как-нибудь ночью приду, отколю кусочек. Пошли в Александровский (ныне Пионерский сад). Там колонна есть, может от неё отколем…» Подойдя к колонне, которую я про себя называю «Александрийский столп», (выше которого вознёсся Пушкин главою непокорной), я разочарованно произношу: «Тю, он гранитный. Гранит у нас уже есть. Пошли в грот?» – «Пошли!».
Поперёк всего сада идёт бетонированная канава, отходящая от «грота». «Грот» – это конечная часть подземного коллектора (ну, сборника) ливневой канализации, собирающей ливнестоки со всей Театральной площади, а возможно, и туалетов театра. В «гроте» бетонированный пол, поднимаясь кверху, он сужается и исчезает в непроглядной темноте. На полу, куда достаёт глаз, изобилие изысканной пищи для калоедов и карапузиков. Мне до смерти не хочется подниматься дальше, я начинаю врать, придавая голосу мрачную таинственность. «Коляй, я слышал что там, – я взглянул во мрак грота, – логово бандитов. Они там ночуют, а днём иногда от милиции прячутся…» – «Ну да, станут они в таком говне ночевать!» – «Ну, не знаю. Я за что купил, за то и продаю. Может это только здесь говно, для маскировки, а выше чисто…» – Видя, что брат намеревается уточнить наличие или отсутствие бандитов, я прибавляю: «А может там ещё больше говна…Давай мы достанем фонарик, или сделаем факел, тогда ещё раз придём» – «Ну, давай» – неохотно соглашается брат…
Потом мы ещё слазали по канализационному коллектору, идущему вдоль южного забора сада, нарвали красных, жёлтых и зелёных ягод с какого-то куста, которого почему-то называли «дереза». Куст действительно имел редкие колючки, но такое название – это уж слишком.… А из ягод, нанизав их на нитку, мы сделали шикарные бусы, которые подарили тёте Мане, и она их носила до самого вечера.

Клеопатра Николаевна пустила квартирантов. Теперь в большой комнате, жил Василий Анисимович Зюрьев с дочерью Шурой. Шура была «на выданье». Зюрьев – холост. В первый день свого приезда, он, встретив мою маму в коридоре, сказал. «Мария Николаевна! Я давно мечтал о такой женщине, как вы. Мы оба холосты, оба не стары, давайте объединим наши семьи и пойдём вместе по жизни через терновники к звёздам!» – «Василий Анисимович, – сказала мама, – мне льстит ваше предложение, но не слишком ли вы торопитесь? Кроме того, в мои планы, по крайней мере, в ближайшие годы, не входит замужество. Давайте подождём годик-другой, а там видно будет?» – «Давайте!» – ответил он.
На следующий день, встретив в коридоре тётю Асю, он сказал: «Анна Николаевна! Я с детских лет мечтал о такой женщине, как вы. Мы оба холосты, давайте объединим наши семьи, пока молоды, и пошагаем по жизни сквозь терновник к звёздам!» – «Василий Анисимович, – сказала тётя Ася, – мне лестно слышать ваши слова, но мне кажется, они слишком поспешны, давайте вернёмся к этому разговору через пару лет, когда мы лучше узнаем друг друга!» – «Давайте!» – сказал Василий Анисимович.
На третий день, встретив в коридоре тётю Маню, он сказал: «Мария Константиновна, мы ещё мало знакомы, но мне не хватало такой женщины как вы всю жизнь. Давайте объединим наши семьи и вместе зашагаем сквозь тёрн к звёздам!» – Тётя Маня сказала: «Это называется «с бухты-барахты». Я тронута вашим предложением, но оно так неожиданно… Я предлагаю: давайте годик или два присмотримся друг к дружке, а там как бог даст…» – «Давайте!» – вздохнул Зюрьев.
На четвёртый день я внимательно прислушивался, не обратиться ли Зюрьев к Клеопатре Николаевне с матримониальными предложениями. Вместо этого, под вечер пришла Клеопатра Николаевна к нам. Голова её дрожала немного больше обычного. Она сказала: «Мария Николаевна, вы подумайте, какая бесцеремонность и невоспитанность! Я до сих пор не могу прийти в себя: я стою утром у печки, жарю Васеньке рыбку. Этот… этот… Гаргантюа  вваливается в мою комнату в майке и трусах, оттесняет меня плечом, отодвигает сковородочку, ставит на огонь кастрюлю и говорит: «Экое свинство – кота человеческим именем назвать!»…
Я схватил из угольного тазика топорик. Ни мама, ни Клеопатра Николаевна не успели опомниться. Ударом ноги распахнув дверь, я ворвался к Зюрьеву и заорал: «Если вы ещё хоть раз обидите Клеопатру Николаевну – я вас убью вот этим топором. Пусть меня посадят потом – всё равно убью. Поняли?» – «Поняли, – сказала бледная Шура, – поняли». Василий Анисимович не сказал ни слова. После этого инцидента Зюрьев каждый раз спрашивал у Клеопатры Николаевны: «Печка свободна?». Правда, и Клеопатра Николаевна жарила рыбку Ваське уже после ухода квартирантов на работу.

Мама мне купила школьные принадлежности: портфель с двумя отделениями, букварь, пенал, ручку, тетради. Колька смотрит на эти канцтовары завистливо – ему в школу ещё через год! Тётя Маня рассматривает придирчиво все приобретения: «Мара, что ж ты купила – ты ж купила две с косыми, – тётя Маня показывает маме открытую тетрадь, – а ему ж надо три с косыми. А перышки купила «Рондо»… А ему 86-ые нужно – ему ж с нажимом писать надо. А две с косыми ему надо будет во втором классе…» И откуда тётя Маня всё знает?.. А, наверное, по радио передавали, пока мы с Колькой гуляли.

Как-то тётя Маня спросила тётю Асю: «Асюта, а ты с Викуловым не переписываешься?» – «Нет, Манюша, я даже адреса его не знаю.… А жаль – такой хороший человек был. Сначала он советовался, какую книгу почитать – я тогда в библиотеке работала, потом о себе рассказывал, потом обо мне расспрашивал. С Колькой иногда в шахматы в читальном зале играли. Как-то раз говорит: «Анна Николаевна, вам надо возвращаться в Ростов, сообща с семьёй детей поднимать. Но с вашей фамилией вас отсюда не выпустят. Выходите за меня фиктивно замуж, берите мою фамилию, не беспокойтесь, мне от вас ничего не нужно. Потом разведёмся, а вы – в Ростов уедете.… Так и сделали. Вот так я стала Ланг-Кегель-Викуловой. А скоро, может быть, Арбузовой стану. Мне Владимир Иванович предложение сделал…» – «Да? И что же ты ему ответила?» – «Да, пока то же, что Зюрьеву…».

По улице с огромным сачком на длинной палке идёт гицель-собаколов. Вот  он, скотина проклятая, это он нашего Тузика поймал. Теперь уже, наверное, из Тузика мыло делают, а из шкуры – шапки. Никогда не буду рыжие шапки носить. У самого, у скотины, шапка пыжиковая.… Поймал, кажется, Джерика, скотина. Джерик – маленькая собачка из десятого номера. Чего его ловить? Собачка – без задних ног. Мясник как-то, кажется из детского дома, что на углу, поймал Джерика на месте преступления. Тоже скотина, одним ударом обе ножки отрубил и выбросил Джерика. Хорошо – мальчишки из десятого номера выходили пёсика. Бегал на двух передних, семенил.… Да разве на одних передних убежишь?.. Приоткрыв щель в задней двери машины, гицель приставил к ней сачок. В это время к машине быстро подошёл молодой парень в хаки, но и в тельняшке. Отодвинув гицеля плечом, он откинул крюк и, широко распахнув створки двери, громко свистнул. Из машины посыпались и бросились врассыпную с десяток собак. Засеменил и Джерик в свой десятый номер. Онемевший было гицель, обретя дар речи, заорал что-то про милицию, замахнувшись сачком. Парень без видимых усилий вырвал у него сачок и бросил внутрь машины. Гицель повысил голос, послышался мат. Парень сорвал с гицеля шапку и швырнул внутрь. Не переставая материться и угрожать милицией, тюрьмой, ссылкой, каторгой и расстрелом, гицель полез внутрь будки. Тогда парень захлопнул дверцы и накинул крюк. Несколько человек, собравшихся вокруг, зааплодировали. Запрыгал от радости и я, стоя в отдалении. Изнутри машины забарабанили. Вновь подошедшие поинтересовались, что происходит. Им объяснили: «Внутри – бешеная собака, если открыть – перекусает всех!». Любопытные ретировались. Парня этого я потом ни разу не встречал, но и гицеля с его будкой на нашей линии больше не видел.

Я кручусь, сидя на вращающемся пуфике, отталкиваясь руками от стола. Потом встаю – пол подо мною круто наклоняется и я чебурахаюсь, в смысле хлопаюсь, ну, падаю на пол. «Это называется – плохой вестибулярный аппарат, – говорит тётя Маня, – в лётчики тебя не возьмут!» – «А я не хочу в лётчики» – «А кем хочешь быть?» – «Энтомологом!..»

Знают ли потомки, что память склерозированных стариков имеет одну особенность: они помнят то, что было в раннем детстве значительно лучше, чем произошедшее в недавнем прошлом? В моих воспоминаниях, чем ближе к концу, тем больше может быть ошибок памяти, так что заранее прошу меня извинить, если я немного перепутаю хронологическую последовательность событий, слегка изменю имена на противоположные, немножко привру для красного словца.… А если кто-нибудь из действующих лиц узнает себя в отрицательных персонажах – прошу не утруждать себя направлением иска в суд за клевету и оскорбления, так как у меня нет злого умысла, а есть склероз и меня всё равно к уголовной ответственности не привлекут. Лучше сразу нанимайте киллера – дешевле станет!

Я просыпаюсь оттого, что заплаканная мама трясёт меня за плечо. Что-то случилось, иначе мама бы ни в жисть не стала меня будить. Для неё сон её чада – святое! «Мамуля, что случилось?» – «Тссс! – мама вытирает слёзы, – радио слушай!». Из репродуктора слышен голос Левитана: «…Великая Отечественная война… победоносно завершена! С Победой, дорогие товарищи!». Помню, заревел и я, одновременно смеясь и крича «Ура-а-а-а-а-а!». Первый раз мама не сказала мне: «Перестань орать, ты не один в доме, кому-то могут быть неприятны твои крики». За окном тоже кричали, обнимались, целовались, казалось весь город  ликует – и не только люди, но и дома, деревья. Редкие машины беспрерывно гудели клаксонами, загудели на заводе «Красный Аксай», слышались паровозные гудки и выстрелы. Я вышел на улицу. Уже кое-где висели на домах красные флаги. Над головой пролетела красная ракета, потом зелёная, снова красная. Отовсюду лилась музыка.… С того дня прошло больше шестидесяти лет, но никогда я не видел такого массового единодушного, буквально всеобщего, ликования.

Я спрашиваю тётю Маню: «А какой карантинный вредитель самый вредный?» – Подумав, тётя Маня говорит: «Пожалуй, колорадский жук, ну, ты видел на картинке, полосатенький такой, только его у нас в Советском Союзе нет, а вот калифорнийская щитовка из Америки уже приехала. Очень вредная вредительница, с ней можно сравнить только филлоксеру, которая поражает листья и корни винограда. А щитовку я тебе покажу как-нибудь… Недельки через две мы с тётей Маней опять ловим жуков в Ботаническом саду. «Иди-ка сюда!» – зовёт тётя Маня, вот, возьми лупу и посмотри вот на эту веточку выше моего пальца. Что ты видишь?» – «Ничего.… А, вот две какие-то запятые, под цвет коры. А больше ничего…» – «Правильно. Это называется запятовидная щитовка. А теперь посчитай, если каждая родит по 50 детей, сколько на следующий год? Правильно, сто. А через год? Правильно, пять тысяч. А через два – двести пятьдесят тысяч, а через три – больше десяти миллионов. А теперь идём сюда. Вот – видишь деревцо? Да вот же, перед тобой. Да.… Это не ветка сухая из земли торчит, а деревцо ивы. Приглядись к коре, на тебе лупу» – Я посмотрел. Веточки сплошь были покрыты коркой, состоящей из отдельных «запятых». Только на самых кончиках веток, около едва заметных сморщенных  листиков, можно было заметить участочки коры, не покрытые щитовкой.
«Вот тебе и роль коллектива, – сказала тётя Маня. – Лет через пять и с тем деревцем, где ты видел две штучки, будет то же самое. И это запятовидная, а калифорнийская ещё опаснее, размножается быстрее и губит плодовые сады. Да и заметить её труднее. Обычно обращают внимание, когда уже на яблоках красные точки появляются. Вот в Таганроге уже в приусадебных садиках появилась калифорнийская щитовка. Приходится опрыскивать, опыливать, а в некоторых случаях и вырубать деревья.… А вот это называется мраморный хрущ.… А вот и майский жук…» – «Тётя Маня, а у Гумилёва майские жуки сверкают изумрудными спинками…» – «Да, я знаю, говорит тётя Маня, так в центральной России ошибочно бронзовку называют. Пойдём к шиповнику – они там пьянству предаются на цветочках…»

Дядя Саша взял нас с Колькой на рыбалку. У него лодка с вёслами. Он выгребает на середину Дона, даёт нам с Колькой удочки и говорит: «Берите опарыша, едри его в корень, насаживайте на крючок, ешь его вошь, и закидывайте, язви её царицы мохноногой мать…». Сам он ставит донки с колокольчиками, закрывает глаза и утихает… Солнышко светит… Ветерок, гоня невысокую волну, шевелит белоснежные усы дяди Саши. У нас клёва нет. Скучно… Дядя Саша не велел болтать, еди его протопопа Аввакума родственницу, потому что рыба, едрёна Матрёна, не любит шума, чтоб ей, тле болотной,  приснилось. Вдруг тоненько звякает колокольчик. Дядя Саша стремительно выхватывает из воды рыбёшку: «Ах ты, фильдеперс твою в три погибели – ёрш, мать его престипома  с нототенией – я думал сазан, разъязви его в качель…». Одна волна, плюхнув в борт, обдала всех щекотными брызгами. «Да, ёж твою брандспойта мать нехай!» – сказал дядя Саша, не открывая глаз. Невдалеке протарахтела моторная лодка. «Да, чтоб тебя, полиглота, зародили обратно!» – сказал дядя Саша. В этот миг волна, поднятая моторкой, сильно качнула лодку, а следующая плеснула в лодку ведра два воды. «Нате черпачок, макитры кучерявой мать, если не хотите сандалии замочить, мать их за ногу!» – «Дядя Саша, не потонем?» – вякнул я. – «Ни фига – у меня, вон, два буя, – заговорил рифмой дядя Саша, – линь одной рукой берёте, а другой рукой гребёте, разгреби его епитрахили мать нехай, – перешёл дядя Саша снова на прозу. «Дядя Саша, а вы сами хорошо плаваете?» – осведомился Колька. – «Я? Не пробовал никогда, едри его за третью ногу, но, наверное, хорошо!..». Колька выловил тарань. «О, едри его…. К пиву, мать её…». Я выудил селёдину. «О, едрёно корневище, матери отдашь, малосольная – объедение, туды её в мозговую извилину». Дядя Саша поймал, наконец, сазанчика: « О, Блюхера маршала многострадального фронтовая мать нехай! – он поцеловал сазанчика в губы, – тьфу…, – он сплюнул за борт, – вот и уха, мать её приснопамятной Богородицы святые мощи… «Дядя Саша, а какую вы самую большую рыбу ловили?» – полюбопытствовали мы. «Во!» – дядя Саша развёл указательные пальцы сантиметров на двадцать пять. «Тю, таких мы сами ловим…» – «Так у моей – между глаз столько было, мать их, параллелепипедом увековеченная…»
Придя домой, я лезу в словарь. Так, параллелепипед.… Так, брандспойт, епитрахиль, фильдеперс.… Какой дядя Саша эру… эрудированный, мать его была женщина-полиглот!

Мама перешла на другую работу. Раньше она ходила пешком через весь город  в Красный город-сад, а теперь она работает на 8 линии в санэпидстанции Железной дороги. Железные дороги военизированы, поэтому мама ходит в шинели с погонами. Она капитан Медицинской Службы Железной дороги. Теперь она на работу уходит на час позже, а возвращается на час раньше.

Мама отводит меня в школу. Мы стоим «на линейке» – так называется шеренга перепуганных детей, которым предстоит десять лет учиться, получать образование, пополнять знания, приобретать навыки. Сегодня первый день. В руках у меня букет беленьких цветов. «Это дубки…» – сказали маме на базаре. «Это называется хризантема» – сказала тётя Маня. Ей я верю больше. У дубков ведь листья должны быть, как на решках монет, а у этих цветов совсем не похожие…
– Пошли… – говорит мама, – дальше ты один. Назад дорогу найдёшь, не заблудишься?..
– Не заблужусь!
Знала бы мама, куда нас с братом носило в поисках приключений.… А школа – в двух кварталах… Чему ж нас сегодня будут учить? Мы входим в класс и рассаживаемся за парты. Сидеть удобно. Часть парты на петлях откидывается, тогда легко выходить из-за парты. Основная часть парты наклонна, лишь узенькая полоска спереди горизонтальна. В ней продолговатое углубление. «Для ручки…» – догадываюсь я. Между углублениями, посередине – вделанная в парту чернильница. Поперечной перегородкой парта перегорожена на два отсека. Когда откидываешь крышку парты, виден ящик для портфеля. Сидеть нужно не горбясь, ну, не сутулясь, не наклоняясь вперёд, иначе позвоночник может неправильно окостенеть и можно стать похожим на Ильюшу, который живёт в доме через улицу. У него спина колесом и ходит он чуть боком, и смотрит, наклонив голову.
– Так, ну, давайте знакомиться. Я ваша учительница, меня зовут Серафима Владимировна. Я буду учить вас читать, писать и считать первые четыре класса. Я же ваша классная руководительница. Если вы захотите о чём-нибудь меня спросить – поднимите руку. Не так, надо локоть оставить на парте. Вот так. Ты хочешь спросить что-нибудь? – «Да» – мальчик на первой парте смотрит на учительницу сквозь стёкла очков выразительными серыми глазами. – «А когда отвечаете, то надо вставать…. И уже не садиться, пока учительница не скажет «Садись!». Однорукий мальчик за третьей партой – он чуточку постарше нас, на вид ему лет одиннадцать, говорит как бы самому себе: «Это с-садизм какой-то…» – «Ты что-то сказал?» – «Т-тебе – ничего не с-сказал!» – «Как ты со старшими разговариваешь? Ну-ка, изволь «на вы»… И встань, когда разговариваешь с учителем!». Мальчик медленно поднимается из-за парты. Да нет, ему, видимо, лет пятнадцать – вон какой дылда, на две головы выше Сера… как её?.. Херувимовны… «Ну, встал… Д-дальше что?» – «Дальше ты должен сказать: извините меня, пожалуйста…» – «За ч-что?» – «За то, что ты «тыкаешь»… – «И т-ты «т-тыкаешь…» – «Я имею право» – «И я имею право…» – «Так! Вон из класса!» – «Так, с-сука, я уйду, но п-перед этим к-как дам т-тебе по роже…» – он замахнулся. Учительница стояла, не моргнув, только медленно подняла руку, молча указывая на дверь. Дрогни она, хоть моргни – её авторитет разлетелся бы как дым. Она, молодец, не дрогнула. Вслед уходящему она громко сказала: «И без родителей не возвращаться!» – Громко хлопнув дверью, тот вышел. Всё это время мальчик на передней парте держал руку поднятой. Наконец, учительница заметила и сказала: «Ты хочешь спросить что-нибудь?» – «Да!» – «Встань и спроси…» – «Можно выйти?» – «Нет, нельзя. Если кому-то нужно в туалет, нужно подождать перемены. Будет звонок – туалет в конце коридора. Садись! Будем знакомиться. Я называю фамилию – вы встаёте, говорите «я»… – Дверь с треском распахивается, входит однорукий мальчик, подходит к третьей парте, забирает свой портфель и идёт к двери. У двери он оборачивается к учительнице: «Н-нет у меня родителей! Кого п-привести п-прикажешь?». Серафима Владимировна не реагирует.
– Так. Я называю фамилию – вы встаёте, говорите «я»… – однорукий мальчик уходит, тихо закрыв дверь. Мальчик на передней парте поднимает руку. Учительница: «Ты по тому же вопросу?» – Мальчик встаёт и говорит «Да!», потом садится, потом снова вскакивает и всем видно (и слышно), что выходить ему больше не за чем. Когда журчать перестало, учительница спрашивает: «Ты чего стоишь?» – «Вы не сказали «Садись» – «И не скажу. Я скажу – пойди, умойся, возьми там, в туалете ведёрко и тряпочку, вытрешь под партой, вернёшь ведёрко и тряпочку на место, помоешь руки, а тогда – садись! Иди.… Так… Аватиньян!» – «Я!» – «Садись. Акопджанов!» – «Я!» – «Садись. Арзамасцев!» – «Я!» – «Садись…»
Звенит  звонок. Все вскакивают из-за парт. Серафима Владимировна громко стучит чем-то по столу, на котором в ведре стоит огромный букет разных цветов и говорит: «Звонок даётся для учителя. Когда я скажу «Перерыв», тогда тихо, не стуча крышками парт, встанете, тихо выйдете в коридор и тихо пойдёте кому куда надо – кому в буфет, кому в туалет. Перерыв десять минут. Как только услышите звонок – тихо, не топоча, не толкаясь в дверях, возвращаетесь, садитесь и ждёте преподавателя. Когда входит преподаватель – вы встаёте и молча ждёте команды «Садитесь». Понятно? Перерыв…».

Второй урок.
– Лазутин!
– Я!
– Садись. Ланг!
– Я!
– Садись. Лимоенко!..
– Я!
Дверь открывается, в класс входит представительный, несмотря на невысокий рост, мужчина со слегка выпуклыми глазами, с причёской «на пробор», выложенной крупными волнами. При его появлении учительница встаёт, встаём и мы, соображая, что это директор школы.
– Садитесь. Сейчас произошёл беспрецедентный, – он оглядывает нас, – беспримерный случай – ученик поднял руку на учителя. В моей практике такое случается впервые. Ученик будет исключён из школы. Дело не будет передано в суд только потому, что мальчик инвалид и не имеет родителей. Но это не даёт права по-хамски вести себя с педагогами и вообще с людьми старше себя. Я уже распорядился об его отчислении и хочу сказать вам всем. Мы понимаем, как вам сейчас трудно будет принимать школьные порядки, но они едины для всех – и для семилетних, и для ребят постарше. Страна даёт вам образование, взамен она требует выполнения общих для всех правил. Кто не хочет их выполнять – мы никого не держим. Стране нужны и необразованные люди – ассенизаторы, мусоросборщики, собаколовы. Те же, кто хочет получить среднее образование, должен соблюдать школьные правила, и главное из них – хорошо учиться и хорошо себя вести…
– Ну, и нудьга, – прошептал Лимоенко.
– В общем, нужно не писаться и не бить учителей, – прошептал я.
– …и не разговаривать на уроках. Это относится к последней парте!
Ёлки-моталки, неужели директор нас услышал?..

Урок физкультуры. После зарядки Илья Васильевич даёт нам гранату. Он говорит: «Граната учебная, но вес её такой же, как у боевой. Вы мечете гранату, стоя вот здесь и представляя, что вон там, – он указывает на школьный забор, – фашистский танк».        Мы по очереди мечем гранату. Илья Васильевич записывает, потом зачитывает, как положено, в соответствии с занятым местом.
– Злобин Евгений – первое место, тридцать один метр, Мироненко Геннадий – второе место, двадцать девять метров… … … Ланг Владимир – сорок первое место, четырнадцать метров, Мергерян Роберт – сорок второе место, тринадцать метров. Всё.
Фу!.. Хоть не самый последний!..

Мама приносит с работы санитарно-просветительные марки. «Вступайте в члены общества Красного Креста», «Уничтожайте комаров – переносчиков малярии!» На марке девица хлопает ладонью комара на подоконнике. А комар – действительно малярийный, потому что сидит, задрав задние ноги, как Джерик. Комары не малярийные ног не задирают. Это называется – анофелес. А вот марка – «Школьники! Учитесь в кружках ГСО и БГСО», «Оберегайте своего ребёнка от дифтерии»…
– Мама, мама, посмотри – на нас с тобой похожи. – Мама смотрит и говорит:
– Да, есть что-то общее. Обобщённый образ материнства…
– Мама, а вот вылитый Колька. Лет пять тому назад. На марке про корь…
– Вовка, ну как ты можешь помнить, что было пять лет назад?
– Помню, помню.… Ну, спроси меня что хочешь…
– Ну, хорошо. Что над моей кроватью висело на Филимоновской?
– Японка. Под зонтиком. Игольница. Ты её сама делала – на картонку вырезанную накладывала вату, обклеивала тряпочкой, а потом разрисовывала тряпочку…
– Ну, ты у меня и чудо…
– В перьях?..
– Ощипанное. Только разрисовал японку папа. – Мама вздыхает: – Вернётся ли? Я вот думаю – такой он спортсмен был! Из любой ситуации выйти с честью мог. Не мог он погибнуть…
– Может быть, в плен попал?
– Нет, тогда б он.… А с другой стороны, мне ж пенсию платят – может быть, военкомат что-то знает…
– А ты напиши им, спроси.
– Четыре раза писала – отвечают, что пропал без вести. Под Харьковом … Мне Фёдор Матвеевич, сотрудник наш – он уже возвратился с войны – говорил, что там была, как он выразился, настоящая мясорубка, – мама вытирает глаза крошечным, ею обвязанным платочком, – он в тех местах воевал. Ладно.… Иди, играй, мне печку топить нужно.

Мы с ребятами играем в гайданы. Описание подобной игры мне как-то попалось в литературе под названием «айданчики». Гайдан – это косточка из сустава животного, кажется, барана. С определённого расстояния своим гайданом надо попасть в гайдан противника. Если ты не попал, то соперник бросает свой гайдан в твой, поэтому надо кинуть так, чтобы твой отскочил подальше. Но, если твой гайдан встал на ребро, то ты имеешь право на повторный удар. Если играет несколько человек, то очерёдность удара устанавливается в зависимости от того, каким из двух рёбер упал гайдан, чаще он падает плоской стороной, но умельцы высверливали косточку, заливали свинец и замазывали дыру, так что их гайдан чаще падал на бок. Причём один бок, более плоский, назывался «арцá», другой, менее ровный – «тавá». Если гайдан падал вверх арцой, игрок имел преимущество перед тем, чей гайдан упал тавой вверх. У умелых игроков этих гайданов было много, потому, что попавший в чужой гайдан имел право забрать его себе. Где добывали новые гайданы проигравшие, для меня остаётся загадкой и по сей день. Ведь у нас в Ростове не часто жители резали баранов, особенно в военные и послевоенные годы. Не помню как у меня оказался гайдан. Побросав им в спичечный коробок из одной комнаты в другую дня четыре, я сыграл с Лёнькой Мащеевым, и часа через полтора выиграл у него четыре штуки. Потом я без страха играл с другими ребятами, не давались только братья Барбеи, вероятно, помнившие свой конфуз со «стуканчиком». Однажды эта игра проникла и в школу, не без некоторого моего участия. Играли на перемене во дворе, и в коридоре школы. Кидали на «арцу» и «таву» в туалете, и я не могу поклясться, что не играли во время урока географии у милого и необычайно доброго преподавателя Николая Сергеевича, сумевшего пробудить во мне интерес к таким научным дисциплинам, как природоведение, вулканология, тектоника и тому подобному. А во взаимодействии с внешним миром я стал придерживаться тактики: раз не силой и умом, то меткостью и терпением!

Мама приходит с работы весёлая – по дороге заглянула в сберкассу, проверила облигацию: одна сторублёвая выиграла 200 рублей. Мама говорит: «Хорошо что я тогда взяла пять по сто. Вера Васильевна, бухгалтер, расстроилась, – ну куда я пятисотрублёвую дену? Я б, говорит, сама взяла, да у меня облигаций всего на триста пятьдесят. А тут как раз Ида Михайловна подходит, ну, давайте мне, говорит, какая разница, я всё равно никогда не выигрывала. Вера Васильевна перекрестилась, говорит, вы знаете Мария Николаевна, ну никто не хочет пятисотрублёвую. Оно и понятно – в пять раз меньше шансов выиграть. А ведь, с другой стороны, уж как выиграешь – так сразу тысячу!»

Мама приходит с работы ещё более весёлая, чем вчера. Даже, по-моему, чуть-чуть навеселе. «Манюша! – смеётся мама, – всё, что я тебе вчера говорила про облигации – отменяется! Представляешь – Ида Михайловна на свою пятисотенную пятьдесят тысяч выиграла. Целый день сегодня проревела, потом на ползарплаты ящик шампанского купила, шофера привезли, всю СЭС поила, ещё в ящике осталось! Веру Васильевну обцеловала, сослепу чуть не с ног до головы губной помадой перемазала. Теперь, говорит, шубу куплю тёплую, в квартире ремонт сделаю, и на курорт съезжу, первый раз в жизни…»
На улице запел рожок. Потом противный голос завопил: «Керосин… Керосин…» и снова однотонно, но довольно приятно запел рожок керосинщика.
– Володька, – сказала мама, – сбегай-ка за керосином, а то у нас в примусе уже донышко видно…
И как мама его увидела? Наверное, пробку отвинчивала и внутрь заглядывала…

Урок пения. Сначала строчку песни поёт учительница, Потом повторяем мы. К концу урока мы поём хором, и в общем шуме только опытный слух преподавателя позволяет ей сделать вывод  в отношении каждого ученика. По отношению ко мне вывод таков: Ланг, слух у тебя не абсолютный, но какие-то зачатки есть, что же касается голоса, то уж тут никаких зачатков нет. Абсолютно!
Потом мы ещё раз спели:
……….«Тучи над городом встали,
……….В воздухе пахнет грозой.
……….За далёкою Нарвской заста-авой
……….Парень идёт молодой.
На следующий день Эдик Устинов, у которого признали наличие и великолепного слуха и хорошо поставленного голоса, чем-то внешне похожий на Вана Клиберна, распевал под дружный хохот одноклассников:
……….«Тучи насрали три кучи,
……….В воздухе пахнет говном…»
Ни в одной ноте не ошибся, не то что Ван Клиберн, в 317 такте финала «Шестой симфонии» Чайковского, взявший  фа-диез, вместо фа.

Колька смотрит на марки: «Что за ГСО?». – Я: «Готовь санитарную оборону!» – «А БГСО?» – «Будь готов к санитарной обороне. Вот ты у меня тупой, брат!» – «Я тупой?.. Ну, типуля палюдоза…» Брат хватает меня за микитки, куда-то за меня ставит свою ногу, одновременно толкая пузом. Я лечу на пол, хряпаясь, ну, плюхаясь, ухаясь, ляпаясь, шваркаясь, в смысле трескаясь, бахаясь, трахаясь, тяпаясь спиной. «Ну, калоед-бык, – я скриплю зубами, как скрипун осиновый, – где ты только наблатыкался.… Пусти, падла…» – «Сам наблатыкался.… Сам падла… Значит так – я даю тебе пять шелобанов с оттяжкой, или десять простых и отпускаю. Или …» – «Пусти, гондон штопанный!» – «Сам гондон дырявый!» – Колька суёт мне в рот мои же кулаки и начинает размазывать мои же слюни по моей же физии. – «Пусти, сука…» – «Сам сука…» – Внезапно он вскакивает и летит, как рыжий кот по свалке, сшибая по дороге пуфик. Я хватаю кусок гранита и что есть сил швыряю в бегущего, рефлекторно определяя опережение. Есть! Вдруг Колька скривился, остановился и сел на пол коридора, подворачивая брюки. По ноге текла кровь. Я опешил, потом стал причитать: «Колечка, извини, Бубунечка, больно?» – «Мудак, а если б в лоб?..» – «Колька, сам мудак, что я не знаю куда кидать? Болит?» – «А ты думал?» – «Ну, хочешь – кинь ты в меня гранитом – вот он!» – «Балда… ссс… принеси лучше йод и ваты кусок…»

С  базара возвращается тётя Маня:
– Смотрите, что мне сдачи на базаре дали. Примусную иголку покупала… – Тётя Маня вынимает из белой плетёной кошёлки крупную монету. – Полтинник. Серебряный! Нате! Не тратьте его, в старости пригодится на зубы…
Я рассматриваю монету. На аверсе – два кузнеца выковывают какие-то шестерёнки. На гладком гурте надпись – чистого серебра 17 золотников. Вещь!..  Колька, прихрамывая, подходит.
– А ты, Колюша, чего хромаешь? Опять дрались?
– Что вы, тётя Маня, это мы с ребятами в футбол гоняли, подвихнул…

Мы идём на парад. Парад должен быть на Театральной площади. Первая Советская перекрыта двумя грузовыми машинами, возле которых прохаживается несколько милиционеров. Мы подходим. «А если мы живём на десятой линии?» – «Ничего, вот парад кончится, тогда и пойдёте домой» – «А когда он кончится?» – «Ну, не знаю, часов в двенадцать…» – «А сейчас девяти нет.… А там мама беспокоиться будет» – «Маме объяснят, что проход закрыт, не будет беспокоиться…».
По Социалистической улице (мы её называли между собой Трамвайная) мы проходим несколько кварталов в сторону Театрального. «Дяденька милиционер, мы на второй линии живём, в шестом номере, нас больная мама ждёт, не дождётся …» – «Брысь отсюда!».
Мы проходим до забора Александровского сада. Через каждые 20 метров стоит милиция, а улицы перекрыты не только у Первой Советской, но и у Трамвайной. Нам не дают открыть рта. Не раскрывают и сами. Повелительным жестом нам указывают куда нам идти. А парад вот-вот начнётся. На Театральной площади, параллельно трамвайным путям впритык стоят грузовики. В грузовиках, вокруг грузовиков на площадке, где сейчас памятник богине Победы – всюду милиция. Ни на что не надеясь, встали мы около машины. Отсюда видно украшенное кумачом здание нашего Театра, по форме напоминающего то ли танк, то ли трактор. Слышно как играет оркестр. К нам подходит милиционер: «Быстро вот под эту машину, вдоль стеночки, только тихо чтобы! За канаты там не заходите!» – «Спасибо, дяденька милиционер!»
У канатов народу много, но мелкоту, вроде нас, пропустили к самым канатам. За канатами расчерченная линиями, кругами и квадратами площадь, ближе к канатам через каждые несколько метров в парадной форме солдаты с автоматами. Справа видны ряды военных – парадные колонны. Перед театром – трибуна, на ней люди, руководители города, области, СКВО…Плохо помню всю церемонию, помню, что когда проходили музыканты, от удара в барабан ёкало что-то у меня внутри. Потом пошли войска, потом легковые машины, потом грузовики с прицепленными пушками. Что-то мне это напоминало…
Домой мы возвращались уже по Первой Советской, так усыпанной фантиками, семечной, ореховой скорлупой и мандариновой кожурой, будто не пускали на парад только нас с Колькой, а остальные горожане со всей Нахичевани стояли вдоль канатов и грызли лакомства.
– А «катюшу» не показали. Наверное, ещё засекречена, – предположил я.
– Не-а, наверное, она такая большая, что могла асфальт раскурочить, поэтому её и не показали, – ответил Колька.

В полуподвальном этаже пятого номера жила очень интеллигентная семья Шершевских: глава семьи, Павел Михайлович, школьный учитель математики, супруга его, кажется, Наталья Ивановна и сыновья – Владимир и Константин. Они были здорово старше нас, лет девятнадцати или двадцати, и интереса как партнёры по играм не представляли. Но, при крайней необходимости, к Павлу Михайловичу за математической консультацией бегали многие из мальчишек Одиннадцатой, да, пожалуй, и не только Одиннадцатой, линии. Бывало, постучишь в окошко, Павел Михайлович подойдёт, окошко откроет, а ты ему: «Павел Михайлович, помогите задачку по алгебре решить, уже часа четыре бьюсь, только вы можете спасти, не решу сегодня – завтра пара, а значит пара в четверти, а значит на второй год…», ну, примерно так. Павел Михайлович, почему-то каждый раз очень волнуясь, говорит: «Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель, разлагаю его на два сомножителя, делю обе части равенства на один из разложенных сомножителей, переношу в правую часть равенства полученное частное от деления, и отнимаю от обеих частей равенства по второму из сомножителей, понятно?» – «Я не успел понять, Павел Михайлович!..» – «Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель…» –  «Может быть, вы спуститесь, вам удобнее будет за столом?» – вежливо приглашает Наталья Ивановна.  – «Погоди, мать, не мешай, – говорит Павел Михайлович и продолжает, ещё более волнуясь – Ну, вот смотрите – я беру этот сомножитель…»
И вот этих милых, добрых и отзывчивых людей – ограбили. Обнесли по-наглому. Костя был в командировке, Павел Михайлович в школе, Наталья Ивановна, вернувшись с базара, увидела привязанного к стулу Володю с кляпом во рту и синяком под глазом, а из квартиры были украдены все деньги, облигации, и ещё какие-то безделушки, которые легко сбыть, не вызывая подозрений. Грабители знали где, что и когда искать. Об инциденте узнала вся улица, все здоровались с Павлом Михайловичем сочувственно, в его школе выросла успеваемость по математике.… Через несколько дней ограбление было раскрыто. Я думаю, что не обошлось без КГБ. Видимо, кто-то кого-то очень тихо спросил «Фамилия?», потом, слегка ослабив хватку, переспросил: «Как-как? Ах, Шершевский!..» Потом гаркнул: «Молчать!!!», так что со шкафа свалилась диаграмма снижения послевоенной преступности и рассказал Володе, как всё произошло: «Вы договорились с дружками, они пришли, когда никого, кроме вас не было дома, потом вы вытащили из захоронок всё ценное, затем они привязали вас к стулу, а вы сказали дружку: Давай-ка ещё для правдоподобия кляп мне вставь, и фонарь поставь. Так было?!!» – по-видимому, гаркнул следователь так, что со шкафа упала вторая диаграмма – повышения раскрываемости домовых краж. «Так…», –  видимо, вяло ответил Володя…

Что касается домовых краж, это зло не обошло и нашу семью. В одно «прекрасное» осеннее утро тётя Ася проснулась от холода, хотя печку накануне уже топили. Оказывается, форточка была раскрыта настежь, хотя тётя Ася помнила, что закрывала её вечером, проветрив перед сном комнату. А, кроме того, со стула находящегося в двух метрах от форточки исчезло тёти Асино пальто. В милицию не заявляли. «Ну, что ж, – сказала тётя Ася, – бог дал, бог и взял…» А мне почему-то казалось, что это не бог, а домушник из первого номера.
Другой раз постиранный тётей Маней подкроватный коврик – кусок «дорожки» со специально растрёпанной по краям бахромой – мы с Колькой повесили сушиться на заборчик около дворового крыльца. Чрез четыре минуты коврика уже не было.

Я в подвале колю уголь. Нужно наколоть полный железный тазик. В бане такой называют шайка. Да, «русалочка» была – что надо.… А может, станет старой – на мымру будет похожа.… Все старые на мымру похожи. Хотя нет, вон – Клеопатра Николаевна, и старая и очень приятная. Ничего, что голова трясётся, это её не портит. Плохо вот только – пахнет иногда мочой. И моется каждое утро, нам из маленькой комнаты слышно, но простынки стирает редко. Надо маме сказать, пусть бинтиков накупит, сошьёт простынку ей. А мама станет старой – наверное, будет на Клеопатру Николаевну похожа. А может на бабушку. Хотя, наверное, на бабушку будет похожа тётя Ася.… Так. Тазик уже почти полный. Ещё вот этот кусочек раздолбаю… Я саданул изо всех сил обушком цельнометаллического топорика по глыбе – и чуть не сел: В свете электрической лампочки обе половинки расколовшегося куска угля сверкали золотом.
Золото, как я сразу понял, было жильным, а не самородным. Довольно толстым слоем, миллиметра по четыре, оно покрывало уголь сплошь. Разумеется, я переворошил все поверхностные куски угля – нигде больше никаких золотинок не блестело. Сердце колотилось чаще обычного – я знал, как обрадуется мама. Не раскалывая сокровище на меньшие куски – был только отколот ещё кусочек площадью со столовую ложку – я положил куски угля с жильным золотом сверху наколотого и отнёс в квартиру…
…Наконец, пришла мама. Я, голосом, полным равнодушной обыденности, сказал:
– Здравствуй, мамуля! Я тут золотишка граммов двести нашёл. Не стал отковыривать, хочу, чтобы ты посмотрела, как выглядит жильное золото. Я себе – вот – отколол для коллекции минералов кусочек, остальное – как скажешь…
Мама стоит над тазом, смотрит на него и говорит:
– Я не думаю, что это золото. Не всё золото, что блестит. Я не слышала, чтобы в угле находили золото, но этот кусочек я отнесу завтра Надежде Павловне, химику нашей лаборатории, она скажет, золото это, или нет.
– Это на 18-ю линию? Давай – ты позвонишь ей, а я сам отнесу. Часам к одиннадцати.
– Хорошо, Володёнок.
– Не забудешь?..
– Нет, конечно, а ты не забудешь, что химика зовут Надежда Павловна?
– Нет, конечно!

На следующий день, завернув сокровище в кусочек тряпочки, я отправился на 18-ю линию. В угловом дворе, окружённом довольно высоким забором, за которым угадывался ухоженный фруктовый садик с беседкой в центре, располагалось несколько низеньких домиков, из окон некоторых торчали вентиляционные трубы. На одном домике бала надпись: «Лаборатория Гигиены Труда». Я постучал.
– Войдите, – послышался приветливый голос.
– Здравствуйте! – я вытер ноги о половик – Мне нужна Надежда Петровна.
– Здрасте! – виновато ответила женщина. – Здесь таких не работает. Может, вам нужна Людмила Петровна – так она работает не здесь.
– Нет, мне нужна Надежда Петровна, химик лаборатории.
– Ну, я химик лаборатории, только меня зовут Надежда Павловна.
– Ох, простите, мама говорила. Она вам не звонила?
– Подойдите сюда. Сядьте. Как вашу маму зовут? – спросила Надежда Павловна.
– Мария Николаевна…
– Господи! Володя! Владимир Леонидович! Ланг! – она почему-то схватила мою руку и сказала, еле сдерживая смех: Не знаю как вас называть…
– Да… лучше Володя. И лучше на «ты»…
– Хорошо. Володя. Когда Мария Николаевна должна была звонить? Дело в том, что мы с твоей мамой приятельницы, и звоним друг дружке часто.
– Сегодня должна была звонить.
– Не звонила сегодня. Володя. – Она опять засмеялась. – Да не смотри на меня удивлённо. Наверное, совещание у них, ещё позвонит. А не мог бы ты сам сообщить мне… ну… причину твоего прихода. Володя. – Она снова схватила меня за руку. – Дело в том, что мама твоя столько мне про тебя рассказывала. Она вообще только про тебя и рассказывает, ещё иногда про Колю и про Маню. И про Асю. Анну Николаевну. И Марию Константиновну. Но в основном про тебя. И такой ты худенький, и такой ты слабенький, я думала там задохлик какой-нибудь – нет! Нормальный молодой человек, чему я несказанно рада. Так что приключилось?
– Так приключилось, что я нашёл золото.
– О, Господи! Я тебя поздравляю. И много? Потому что если много, то я с миллионером разговариваю, тогда я встану.
– Да нет, Надежда Павловна, вы не смейтесь. Граммов четыреста.… Только… Мама не уверена, что это золото.
– Ну, так что это – монеты, или браслеты, или самородок? И где ты нашёл его.
– Не самородок. Жильное золото. Пласт. Пластинка. Две. В угле нашёл.
– Так. Володя, в угле золота не бывает. Оно бывает в кварцитах. Разве что какой-нибудь питекантроп набил самородками дупло и забыл, потом дерево упало, потом прошло лет… миллион, оно окаменело и теперь ты нашёл его захоронку.
– Вот кусочек, посмотрите, – я, наконец, сообразил вытащить своё богатство из кармана.
– Володя, должна тебя разочаровать. Блестит действительно очень красиво, но это медный колчедан. Скоро он потускнеет и будет больше походить на медь. А пока… Ты знаешь, что золото с азотной кислотой не реагирует. Отломи крупиночку – вот хот эту.… Вот так. Давай положим её в пробирку и зальём кислотой азотной. Если это колчедан –  пойдут пузырьки, крупинка растворится, а раствор будет  вот такого цвета. – Надежда Павловна тронула одну из цветных пробирок, стоящих в штативе. Я с печалью смотрел, как, пузырясь и окрашивая жидкость в голубовато-зелёный цвет, таяло моё богатство. Зазвонил телефон. Надежда Павловна взяла трубку.
– Да. Да… Да!… Нет!… Точно нет. Халькопирит. Халь-ко-пи-рит.… Даю.… Володя, мама тебя просит. – Голос мамы в телефонной трубке:
– Володёнок, ну ты не очень расстроился, что это халькопирит?
– Нет, я расстроился, что я отчество вначале забыл. А ты не расстроилась?
– Нет. Я расстроилась, что совещание было, и я не смогла позвонить раньше…

К себе домой возвращается откуда-то Алла. Она живёт в восьмом номере, её жёлтое парадное крыльцо часто становится местом мальчишечьих игр. Иногда их свидетелем бывает Алла. Мы здороваемся. Она всегда очень приветливо отвечает, и,  по-моему, половина мальчишек с 11 линии  в неё влюблены. Ей лет 18, она ярко одевается, имеет приятную внешность и стройную фигурку. Она не замужем, но даже Джерику понятно, что она хочет замуж…

– Колька! Когда американку будешь отдавать?
– Тю, ты б ещё через год вспомнил…
– А мы же сроки не обговаривали…
– Ну ладно.… А что сделать надо?
– Подойдёшь к Алке из восьмого номера и скажешь: «Алла, я тебя люблю!». Только громко, чтобы я слышал.
– Ни фига себе.… Любишь ты, а признаваться должен я…
– А то ты не любишь…
– Ну… Я…. На воротах, вон, что написано? – «Алла + Вова = ЛЮБОВЬ»…
– Да, кстати, это не ты написал?
– Да ты что! Я думал – ты.… Нет?.. Тогда, может, Ганька?
– Коляй, Ганька в слове «любовь» три грамматические ошибки сделал бы.… А зубов мне заговаривать не надо. Надо американку отдавать…– Колька стоит, чешет в затылке, потом говорит:
– Значит, я должен громко сказать Алке: «Алла, я тебя люблю»? Больше никаких ограничений не будет?
– Не будет.
– Ладно. Я пошёл…
Ну, и что бы вы думали я услышал? Колька постучал. На крыльцо, улыбаясь, выходит Алла. Привожу короткий диалог дословно.
– Здравствуй, Колечка…
– Здравствуй, Аллочка! Вовка сказал, чтобы я тебе сказал.… Чтобы я громко сказал: «Алла, я тебя люблю!». – Алла смеётся:
– Это тот Вовка, что на воротах написан?
– Тот. Так что ему передать?
– Колечка, передай, что и я вас люблю. А если вы поухаживать хотите, то с девушкой нужно погулять, в театр, в ресторан сходить.… Подарить ей что-нибудь…
– А что подарить?
– Ну, что-нибудь, что вам самим дорого. Можно большой букет цветов.… Или легковую машину.… Или породистую собаку… – Алла смеётся. Колька говорит: «Ну, ладно.… Так я пойду?» – Алла опять заразительно хохочет и, уже закрывая парадную дверь, вдогонку Кольке кричит: «И без подарка не возвращайся!..»
– Ну, что, слыхал?
– Слыхал. Ты чего же с больной головы на здоровую? Ты же должен был просто сказать…
– Насчёт «просто» разговору не было. Это уже ограничение…. Ну, что? Я тебе американку не должен?
– Не должен. Ты теперь Алке легковую машину должен! Или породистую собаку…
– Не надо было того кота в мурчалку выбрасывать.… Сейчас бы бантик привязали – и подарили… О, давай ей аквариум подарим! С рыбками.… Вон пецилия какая породистая.… Всё, я пошёл.… – И Колька пошёл с аквариумом к Алле, а я с портфелем – к школе. Географию выучить я не успел.… А жаль, что я не был свидетелем акта дарения… Как-нибудь порасспрошу Кольку, потом вам расскажу.

– Маня, ребята, – мама с работы приходит в слезах и раньше времени, – Вилли  звонила: Николай вернулся!
– Господи!.. Когда? – тётя Маня тоже плачет.
– Вчера вечером. Скоро придут. Вилли сказала: «всё при встрече» и положила трубку.
– Господи!.. Я хоть пончиков напеку – он всегда любил…
Не успела. В окно забарабанили. Вошла тётя Ася, тоже заплаканная, тётя Вилли в слезах, потом стройный, сильно косящий горбоносый мужчина с авоськой, из которой торчали горлышки. Он сразу стал центром, от которого исходило что-то необъяснимо притягательное. Швырнув авоську на кровать, он заорал, обнимаясь с родителями: «Машка!.. Манюшка!.. Так, Аську я уже по дороге тискал… Мужики! Господи, повырастали как! – он крепко пожал нам руки, одновременно растрёпывая волосы и продолжая орать – Машка, где умывальник?.. Аська, полотенце где?.. Манюшка, стул давай!.. Володька, открывай констервы!.. Колька, бутылки открывай!.. Вилька, колбасу режь! Машка, скатерть сними…Такую красоту беречь надо…» – «Ни за что!» – «Загадим же…» – «Не страшно. Ты лучше рассказывай!» – «Не жрамши? Не выйдет!.. А? Как я сострил: не жрамши – не выйдет! Колька, наливай! Володька, передавай Кольке стаканы. Те-те-те, Колька, зачем полный стакан не в пивной же давай его сюда остальным по полстакана…» – Это без пауз. – «Мне не наливай, я не буду», – сказала тётя Маня. – «Будешь!.. Волью!..» – «Вольёт! – тётя Вилли быстро оглядывала компанию, – он так изменился, кошмаг пгосто!» – и в восхищении остановила взгляд на муже. «Ну, – дядя Коля поднял стакан. – Вилька мне обрисовала… в общем, – он пошевелил пальцами, – за тех, кого нет с нами.… Не чокаясь…» – «И за твоё возвращение», – сказала тётя Ася. – «А за возвращение – по второй и обязательно чокаясь! Колька, Володька, ухаживайте за дамами…» – «Ну, рассказывай!» – В мамином голосе появились металлические нотки, как тогда, когда она допрашивала меня об очередной проделке. – «Ну, чего рассказывать, – дядя Коля погрустнел, – обморозил ногу, думал, пройдёт, началась гангрена, отхватили полпальца на правой ноге…– тут тётя Вилли повернулась к маме и показала ей полмизинца, дескать, помнишь наш поход к гадалке? Мама понимающе закивала. – …ну, вот, лежу я  в палате – входят немцы? Почему в отдельной палате? Официр – эршиссен! Потом одумались, надо и там кому-то горшки выносить. Короче, работал в госпитальном бараке до конца войны. Случалось и оперировать, и горшки выносить. Кончилась война, пришли наши. НКВД спрашивает, почему, мол, лагерного номера нет – татуировки? Значит, приспешник – и в Сибирь. Там лагерь немецких пленных – всё то же самое, только вместо Гёте и Шиллера – «Марксизм и вопросы языкознания». Потом стали эшелоны отправлять в Германию. Фрицы по дороге мереть начали с голода, хотя паёк получали достаточный. Поймал ворюгу, из энкавэдэшников, написал рапорт. Ворюгу эршиссен, а меня под зад коленом. Вот и всё…» – «А с носом у тебя что?» – спросила тётя Ася. – «А, – оживился дядя Коля, – с фрицем подрался, там ещё. А что? Я ему даже благодарен – Вильке такой нос больше нравится!..» – «Это называется – римский нос» – сказала тётя Маня. – «Манюшка, всё выпила, а я думал стрельнуть у тебя…» – «Колюша, да я сейчас сбегаю…» – «Ни в коем случае! – сказала тётя Вилли, – хватит! Нам уже домой пога!» – «Вот так, – повернул к нам утрированно погрустневшее лицо дядя Коля, – не женитесь, это такой кошмаг, – он закатил глаза, потом посмотрел влюблённо на тётю Вилли. – «Дядя Коля, – дошла очередь до нас, – а вы «Катюшу» видели? Ну, орудие победы…» – «Ну, конечно видел» – «А какая она? А вы нарисовать её можете?» – «Да, из меня художник, как из Козловского балерина, но давайте бумагу и карандаш – я попробую…» – «Дядя Коля, так это же грузовик…» – «Правда? – радостно оживился дядя Коля, – ты узнал?» – «А что за дрова в кузове?» – Дядя Коля опять притворно погрустнел и вздохнул: «Это не дрова, это рельсы…»
И дядя Коля бегло ознакомил нас с основами реактивной техники…

По всему городу,  во всех кинотеатрах прошёл какой-то фильм про Чарли Чаплина. Сценарист и постановщик Чарли Чаплин. В главной роли – Чарли Чаплин. Он так смешно ходит, выворачивая наружу носки огромных ботинок, вращает тросточку и поёт смешную песенку. Музыка и слова, по-моему, Чарли Чаплина. Уже на следующий день где-то я услышал:  ………«На палубе матросы
………Курили папиросы,
………А бедный Чарли Чаплин
………Окурки подбирал.
……..Та-ра-ра-ра-ра…
……..Та-ра-ра-ра-ра…»

В класс входит Эдик Устинов. Вывернув наружу стопы, и вращая указкой, он поёт, и покачивает нижней частью спины очень похоже на оригинал. Но слова…
………«Один американец
………Засунул в жопу палец
………И вытащил оттуда
………Говна четыре пуда.
………Та-ра-ра-ра-ра…
………Та-ра-ра-ра-ра…»
Вскоре к нему присоединился Мастеров и Цехмистров. На следующей перемене – Кудзоев, Сааков и Дербенёв…. Потом Лазутин, Сысолятин и Маркелов…. Потом Федорченко, Золотухин и Кононов…
……….«Один американец…»
Я не выдержал. Пацаны, я анекдот бацильный слышал, – обхохочешься! Рассказать?
– Валяй!
– Ну, слушайте. Приходит Абарцум и говорит: «Разгадай загадку…»… Нет, к Абарцуму приходит один…ну, в гости и говорит: «Абарцум, разгадай загадку!». В смысле, Абарцум у гостя спрашивает: «Что у меня на стене висит, зелёное и пищит?». Ну, тот говорит, там, попугай, или ещё чего-то, а он говорит: «А вот и не угадал. Это селёдка!» – А он говорит: «А почему на стене?» – Абарцум говорит: «А моя вещь, куда хочу, туда повешу!» – А он говорит: «А почему зелёная?» – «Моя селёдка, захотел –  покрасил» – А он спрашивает: «А почему пищит?» – «А это, чтобы трудней разгадать было!..»
Я замолкаю, напряжённо ожидая пароксизма хохота. Тишина. Потом Мастеров говорит: «Сам ты селёдка…», Сысолятин добавляет: «…зелёная…», а Матвеев завершает: «…и пищит!».
Теперь хохочет весь класс, кроме меня. Потом послышалось дружное:
………..«Один американец…»
А меня весь первый год дразнили «Селёдкой». Во втором классе я был уже «Буратино», в третьем – «Шлангом», в четвёртом – «Лангустом»,  и, наконец, уже с пятого по десятый – «Лангушей». Что такое «Лангуша» я не знаю. Как-то, ближе к зрелому возрасту старости мне встретилось слово «лонгуша», кажется, северные санки с длинными полозьями для езды на оленях. Но, я ведь был «Лангуша», следовательно, носил уникальное, редкостное, неповторимое имя, не то что какая-то там «Селёдка».

Нашу 26-ю школу перевели в 11-ю. Теперь мы учимся в огромном четырёхэтажном здании, отделённом от Театрального сада всего двумя заборами, которые наиболее ловкие, ну, вроде меня, уже научились преодолевать.  До дома идти теперь дальше, зато три четверти пути я иду со своими школьными приятелями – Генкой Мироненко, Юркой Тумановым, и другими. Перед школой огромный двор, в котором в тёплое время проводятся уроки физкультуры. Имеются баскетбольное и волейбольное поля, яма для прыжков в длину…Илья Васильевич сказал: «Завтра будем играть в баскетбол, а пока покидаем мяч в кольцо». Дошла очередь до меня. «Ого, какой мяч тяжёлый. Куда мне по кольцу попасть, – подумал я, – докинуть бы до щита…» Двумя руками со всей силы я швырнул мяч… Что «ну и что?». А вы не догадались «что»?  Конечно, попал, и, конечно, Илья Васильевич сказал: «Ладно, Ланг, придётся тебя взять в команду. Завтра игра».

Баскетбол. Половина играет в майках, другая половина – без. Я – в «маечной» команде. Все сгрудились под кольцом «голопузых». Вот мяч перехвачен и все несутся к нашему щиту. Начинаю движение и я. Все игроки уже под нашим кольцом. Едва я пересёк осевую линию, в мою сторону бросили мяч. Ну, мяч ловить – не гранату метать! Поймал я мяч в акробатическом прыжке, даже не упал, а, схватив мяч и прижав его к майке, понёсся к щиту «голопупых». Раздался смех. Илья Васильевич дунул в свисток и крикнул: «Пробежка!». А я что, не бегу, что ли? Я ускорился. Хохот усилился. Я оглянулся. Все стояли на «нашей» половине, только Лазутин сидел, выл и сучил ногами. Илья Васильевич держался за живот. Потом он сказал «Замена!» и я с восторгом занял место среди зрителей. «Ты чего, Шланг, опупел, что ли?» – спросил Тополян. – «Да ты что, – ответил я покровительственным тоном, – я ж нарочно! Я смотреть люблю!».

Я прихожу из школы и заглядываю в соседнюю комнату. Колька чего-то пишет. Я захожу, становлюсь перед ним и торжественно говорю:
– Идиот!
Я с интересом наблюдаю отражающейся на Колькином лице мыслительный процесс: «За что? Сегодня – не за что. Вчерашнее он не может помнить, вроде не злопамятный. Так в чём дело? За что он меня обозвал?»
– За что ты меня обозвал?
– Коляй, я тебя не обзывал. Идиот – это сокращённо «Идеальный Друг И Отличный Товарищ». Проверив в уме правильность аббревиатуры, брат сказал:
– А!.. – и, слегка порозовев от удовольствия, прибавил: – Теперь я тебя буду называть идиотом.
Забыл. Не называл.… Впрочем, через несколько дней вспомнил. Дело было так. Поздно вечером я возвращался домой откуда-то, навстречу шли двое блатного вида пацанов, моложе меня, поэтому, когда мы, не желая уступать друг другу ни пяди родной земли встретились на узенькой тропке, идущей от Первой Советской к нашему дому, то мы крепко соприкоснулись плечевыми поясами. Я сказал: «Шмакодявка, в глаз захотел?» – И тут же получил в глаз. «Ну, сука, подожди, я ножик достану!» – полез я в пустой карман – «А вот он!..» – в свете фонаря (не моего, уличного) блеснуло небольшое, но вполне материальное лезвие перочинного ножичка. «Ладно, суки, попадётесь вы мне ещё поодиночке, поубиваю шмакодявок!» – «А мы, сука, поодиночке не ходим!» – сказал тот, что был без ножа и снова дал мне в глаз, и, что обидно, в тот же самый. Потом  они, не спеша, развернулись и, не торопясь, пошли своей дорогой. А я, размазывая слёзы и сопли, пошёл своей. Было рядом. Брат, увидев мой фонарь и сопли, как ни странно, поинтересовался их происхождением и услышал мой правдивый рассказ: «Напали два бандюги, ограбить хотели. Вот такие дылды, лет по двадцать. Один нож вынул – вот такую финку! – Я одному в глаз дал, – вон, до сих пор косточка болит, а другой мне. А потом они убежали, так что второму я не успел дать в глаз…». Вот тут брат сказал:
– Идиот! Это без сокращений. Надо было одному дать ногой по яйцам, потом другому. Хочешь покажу как это делается?
– Ой, нет, нет! – сказал я, опасливо прикрыв ладошками то, на что уже, по всем признакам, нацелился своей ногой мой дорогой идиот с сокращениями.

Серафима Владимировна делает перекличку: «… … Сафонов! Нет Сафонова? Опять опаздывает?..» – «Нет, не опаздывает, – отвечает Геращенко, – убили Сафонова. Вчера вечером в Театральном дрались с нахаловскими, его сперва цепью отмутузили, а потом на перо… ну, ножиком в печёнку ударили. В «скорой помощи» умер…»

1949 год. Мне 11 лет. Я живу на 11 линии и учусь в 11 школе.
11 ноября  в 11 часов 11 минут 11 секунд – ничего не случилось.

Серафима Владимировна что-то объясняет классу. Я с интересом наблюдаю за Витей Буслаевым. У него из носа показывается зеленоватая капелька. Она постепенно растёт, увеличивается, вытягивается, свешивается,  удлиняется,  достигает полутора сантиметров, причём последний сантиметр растёт довольно быстро. Ещё миг и… Буслаев шмыгает носом и капелька моментально прячется в носу. Я проследил шесть или семь циклов. Сопля ни разу не капнула…

Тётя Маня говорит: «Девочки, я совсем седая. Скоро праздник, мне надо покраситься. Я видела в аптеке хну с басмой…» – «Манюша, – сказала тётя Ася, – Полина недавно купила хну в аптеке, пришла полосатая – полоса рыжая, полоса зелёная, в общем чёрт-те что…» – Мама спрашивает: «Она предварительно осветляла волосы?» – «Да вроде нет» – «Перекиси пожалела…» Я спрашиваю: «Мама, а какой праздник будет?» – «Пасха. Церковный праздник. Мы спечём кулич, накрасим яиц, пойдём в церковь, посвятим, ну, покропим святой водичкой.… А яйца будем красить, как меня Надежда Павловна научила…»
На следующий день тётя Маня сидела за столом перед зеркалом, рядом с которым, на блюдечке, с треском, напоминающем жука-бомбардира, растворялась крупная таблетка. Потом тётя Маня стала макать в блюдечко зубную щётку, и смачивать волосы раствором. «Тётя Маня, это хна?» – спросил я. – «Нет, Володя, это перекись…» – Потом тётя Маня замотала голову полотенцем и заходила по комнате, периодически посматривая на часы. Минут через десять она спросила: «Девочки, может уже хватит?» – «Что ты, Манюша, надо полчаса держать…» – «Тётя Маня, щипает?» – сострадательно спросил я. – «Что ты, Володя, не щипает, а щиплет!» – «Больно?» – «Да не больно, а говорить надо «щиплет», а меня не щиплет. Мне не терпится…»
Наконец, тётя Маня снимает полотенце, опускает голову в таз с водой, болтает ею там, вытирается этим же полотенцем и подсаживается к столу. Она стала белая, как тётя Ася, даже ещё белее. «Девочки, а мне так нравится. Похожу так, пока не отрастут…» – «Не будете полосатой, как Полина?» – с сожалением спросил я, читая на аптечной конволютке: «ПЕРГИДРОЛЬ» и пониже: «ДЛЯ НАРУЖНОГО УПОТРЕБЛЕНИЯ». – «Мама, а что такое пергидроль?» – «Перекись водорода…» – «Ура! Я понял – дядя Саша не брови красил, он усы отбеливал!»

Мы красим яйца. У нас уже есть красные, синие, жёлтые и зелёные. Потом мама несколько яиц макает в краску, и почти тотчас вынимает. Яйца получаются бледные, некрасивые, некоторые даже в пятнах. «Это так Надежда Павловна тебя учила?» – разочарованно говорю я. Тётя Маня – она месит тесто – назидательно произносит: «Не смотри в деле, смотри в отделе!». Мама поставила на печку кастрюлечку с водой, капнув в неё уксусной кислоты. Потом она нарезала на куски широкий бинт, разложила куски на столе, и стала ножницами крошить кусочки ниток из своей коробочки, которую мы с ней называли «куриса на палька». «Ну вот, Володёнок, нитки полиняют и окрасят яйца, понял?» – Понять-то я понял, ибо с детства отличался неординарной сообразительностью, но насчёт колористического решения у меня возникли некоторые сомнения: «Мама, вот тут ты накрошила фиолетовых, синих и лиловых, – я вспомнил лапки цицинделлы кампестрис, – добавь ещё жёлтенького!» – «Что ты, Володёнок, получится дисгармония…» – «Ну, добавь!» – «Ну, хорошо, если тебе так хочется…» – На один кусочек бинта мама положила несколько кусочков ярко-красных ниток так, что получилось что-то вроде «!8Х» – «А это что?» – недоумевающе уставился я на надпись. «А ты подумай!» – сказала мама, кладя сверху бледно-жёлтое яйцо. Но я же вам говорил выше, что моя сообразительность с детства носила ярко выраженный неординарный характер. Неординарность превалировала. «Ну, рассказывай!» – строго сказал маме я и дёрнул подбородком в сторону надписи. «А это, когда полиняет, будет «ХВ!», Христос Воскрес!» – Эх, ну как я сам не докумекал…ну, не допёр, не допендрил, не домикитил…
Потом мама обернула недокрашенные яйца, стянула марлевые мешочки кисетиком и перевязала, затем на полминутки опустила в кипяток. Получилось очень здорово – яйца походили на мрамор, гранит, яшму, родонит-орлец, только лабрадорит получился с ярко-жёлтыми вкраплениями. Я вспомнил Шагала. «Да, мамулька, пожалуй, ты была права» – сказал я.
Потом мы расписывали тушью гладкоокрашенные яйца и натирали постным маслом пёстренькие. Из-под руки мамы выходили цветочки, буквы Х и В, собачка, которая, если яйцо повернуть, была похожа на Джерика… Я рисовал кошку. Изобразив большой жирный восклицательный знак, я взял в круглые скобки точку, снизу к скобкам пририсовал ножки, сверху ушки и длинные усы, как у Семёна Михайловича Будённого… «А это зачем?» – спросила мама, указывая на точку…– «А это восклицательный знак!» – «А, ну, да…. Ну, да…» – Мама укоризненно вздохнула, но редакционных правок вносить не стала.
Тётя  Маня вынула из короба кулич. Запахло ванилью. Тётя Маня быстро мешала ложкой в мисочке какой-то яичный ингредиент, периодически подсыпая сахарную пудру. Потом, капнув каплю болтушки себе на ноготь, сказала: «Не стекает, как кулич остынет – можно мазать…. Это называется глазурь» – «А я думал – „Гоголь-моголь“», – сказал я. – «Нет, гоголь-моголь мы сейчас из желточков сделаем. Иди, облизывай!» – тётя Маня подвинула мне миску с остатками незатвердевшей «глазури» – «А Кольке?» – Братеня мучился во второй смене – «А Кольке мы оставим из-под гоголя-моголя облизывать…».

Мы всей семьёй идём святить кулич. Ещё у нас творожная «пасха», на ней вареньем написаны буквы Х. и В. Есть и несколько крашеных яиц  без рисунков. Мою кошку святить не взяли. Церковь была на 20-й линии, в скверике за памятником Карлу Марксу. Помню, какое царское одеяние было на священнике, брызгавшем  на  куличи и пасхи огромной макловицей, вроде той, которой родители подбеливали печку в тех местах, где не было кафеля. Священник что-то пел на церковно-славянском языке, ещё более непонятном, чем белорусский. Горели бумажные фонарики у некоторых прихожан. Помню, возвращались мы в кромешной темноте, ориентируясь только на огоньки бумажных фонариков впередиидущих. Уличные фонари не горели. «Тьма – египетская!» – сказала тётя Маня. Мне хотелось спросить – почему египетская? Но спать хотелось больше…

Пришли дядя Коля с тётей Вилли. Поднялся шум, обычно сопровождающий появление дяди Коли… «Аська, ты где, справа или слева? Манюшка, подай голос, я вас не могу различить…» Когда все расселись дядя Коля воскликнул: «Фу, какая красота! Особенно вот это, синее с жёлтеньким…. О! Ещё мне кошка нравится, честное слово…» – «Колька, у тебя испорченный вкус» – сказала мама. Дядя Коля парировал: «На вкус, на цвет – товарища нет, сказал индус, целуя обезьянку…» Мы с Колькой тоненько заржали. «Ну, мужики, с кем стукнемся яйцами?» – «Со мной!.. Со мной!» – мы наперебой потянули к дяде Коле наши писанки.… Да не писаньки, вы что, правнуки? Писанька – это глупость, алберка, дюдель, каркалыка, кутак, ваучер, запридух, бобылка, жмых, и ещё, по крайней мере, 99 синонимов, исключая табуированные и внутрисемейные названия. А  писанка – это расписанное вручную пасхальное яйцо.…  Переколотив наши, дядя Коля раскокал яйца у всех остальных, сделал грустное лицо, сказал что жаль, что больше не с кем трахаться яйцами  и  стукнул яйцом  о  свой лоб. Мама сказала: «Колька, чему ты детей учишь?» – Дядя Коля подкатил глаза и с выражением произнёс финал монолога Чацкого: «Ах! Боже мой! Что будет говорить княгиня Марья Алексанна!» Потом он быстро очистил яйцо от восклицательного знака и, глядя на нас с Колькой, сунув яйцо целиком себе в рот, проглотил. Я видел, как дёрнулся вверх и снова опустился его кадык. Ну, адамово яблоко… Дядя Коля слегка выпучил глаза, глядя правым глазом на Кольку, а левым на меня, и открыл рот. Кроме розового языка, во рту ничего не было. Мы обмерли… Дядя Коля с невозмутимым видом мазал себе бутерброд. Наши мамы и тётя Вилли, как и мы, сидели с приоткрытыми ртами, будто тоже демонстрируя, что рот пуст. Тётя Маня в это время за спиной дяди Коли резала кулич. Она спросила его о чём-то. Он не ответил. Откусив крохотный кусочек бутерброда, он усиленно задвигал челюстями, и долго его жевал. Потом, с трудом проглотив, сказал: «Манька, ты дашь мне пожрать или нет?» Потом засмеялся и ответил на её вопрос.
Уходя, он любовно погладил себя по брюшку и сказал, обращаясь к нам с Колькой: «Мужики, запомните – вся сила в яйцах!» – «Коля!» – «…Что будет говорить княгиня Марья Алексанна!..» – Мама провожает наших дорогих гостей до троллейбуса. Когда она вернулась, я сказал:  «Мама, а дядя Коля тоже неправильно отчество запомнил. У Грибоедова – Марья Алексевна» – «То у Грибоедова, – сказала мама, – а вашу прабабушку звали Мария Александровна. Мы иногда что-нибудь натворим, мама чуть не плачет: что скажет моя мама если узнает, что я не сумела вас воспитать?..»

Нам с Колькой купили белые парусиновые туфли. Это – шик! Это после женских босоножек, купленных в прошлый раз, которые мне были ненавистны так, что я, дабы они скорее сносились, принимал участие во всех дворовых футбольных состязаниях и с такой ненавистью бил ими по мячу, что однажды даже забил гол. Правда, в собственные ворота, но это не важно. Главное – подмётка отлетела…. И вот теперь – чудо! Белоснежные, они были таковыми, пока я не пришёл в них в школу. Я не буду перечислять всех, кто поздравил меня с обновкой, по доброй старой традиции наступая на ногу. Я ж не ябеда какая-нибудь. Я только вскользь замечу, что Мастеров перестарался и наступил на правую ногу два раза, хотя на левую только один раз. Вот такое асимметричное поздравление.… А когда наступил Дербенёв, я не сдержавшись, попрал традиции, залепив ему по уху так, что на следующий день в школу явился его старший брат и начистил мне рубильник до розового блеска. Я впервые пожалел, что мой брат – младший. Но это завтра. А сегодня я смотрю на свои «белые» ботинки, чуть не плача.… Как я вернусь домой, как покажусь маме? Следующий урок была физкультура, и я решил пробартёжить. В словаре школьных сленгов, кажется, есть слово «бартежàть», но мы никогда так не говорили. Бартежали, наверное, столичные школьники, мы же бартёжили, то есть пропускали занятия без уважительной причины. У меня причины были уважительные. Когда весь класс пошёл метать диск, я пошёл в аптеку покупать зубной порошок. Когда Женька Злобин, разозлившись, что Генка Мироненко его догнал, перебросил диск через школьный забор, я замазывал в туалете следы ног Мастерова, Цехмистрова, Дербенёва, Сысолятина, Матвеева, Кудзоева, Саакова, Кононова, Буслаева и Мергеряна на своих туфлях. Эх, мне бы сейчас макловицу, вроде той, что кропил наши куличи священник на пасху, или папину кисточку для бритья, или, на худой конец, зубную щётку, вроде той, которой тётя Маня отбеливала свои волосы. Я же использую свёрнутую в трубочку промокашку, которую не выкинул из исписанной тетради, чтобы плеваться на уроке жёваной бумагой через стеклянную трубочку…. Какое непроизводительное расходование подручных материалов! Фу, наконец, всё замазано, но туфли имеют такой вид, который, наверное, имела Полина Александровна после применения хны с басмой. Ещё несколько штришков, уже не на туфлях,  и …  Я возвращаюсь в класс, выглядываю в окно – мне видно, как в школьном дворе мечут диск одноклассники. С четвёртого этажа плохо видны результаты, видно только, что очередной метун бросил диск на расстояние примерно одной четверти до забора. Я открыл окно. Тепло солнечных лучей подвигло меня на очередной шаг по доведению до кондиции моих новых туфель. Я сел на подоконник и, свесив ноги, подставил их ласковому, тёплому солнышку. Минут через десять прозвенел звонок. Когда возвратились с урока физкультуры первые метуны, я последний раз взглянул вниз между своих туфель и увидел быстро идущего директора, уже почти входящего в школу. Я слез с подоконника, закрыл окно и пошёл на свою парту…

…и пошёл на свою парту. В класс вбегает Лазутин с выпученными глазами: «Атас, пацаны, Соломон идёт!» – он мигом садится на свою заднюю парту по стойке «смирно» и застывает, не сводя глаз с двери. Шарахаются и остальные к своим партам и тоже не сводят глаз с дверей. Через полминуты Лазутин объявляет: «Пацаны, я понт пустил, никто к нам не идёт!». Цехмистров и Мастеров не спеша подходят к Лазутину, один держит его за руки, другой отпускает десять шелобанов. Так мы называли щелчки по лбу, которые на правильном литературном языке называются щелбаны. Потом они так же не торопясь возвращаются на своё место и по дороге ведут громкий диалог:
– Вова, ты ему сколько пилюль навесил?
– Десять холодных…
– А если он ещё раз понт пустит?
– Навешу двадцать горячих, чтоб больше не понтил…
– А не мало? – Цехмистров задумывается, потом говорит:
– Да нет, Юра, я ж с оттяжкой… Мало не покажется!
«Соломоном» у нас называют Марка Самойловича, директора. Иногда его называют в глаза Марком Соломоновичем. Он не обижается. Его заместителя, Ирму Саулыча меж собой называют «Саксаулом», а другого зама, Тараса Саввича, просто «Тарасом». Но замов боятся значительно меньше.
Начался урок. Серафима Владимировна сказала: «Так. Кто сегодня дежурный? Чернышов? Вытри с доски…» В это время распахнулась дверь и в класс влетел с трудом дышащий Соломон. Глаза его были выпучены больше обычного, и мне показалось, что его голова тряслась, как у Клеопатры Николаевны. Все встали, некоторые только до половины, в ожидании команды «Садитесь!». Соломон глубоко вдохнул и рявкнул: «Всем выйти из-за парты и встать рядом!». Потом он, начиная от ближайшего к окну ряда, быстро оглядел ноги всех одноклассников, дошёл до последнего от окна ряда, где у последней парты стоял я, и мертвящим голосом сказал: «Ланг, иди-ка сюда…». Медленно, как сомнамбула, я подошёл и спросил: «А что я сделал, Соломон Маркович?.. Я же ничего не делал…». Соломон ещё раз посмотрел на мои туфли и сказал: «Возьми портфель и вон из школы! Без матери не возвращаться! А вы, ребята, садитесь, занимайтесь…» Он кивнул Серафиме Владимировне и, подойдя к двери, открыл её, придерживая рукой. Я медленно прошёл мимо пропускающего меня перед собой директора, вжав голову в плечи, и медленно побрёл домой…

…и медленно побрёл домой. Дома было пусто, холодно. В животе что-то противно ныло. Нет, это не чувство голода, хотя я, вместо пирожка с повидлом, купил зубной порошок…. А какой я срач устроил в сортире!.. Соломон дознается, кто это нарисовал на стене восклицательный знак с ножками + Дербенёв = Любоф… Хорошо, я хоть почерк изменил и остатки порошка с коробкой в сортир выбросил, а то бы по отпечаткам пальцев.… Еле-еле в дырку провалилась… А может уже канализация забилась, первый этаж затопило, вызвали аварийку, вытащили коробку и несут в дактилоскопическую «рабалаторию», как говорит Лёнька Мащеев. Ох, узнает мама.… Тут уж точно выпорет, не как тот раз, когда я у квартальной уполномоченной Бегаловой мячом стекло выбил. Тот раз она только сказала «снимай штаны» и ремень в руку взяла. И не тот, когда я три дня в школу не ходил, а в дневнике троечку поставил, чтоб подозрение не вызывать.… Тогда я, помню, даже штаны спустил, не сильно, но, откуда растут руки уже видно было, наверное. И мама замахнулась, и я зажмурился.… Вдруг мама заплакала и сказала: «Не могу… Ты такой худой.… Хоть бы отец был жив, он бы тебя выпорол…» А я  впервые мысленно не разделил её сожалений. Теперь уж точно сама выпорет, и без сожалений.… Тот раз, помню, записку написала: «Справка. Ланг Владимир пропустил три дня по болезни. Диагноз – грипп + ангина». И подпись: врач Ланг.… Так это тот раз.…  А что если?..

На следующий день я иду в школу медленней обычного. Со мной моя избавительница, палочка-выручалочка, репетитор по немецкому языку и  рассказчик всяких интересных историй, Клеопатра Николаевна. Я ей, как на исповеди (хотя, откуда я знаю, как именно на исповеди?.. Может, из «Овода»?) рассказываю всё и мы вырабатываем план, что сказать, если канализацию прорвало, что сказать, если мою кошку на стене эксперты-графологи.… Скажу, что орудия труда и средства производства были мною нечаянно оставлены, чтобы после уроков забрать с собой, а не засорять канализацию.… И кто-то, наверное, сам Дербенёв, коварно воспользовался моей забывчивостью.… Пришли. На пороге стоял директор. Он сказал: «Здравствуйте Клеопатра Николаевна. Это опять вы…» – «Здравствуйте, Марк Самойлович, но Мария Николаевна опять в командировке, и я пришла, чтобы внимательно выслушать, что натворил на этот раз сей отрок, – она укоризненно посмотрела на меня, и продолжала так убедительно, что у меня засосало под ложечкой, – всё, что надлежит, будет мной всенепременно доложено Марии Николаевне, для принятия соответствующих мер. Итак, что там с канализацией?» – «С какой канализацией? – директор переводит изумлённый взгляд с Клеопатры Николаевны на меня. – Причём здесь какая-то канализация? Вы понимаете – он сидел на четвёртом этаже, на подоконнике, свесив ноги вниз?! Вы понимаете, что здесь школа, а не цирковое училище?!» –  «Это возмутительное безобразие, – сказала Клеопатра Николаевна. – Беспрецедентное… Что он ещё натворил?» – «А вам этого мало? Он же мог сорваться, грохнуться, насмерть разбиться… Я не знаю, у меня от него инфаркт будет, даю вам слово. От него и от таких как он… Я вас убедительно прошу, доведите этот инцидент до логического завершения, и когда вернётся из командировки Мария – как вы сказали – Николаевна? – попросите её, чтобы она зашла в школу. Некоторым педагогам тоже есть о чём ей порассказать. Он совсем от рук отбился…» – «Я понимаю, Марк Самойлович, но и вы поймите – ребёнок растёт без отца, мать часто в командировках… Школа, только школа может сделать из таких, как он, настоящих людей. Но я всё равно всё, что надо, доложу Марии Николаевне. Спасибо, что вы мне всё рассказали… Я пошла. До свиданья!» – Клеопатра Николаевна поворачивается и собирается уходить, я поворачиваюсь, чтобы проводить её. «Марш в класс!» – сказал Марк Самойлович. – «А…» – Клеопатра Николаевна оборачивается: «Ничего, Володя, я дорогу уже помню…».
А после шестого урока пришёл брат Дербенёва…
Вечером я заскочил к Клеопатре Николаевне. «Спасибо вам, Клеопатра Николаевна! Вы опять меня выручили. А вы маме не расскажите?» – «Непременно расскажу…, как только она вернётся из командировки…» – Мы смеёмся, как пара нашкодивших пацанов. – «А что у тебя с носом, – красный и распух?» – «Да, подрался…» – «С Колей опять?» – «Нет, Клеопатра Николаевна, мы ж с Колей тихонечко, а ежели до крови, то только ниже пояса. А это – в школе» – «А ты ему дал хорошенечко?» – Клеопатра Николаевна потрясла своим кулачком над своей головой. – «А то, Клеопатра Николаевна, я ему ка-ак залепил в ухо. Мало не показалось!»

Мастеров спрашивает меня, глядя на туфли: «Ну что, опять обновить, или как?» – «Лучше «или как» – эти ты уже обновлял!» – «Ну, мать в школу приводил?» – «Кого надо, того и приводил…» – «Ну, и чего Соломон сказал?» – «Он посмотрел, что туфли грязные и сказал: «Стыдно в нечищеных ходить. Если Мастеров тебе ещё раз на ногу наступит – я вызову его папашу в школу, чтобы он его выпорол, как сидорову козу!» – «Да?» – «Да!» – «А по рогам?» – «Что «по рогам»?» – «Я спрашиваю: «А по рогам хошь?» – «Юра, иди, вон, Цехмистрову рога обламывай, вы в одной весовой категории, а от меня отвали, ненароком зашибёшь – а потом тебе в тюрягу передачи носить…» – «Ты, Буратино, ты  чего там базлаешь, – голос Цехмистрова, – ты на кого богуешь? Ты чего тянешь? Чего лыбишься?» – «О, ещё один герой… Я говорю: руки чешутся – ну и стукнитесь друг с дружкой.… Ну пойдите, вон, с нахаловскими стукнитесь» – «Ты чего это развонялся? Я тебя просто спрашиваю: ты Соломону настучал, кто тебе штиблеты обтоптал, или нет?» – «А я тебе просто отвечаю: в этот раз не настучал, а в следующий раз настучу обязательно!» – «Юра, иди сюда, не трожь говно – вонять не будет!» – Я решил сострить: «А Юра любит трогать. Впрочем, у каждого свой вкус, сказал индус и поцеловал обезьяну…» – «…в жопу…» – сказал Эдик Устинов. Класс грохнул от хохота. Рыготали почти все. Буслаев не успел шмыгнуть носом и капнул на тетрадь. Арзамасцев заикал. Лазутин тоненько выл, болтая ногами, поднятыми выше парты. Даже Цехмистров сказал «Гы-гы» и бросил кусок карбида в нашу с Лимоенко чернильницу. Я сказал: «Эдик, откуда ты знаешь – куда? По собственному опыту?». Теперь захохотали остальные – Генка Мироненко, Женька Злобин, Рафик Акопджанов, Юрка Туманов, Толик Мусабеков, Вовчик Лысенко, Коля Мороз, Коля Миненков и Женя Чернышов. А Лазутин не переставал выть еще от Эдика.

– Ланг, сколько раз повторять – перестань разговаривать на уроке?! Лимоенко, ведь ты старше, какой ты пример, подаёшь младшим?! – Серафима Владимировна строго смотрит на тёзку. – Ну-ка повтори, что я сказала! – Лимоенко встаёт и молчит. Я поднимаю руку и в нетерпении стучу локтем по парте. – Ланг, ты хочешь что-то сказать?
– Да! – я вскакиваю – мы не разговаривали, Володя не расслышал, что вы сказали и спросил меня, а я ему повторил…
– Да? И что ж ты ему повторил?
– То, что вы сказали…
– Ну, и что же я сказала?
– Вы сказали: «Ланг, сколько раз повторять – перестань разговаривать на уроке…»
– Я тебя спрашиваю, что я перед этим сказала?
– Перед этим – я не помню, что-то про суффикс…
– Так, Ланг, ещё одно слово услышу – пересажу. Мне надоело вашу болтовню слушать. У меня горло не лужёное, я не могу вас с Лимоенко перекричать. Вы поняли меня?
– Поняли…
– Садитесь! Итак, ещё раз, все прилагательные, обозначающие материал, из которого сделаны изделия, пишутся с одним  «н». Например, «серебряный, песчаный». Исключение составляют три слова: «стеклянный», «оловянный» и «деревянный». У этих слов суффиксом является удвоенное «н». У всех остальных прилагательных, обозначающих материал…
– А вот и неправда, – шепчу я соседу, – я сам читал у Пушкина: «…твоих оград узор чугунный…» Там точно было два «н», я помню…
– Так, Ланг, бери портфель и пересаживайся ко мне поближе. Вот сюда садись, к Мусабекову. Анатолий, подвигайся влево…
Я, вздохнув, беру портфель и пересаживаюсь в первый от окна ряд, на третью парту. Лимоенко поднимает руку. Учительница разрешает ему высказаться.
– Вы неправильно отсадили Ланга, он мне по теме сказал, что у Пушкина «чугунный» через два «н», так что, Пушкин неграмотный?
– Нет, вы подумайте! – Серафима Владимировна быстро оглядывает класс. – Кому я битый час объясняю правило, кому я втолковываю, что речь идёт о суффиксе? В слове чугун, бетон и других словах с окончанием корня на «н», разумеется, надо писать два «н». Вот что значит не слушать, а разговаривать. Ланг, тебе по росту парта подходит?
– Мне та подходит…
– А ты, Ланг, лучше бы до школы не Пушкина читал, а в «молчанку» играть научился. С этого дня будешь сидеть на этой парте. Ещё раз увижу на задней – приведёшь в школу маму, понятно?
– Понятно… Ссс…– это мне в шею сзади впилась пущенная из резинки бумажная пулька. Я обернулся – и получил в лоб порцию жёваной промокашки. Как хорошо было на последней парте!..

С этого дня и до последнего, я просидел на третьей парте с Толиком Мусабековым.
Не все одноклассники прошли весь школьный путь со мной. Или не так…
Не со всеми одноклассниками мне довелось пройти весь путь с первого класса по десятый. Многие, даже большинство, по той или иной причине отсеялись. Кто ушёл после окончания семилетки, некоторые остались на второй год. Мне и ещё десятку ребят из   первого класса 45-го года приёма удалось дойти до 55-го, выпускного года. В восьмом  и девятом классах нас сливали с другими классами школы, так что был период, когда половина класса учила немецкий язык, а половина – английский. До третьего класса я был в числе отличников, в четвёртом – «хорошист», а позже – троечником. Думаю, что немаловажную роль в этом сыграл наш с мамой шутливый договор: ты приносишь из школы пятёрку – получаешь пять рублей на кино. Как-то учитель рисования поставил мне «пять с плюсом» за домашнее задание – часы. У меня получилось что-то вроде шахматных часов, над которыми сидела кошка с двигающимися глазами. Дабы передать движение, я один глаз повернул влево, другой вправо, получилось похоже на дядю Колю. Ну, учителю понравилось. Я перенёс оценку из альбома в дневник, не забыв «плюса», получил выговор от классной руководительницы, пять рублей от мамы, и, чтоб не причинять существенного урона семейному бюджету, перестал учиться. Мысль Митрофанушки: «Зачем учить географию, когда есть извозчики?» глубоко запала в мою впечатлительную душу. Теперь я сидел на уроке, что-нибудь малюя на вырванных из разных тетрадок листиках. Далеко не всегда это были жуки или полихромные турмалины. Иногда на память приходили «Русалки» Маковского, «восклицательные знаки с ножками», или повешенный на перекладине Дербенёв с гипертрофированными мужскими причиндалами. Однажды Серафима Владимировна отобрала у меня портфель со всем содержимым и на все мои мольбы отвечала одно: «Отдам только матери, Клеопатра Николаевна больше тебе не поможет». Пришлось вызвать маму. Мама пришла уже после уроков. Серафима Владимировна жила недалеко от нашего дома и пригласила нас с мамой к себе домой, для разговора по душам.
– Так, Мария Николаевна, на этот раз вот что они вытворили: На перемене перед уроком географии выкрутили электролампочки, налепили на цоколь жёваной промокательной бумаги и снова вкрутили лампочки. Когда включили свет – он горел нормально, потом их слюни повысохли и свет погас. Но дело не в этом. Один оболтус, покрепче, стоял – одна нога на одной парте, другая на другой – и держал на плечах оболтуса, который полегче, – тут она сделала плавное движение рукой в мою сторону, – который завершал операцию. – Мама в ужасе смотрела на меня, а я лихорадочно соображал, кто при сём присутствовал и потом настучал. Дербенёв? Вряд ли. Он, по-моему, даже не выходил. Матвеев тоже не стал бы, не его стиль. Вовка, Толик, Юрка – вроде кореша, отпадают. Коля Миненков – тоже, он идею подал. А вот Эдик Устинов… Меня отвлёк от мыслей голос Серафимы Владимировны:
– Ты хоть понимаешь, что ты мог упасть, разбиться, инвалидом на всю жизнь остаться?
– Нет, Серафима Владимировна, другой оболтус крепко держал…
– Ну вот, он ещё и острит.… А посмотрите что у него в портфеле. – Я похолодел. Серафима Владимировна вынимала один за другим компромат, каждый раз спрашивая: «А это что такое?» – И каждый раз мне приходилось что-то врать или оправдываться. Но порой я и ответить ничего не мог. Вот вынимает Серафима Владимировна вдвое сложенную бумажную фигурку и, держа её одной рукой, другой тянет вниз ножки. Из туловища показывается «женилка», величиной соизмеримая с ножками и такой анатомически правильной формы, что мы краснеем все втроём. «А это кого ты повесил? Подпись…. А ну-ка сам читай». Я читаю: «Дербенёв…» – «Нет, ты всё читай. Ты ещё до школы читать умел!» – «Мне стыдно читать…» – «А писать не стыдно было? А рисовать анатомические подробности не стыдно было? А вешать человека, хотя бы мысленно, не стыдно было?» – Мама сидит онемевшая, только головой медленно покачивает вправо и влево. «А это что такое? В дневнике двадцать страниц, а должно быть сорок. Где остальные? Где моя запись о том, что ты сидел на подоконнике, свесив ноги с четвёртого этажа, на глазах у директора школы? – Мама при этих словах всплёскивает руками. – Где двойка по-русскому? Где моя запись с просьбой прийти в школу родителям? А это что за голые барышни?» – «Русалка» Маковского» – говорю я упавшим голосом. – «Русалка? – Серафима Владимировна поворачивает «русалку» в мамину сторону. Мама вздрагивает и закрывает глаза. «А это что такое? Нет, это не риторический вопрос, я и вправду не знаю, что это, и для чего. Что за порошки?» – Серафима Владимировна извлекает из портфеля десятка два «пукалок», сложенных порошком листов с протёртой мокрым пальцем дыркой с одной стороны. Я объясняю, что если в дырку дунуть, порошок надувается, если его потом стукнуть с другой стороны, он с треском лопается… «Но ведь ты взрослый человек, Ланг, неужели тебе доставляет удовольствие это стуканье?» – «Нет…» – «Тогда объясни, чтобы мы с мамой поняли, для чего тебе это?» – «Не знаю…» – говорю я и думаю: слава богу, что я ещё не положил в портфель самодельный дробовик, презервативы, купленные чтобы пищать при трении надутого шарика об руку, и термитного противотанкового снарядика, принесённого из-за Дона… «А кто знает?» – Я молчу. – «А учебники… Вы посмотрите на учебники, – продолжает пытку Серафима Владимировна, – все поразрисованы, – она листает страницы, – на каждом портрете то усы, то рога…» – Потом  достаёт ещё один учебник, из него сыплются фантики, спичечные этикетки. Ну, здесь криминала нет.… И тут переворачивается портфель и из него высыпаются: рогатка деревянная тяжёлого боя на дальнюю дистанцию по окнам, рогатка проволочная с тонкой резинкой лёгкого боя для внутриклассной перестрелки бумажными пульками, пачка фантиков, две стеклянные трубки, коробочка «Сен-Сена», пластмассовая пробирка с жуками-листогрызами, четырнадцать писчих перьев различных видов, десятка полтора карандашей, десятка полтора капсюлей от охотничьих патронов и куча гайданов, по крайней мере от десятка баранов. Мама смотрит на меня, я на Серафиму Владимировну, а последняя на маму. Немая сцена. Потом мама говорит мне: «Убери эту… это…» Я начинаю ссыпать всё в портфель. «А это оставь мне, – говорит Серафима Владимировна, – для коллекции…» – и прямо из-под руки выхватывает обе рогатки. Когда мы вышли, мама обернулась к учительнице и тихо спросила, в надежде, что я не услышу: «Он один такой?..» – «Один… – сказала Серафима Владимировна, сделала паузу и ещё тише прибавила – … из многих».

– Ну что, – спросил я, когда мы пришли домой, – снимать штаны? – И протянул маме ремень. Мама молча смотрела на меня, потом зарыдала. Большего наказания она бы никогда не придумала. Я остался не выпорот, но после этого долго не делал того, от чего мама могла бы, узнав, заплакать.  Кто спросил «долго – это сколько?». Время – вещь удивительная, оно то летит, как падающая звезда, то тянется, как баранья кишка в руках живодёра…

Живодёр вытянул всю тонкую кишку, добрался до толстой с её червеобразным отростком, а вот и сигма.… Наша вишня во дворе покрылась красными ягодами, попадались уже отдельные чёрные. Чего добру пропадать? Я забрался на вишню. Жаль, что Кольки нет, во-первых, подсадил бы, а потом мы бы повспоминали, как обносили в прошлом году белую тютину в 11-ом или 13-ом номере… Я отправляю кисло-горькую ягодку в рот, одну, другую, пятьдесят третью.… О, кисло-сладенькая попалась! Ободрав, по-честному, половину дерева, оставив Кольке даже две кисло-сладеньких, я вернулся домой. Оскомина толкала на поиски чего-нибудь сладкого. Я вспомнил, что у мамы было какое-то лекарство, которое она иногда принимала. Я как-то спросил её: «Что болит?» – «Ничего не болит, – сказала мама, – это чтобы красивой быть!» – «Горькое?» – «Да, нет, Володёнок, сладкое!». – Да где же оно? А, вон оно где, мама его в шкаф под глаженое бельё затырила. Но от Шерлока Холмса не спрячешь. Ну-ка доктор Ватсон, скажите, каково это украшающее лекарство на вкус? Надеюсь, что от него у меня не вырастут груди, как у той «Русалки», от которой маме вчера дурно стало у Серафимы Владимировны?.. – Я лизнул таблетку. – О, сэр, никакой горечи, напротив, очень даже сладенькое… Сэр, разделите со мной трапезу… Охотно, Ватсон!.. А не повторить ли нам, дорогой мистер Холмс.… А почему бы нет, Ватсон.… Как, Ватсон, вы выжрали всю конволютку? А вы не прочли, что написано на ней?.. Нет, сэр! Сейчас прочту… «ПУРГЕН»…

Врач поставил диагноз «дизентерия под вопросом». Провели противомушиные и дезинфекционные мероприятия. Переписали всех контактных. Выписали лекарство, которое я, предварительно лизнув, аккуратно, три раза в день, опускал в помойное ведёрко. Всю неделю я не ходил в школу. Уроки я делал… вид, что  делаю,  дома. Задание приносил друг, Юрка Туманов, потом мы играли с ним в шахматы. Сделав ход, я выбегал в коридор и садился на ведёрочко. Пока я думал над жизнью, Юрка думал над ходом. Сыграв несколько партий, Юрка уходил, а я подсчитывал, сколько я сделал шахматных ходов. Получалось – по одному на каждую вишенку и по двенадцати  на каждую таблетку…

– Володя, ты не видел «Пурген»? – спросила мама. – «Нет, а что, разве тебе тоже не хочется идти на работу?»… – «Ах, вот она, твоя «дизентерия»! – Ну, что ж, мама недаром Мединститут кончала.

Толик Мусабеков – очень серьёзный, очень положительный мальчик, отличник, который на уроках никогда не разговаривает, правда, как только урок кончается, он как, по мановению волшебной палочки, преображается. Он также носится по партам, как и остальные, а когда надоедает бегать – сидит на своей парте и травит баланду. Я узнаю, что он потомок шахиншаха хорезмского и внучатой племянницы Шехерезады, а также древнего учёного Мухаммеда бен Мусы аль-Хорезми, что учится он под псевдонимом, а полное имя его Толят ибн Сулейман Муса Бек оглы, и что он обладает способностью дрессировать гремучих змей, кобр, эф и щитомордников и может без вреда для себя выпить литр змеиного яда, нужно только запить их полулитром ртути, подогретой до температуры 36,6 градусов… Мы с ним сдружились, так как оба были сыновьями погибших на фронте отцов, жили примерно в одинаковых материальных условиях, и любили одни и те же книги и фильмы. Иногда мы обменивались половинками завтраков, которые наши мамы давали нам с собой. Как-то произошёл такой случай. Утром я спросил Толика, что ему завернули на завтрак. «Хлеб со сливовым повидлом», – ответил он. Поскольку мне завернули то же самое, я не стал спрашивать, махнёмся ли мы за завтраком половинками бутербродов. Успевали мы проголодаться обычно к третьему-четвёртому уроку. В конце третьего урока Толика вызвали к доске. Во время его ответа я вытащил его  завтрак, который был завёрнут всегда в фиолетовую бумагу, в отличие от моего завтрака, обычно заворачиваемого в газету. Заметив, что Толик хорошо видит что я делаю, а преподаватель не видит, я развернул завтрак Толика и стал аппетитно уплетать его. Толик исподтишка погрозил мне кулаком, а я, не спеша, дожевал его завтрак. Получив очередную пятёрку, Толик вернулся на своё место и, чуть ли не впервые во время урока, зашипел на меня на манер тех пресмыкающихся, которых он умел дрессировать: «Ты шшто мой завтрак сожрал, обжора?» – «Ик, – сытно отрыгнув, ответил я, – проголодался…» – «А, ну тогда ладно» – сказал Толик. Я сказал: «Тю, я шутю, на тебе то же самое!» – Я вынул свой завтрак в газете. Толик прошептал: «Почём я знаю, может ты с этой газетой перед тем в сортир ходил?» – «Дурак ты, и уши холодные, – сказал я, – жри, а то я себя вором чувствую» – «Не вором, а грабителем, воры незаметно тянут. Не буду есть твой завтрак. Я брезгую» – «Чего ж ты вчера не брезговал когда из такой же газеты …» – «Вчера не брезговал, а сегодня брезгую» – «Твоё дело, сиди голодный, а я уже наелся, – сказал я, погладив себя по животу, – ик!».
Так до вечера ни Толик, ни я завтрака не трогали  и, уходя домой, оставили хлеб с повидлом на парте, уборщице. А я потом, перед каким либо розыгрышем, десять раз подумывал, чтобы снова не попасть, как «кур в ощип», или, как мы тогда говорили, «как кур вó щи».

В школе мы пишем уже не 86-ми пёрышками, а кто во что горазд. У многих на перьях самодельные приспособления – небольшие проволочные пружинки, позволяющие один раз мокнув перо в «непроливайку», исписать половину тетрадного листа. А у одного мальчика, кажется, Кудзоева, появилась авторучка. «Самописюющая ручка» – сказал Эдик Устинов. Этой можно уже всю тетрадь исписать…  И вот, перед четвёртым, предпоследним уроком пропала ручка у Кудзоева. Ещё никто не выходил, поэтому устроили шмон, которого не избежал никто, включая «силовой блок». Ручки найдено не было. Весь четвёртый урок я анализировал и сопоставлял, кто, что, когда говорил, кто что делал, и пришёл к выводу: ручку мог спереть либо я, чтоб напакостить Кудзоеву, либо Арзамасцев, чтоб толкнуть кому-нибудь. Методом исключения, я исключил себя из числа подозреваемых, исключительно интуитивно. Арзамасцев – он сидел как раз перед Толиком, наискосок от меня – вёл себя довольно странно. Он за весь урок не плюнул ни в кого из трубочки, не пульнул из резинки… Странно было и то, что он перед четвёртым уроком принёс из раздевалки пальто и сидел в нём, хотя даже я, наиболее теплолюбивое существо из всего класса, которого иногда поддразнивали «Зималето-попугай, наше лето не пугай!» спокойно обходился без оного. Едва учитель вышел, поднялись и подошли к столу Мастеров и Цехмистров. Один из них сказал: «Никто даже в туалет не выйдет, пока ручку не найдём. Будем шмонать по-новой». В это время Арзамасцев встаёт и идёт к столу, на ходу расстёгивая пальто и портфель. Кладёт портфель на стол перед Мастеровым, подходит, расставив руки, к Цехмистрову для обыска и говорит: «Мне домой надо…» Я, положив голову на руки, неотрывно слежу за сценой, стараясь ничего не упустить. Вот Цехмистров обхлопал Витю, вот он залез руками в карманы пальто, наружные, внутренние, лезет в карманы брюк и даже выворачивает их. У меня ещё мелькает мысль – как же Арзамасцев без носового платка обходится? Потом я вспоминаю: обычно он на перемене в туалете, закрыв одну ноздрю, шумно выдыхает из другой, потом вытирает палец об стену, или об свои штаны, в зависимости от консистенции выделений. Тем временем Цехмистров, задрав Вите штанины, ощупал носки и сказал Мастерову: «Чисто!» И тут кто-то внутри меня моим голосом сказал: «Цех! А ты посмотрел, у него карманы в пальто не дырявые?» – Цехмистров снова ныряет в карман пальто, говорит «Есть!», потом нащупывает под подкладкой и через дырку в кармане извлекает ручку и передаёт Кудзоеву: «Твоя?» – «Моя, спасибо!». Ну, что сказал потом Цехмистров сказал Арзамасцеву я могу привести только в переводе: «Собака случённая, что ж ты у товарища вещи похищаешь? Так бы заехал тебе по носу…» ну, и так далее. В это время прозвенел звонок и Арзамасцев вернулся на свою парту.  Видимо, домой ему уже было не надо. Перед тем как начался последний урок, он обернулся ко мне и сказал, опять же в переводе: «Продажная женщина после соития, я тебя после урока так отдубасю… отдубашу…» ну, и тому подобное. Я ответил, без перевода…. Нет, не могу, всё-таки в переводе: « Жулик после соития, я тебя сам …побью». По классу поползла свежая новость: «Ланг и Арзамасцев стукаться будут». Едва прозвенел звонок, Эдик Устинов сказал: «Кто знает, что такое верх шума? Это в марте на крыше Ланг и Арзамасцев дерутся…» На крыше – не на крыше, но на школьном дворе… не успел я принять боксёрскую стойку, как получил ребром ладони по горлу, в ту же секунду руки мои, со всей скоростью, на какую я был способен замолотили по выставленным вперёд рукам Арзамасцева. Два раза они натыкались на что-то твёрдое, это могли быть либо зубы противника, либо рога. Я бы мог продолжать ещё долго – нас растащили. Цехмистров, держа меня двумя пальцами за воротник, сказал: «Лангуша, тебе хватит… Дальше мы сами…» и тесная кучка одноклассников быстро двинулась в сторону дома Арзамасцева. Периодически оттуда доносились звонкие лещи, затычицы и зуботрещины. А не воруй!

Мама приходит с работы – на ней лица нет. «Мама – что случилось?» – «Фёдор Александрович умер». Мы все ходили по дому тихонечко, только что не на цыпочках. День, два.… Потом всё утряслось и вошло в обычную колею.

Прочитав книгу Верзилина «Путешествие с домашними растениями», я увлёкся кактусами. В них меня привлекали оригинальность формы, красота цветения и экзотичность названий. Конечно, цереус, опунция, маммилярия или эпифиллюм звучат почти так же, как акация, жимолость, герань или традесканция. Но в моей коллекции появились корифанта слоновый зуб, ребуция мелковатая, селеницереус царица ночи и… моя гордость!.. эспостоа шерстистая, в народе называемая  «голова старика». Правда, такой кактус, как пейреския для меня никакого интереса не представлял, потому что у него листья совсем не суккулентные. Кстати, при более глубоком ознакомлении со своей коллекцией кактусов я узнал, что из 25 имеющихся у меня видов 4 были не кактусами, а видами молочаев. Нравилось в кактусах мне ещё и то, что, если я забывал их полить, они чувствовали себя ничуть не хуже, чем при достаточном поливе. Но, главное – названия! Гимнокалициум звёздчатый! Maihuenia poeppigii! И – эспостоа шерстистая!..  Вы только вслушайтесь, не правда ли, звучит, как музыка: Эс-по-сто-а?
Кстати, о названиях вообще. Я бы, например, ни за что не согласился жить в чешском городе Мадавоска, или в столице Непала, потому что, если бы меня спросили: «Вы где живёте?», мне пришлось бы отвечать: «Где? В Катман…, ну, короче, рядом с архитектурно-скульптурным комплексом Сваямбхунатх. Быть может, для жителей Мадавоски наша Сызрань также ассоциируется с чем-либо неаппетитным или не совсем привлекательным. Не хотел бы я жить и на улице Коцебу. Как ни хороши дела и велики заслуги Отто Евстафьевича, но его фамилия у меня всё время вызывала бы в памяти ЦЕКУБУ (Центральную Комиссию по улучшению быта учёных), а я б всё время сожалел, что я не член этой комиссии и даже не учёный, и впал бы в депрессию. С удовольствием жил бы я на улице Эспостоа, даже если она и шерстистая…
А учёные-кактусоводы, или систематики, зачем-то у филокактусов и эпифиллюмов поменяли названия. А, затем, наверное, чтобы все знали, что им не напрасно в своё время быт улучшали. Надо же отрабатывать как-то свои дачи и прочие привилегии.

Летом нас с Колькой, дабы мы меньше шлялись по улицам, отдавали иногда на «Летнюю оздоровительную площадку», на которой ежедневно, изо дня в день, кроме воскресенья, школьные же учителя, знающие нас как облупленных, устраивали нам три пытки. Пытка первая: нас вели в один из двух садов – Театральный или Александровский, где мы затевали какую-нибудь игру типа «Не рвать, ни щипать, вашу зелень показать!». А зеленью в то время назывались не баксы, а хлорофиллсодержащие составляющие растений, ну, листики. У кого листиков не оказывалось, получал в лоб. И вот, только ваш покорный слуга, обколотив кусочек подобранного стекла до круглой формы и обточив его острые края на камне, подложив под него листик, прикреплял спереди к рубашке, стянув её кисетиком с помощью из подола выдернутой нитки, так, что всем было видно наличие остеклённого кусочка зелени, как раздавалась команда «Строиться!» и нас вели назад в школу. На следующий день мы затевали новую игру, в самый разгар которой приходилось всё бросать и строиться. Однажды мы уже сделали факелы, чтобы подняться в «Грот» к убежищу бандитов, и пройти дальше по канализационному коллектору до театральных туалетов… «Строиться! Ланг и Кегель, что за палки у вас в руках?.. Факелы?.. Хорошо, выбросьте факелы и быстро в строй!» – Вот такая первая пытка.
Вторая пытка: «Быстро все разделись и по матрасам! Мёртвый час! Прекратить разговоры! Ланг, это и тебя касается!» – Матка боска ченстоховска, кто ж днём спит? Только те бандюги, которые по ночам «на дело» ходят. Кошмар! Весь месяц, все двадцать восемь «мёртвых» часов, я прободрствовал, выделив семь из них, что составляет, кажется, 25%, для проклинания дурацкого распорядка дня, а также тех, кто его выдумал, внедрил  и  блюл… ну, блюдил… ну, блюстил.
И третья пытка: перед  тем, как распустить нас по домам, нас кормили и на десерт давали очень вкусное ароматное рассыпчатое печенье, которое нам категорически запрещалось выносить с территории площадки. Нас обыскивали. Мне так хотелось угостить маму этим печеньем! Как-то я забросил печенье за майку на спине. Меня обшмонали, и, извлекши печенье из-за шиворота, заставили съесть. Другой раз я затырил печенье под тюбетейку.… С тем же результатом. Наконец, я додумался положить печенье в туфель вместо стельки. Фу, наконец-то! Я представлял, как мама вечерком, вернувшись с работы, скажет: «Ой, Вовка, как вкусно пахнет! Давай его съедим после ужина, но только, чур, пополам!»
Придя домой, я вынул печенье из туфля. Оно имело желеобразную консистенцию и крепко пахло поросёнком Васькой…

К дяде Саше из Ленинграда приехала племянница. Девочка была красивая, как фантик «Северное сияние». Но, она хотела загореть, как «Южная ночь» и сидела в садике возле дома, в лёгком сарафанчике, подставляя ростовскому солнышку, то стройные ножки, то нежное девичье плечико. Она читала «Сестру Керри». У неё были густые каштановые волосы, узкая талия, красивый разлёт бровей. Только рамки жанра не позволяют мне описывать её прелести более подробно. Речь-то, в конечном счёте, должна идти обо мне, любимом. Помню только, что, увидев её первый раз, я непроизвольно сделал глотательное движение  и  облизнул пересохшие губы.
Естественно, что посещение нами с Колькой туалета выросло в четыре раза. Каждый раз, проходя мима садика с читающей девочкой, мы старались привлечь чем-нибудь её внимание, и, помню, на 56-м посещении нам это удалось. Больше того, она сказала «Мальчики, а как вас зовут?» – «Вова! Коля! – ответили мы сначала вместе, потом порознь, потом снова вместе и застыли, не отрывая глаз от стройной шейки, больших карих глаз, крохотной родинки-бородавочки, словно «мушка» украшавшей нежную носогубную складочку.… Гм!.. «А как вас зовут?» – спросил я. Речь ведь обо мне идёт.
«Меня зовут Ада» – ответила девочка низким приятным голосом. В нём чувствовалась женственность, уверенность в себе, мелодичность бубенчика и звонкость колокольчика.… Гм… Потом она спросила: «А вы читали «Сестру Керри»? – «Нет! Да!» – ответили мы хором. Ада посмотрела на ответившего «Да!» недоверчиво, и мне пришлось добавить: «Мы с братом любим читать Драйзера, правда, Коля? А вы читали Дженни Герхардт?» – «Нет ещё, а у вас есть?» – «Нет, мы кому-то дали её читать, и её не вернули. Так что мы с Колей Дженни Герхард не успели прочитать» – «Ну, я вам дам её почитать, она есть у дяди Мити, я у него в шкафу видела…» – «А вы завтра выйдете гулять?» – спросил Колька. – «Выйду, – ответила Ада, – я вам «Дженни Герхардт» вынесу».

На следующий день мы раз восемь прошлись в вуз, потом раз шесть нарочно швыряли мячик, так, чтобы он катился на ту половину двора, где гостила гостья  дяди Саши, гостеприимно приглашённая им погостить. Наконец, на седьмой раз, когда мяч нечаянно влетел, пущенный меткой Колькиной ногой, в садик дяди Саши, вышла Ада. На ней было красивое платье, толстая коса, перекинутая через плечо, свешивалась на 6,4 сантиметров ниже тоненького пояска, подчёркивающего осиновость…ну, осиность… талии, в руках у неё была вышивка крестиком в пяльцах и она, разговаривая с нами, почти не отрывала глаз от вышивки, только раз 18 посмотрела на Кольку и 4 раза на меня, её чёрные густые ресницы бросали чёрную густую тень на начинающие смуглеть под тёплым золотистым солнцем щёки, покрытые еле заметным пушком тёплого золотистого цвета.… Гм… Она сказала: «Вы знаетё, дядя Митя странный какой-то…» – Она чуть-чуть шепелявила, вернее, произносила букву «р» на манер японцев, так что у неё выходило «стрланный какой-то…». – «Он сначала спрлосил, сама ли я буду читать, или думаю дать кому-нибудь. Я сказала, что сама, а потом может быть дам почитать мальчикам из дома, которлый выходит на улицу. Тогда он заперл шкаф на ключ и сказал: «Я свою библиотеку не даю читать никому, я категорлически запрлещаю прликасаться к моим книгам!» Будто я съем, или испачкаю его книги.… Очень стрланый…» – «Это называется библиотаф. А что вы вышиваете?» – спросил я. – «Рлисунок…» – сказала Ада и посмотрела на Колю. «Красиво, – сказал я, – у меня мама тоже вышивает, тоже красиво. А вы не рисуете?» – «Рлисую, – ответила Ада и взглянула на Кольку, – а вы?» – «Я умею  только раскрашивать уже готовые рисунки, – сказал я, – а давайте на «ты», а то вот у кого вы сейчас спросили «а вы?» – «У вас… у тебя… у обоих, – засмеялась Ада  и  бегло взглянула на меня, – а вот вы… ты… мог бы мне рласкрласить один рлисунок, на нём цвета условными значками обозначены» – «Запросто!» – «А ты, Коля?» – «Ой, нет, это девчачье дело – цветочки красить. Я б что-нибудь молотком!» – брат впервые за сегодня вставил своё слово. – «Прлавда?» – Ада с уважением посмотрела на него. – «А ты, значит, мог бы, да, Володя?» – «Да запросто!» – «Только учти, рлисунок большой, крласить долго прлидётся!» – «Ну, покажи, что за рисунок.… А своих рисунков у тебя с собой нет?» – «Есть один, я сейчас прлинесу» – Ада выносит альбом и сложенный вчетверо лист. В альбоме выполненный в карандаше рисунок с картины Шишкина «На острове Валаам». – «Здорово!» – говорю я восхищённо. – «А тебе нрлавится, Коля?» – «Нравится. Так даже Вовка не сможет…» – «Прлавда?» – «Правда. Ты покажи, что ему принесла…» – «А, вот смотрлите… вот смотрли, Вова…» – Она раскрывает рисунок для вышивки крестом, в котором угадывается девица, держащая огромный букет цветов в чём-то напоминающем ведро. И примерно такого же размера. По рисунку видно, что только в «ведре» четыре или пять красок, а сколько же в цветах?! Но отступать поздно. Я беру рисунок и говорю: «Завтра получишь раскрашенный» – «Прлавда?» – «Можешь не сомневаться…»

Вечером, после ужина, я сажусь за рисунок. К десяти часам я раскрасил ведро. К одиннадцати – передник и кофту. К двенадцати мама сказала: «Володёнок, иди спать, завтра дорисуешь» – «Мама, я обещал к утру нарисовать. Я свет завешу…» – «Не надо, я когда спать хочу, могу под прожектором уснуть» – «Спи, мамуля» – Я всё-таки повесил на абажур газету так, что на мамино лицо падала густая тень. К часу руки, лицо и волосы девицы были раскрашены. К двум часам плетень и часть фона. К трём мама спросила «Володя, который час?» – «Время позднее, – сказал я, – но, думаю, что успею». К четырём был раскрашен весь фон. К пяти – листва, а к гимну Советского Союза поспели и цветочки. Под выражение «Переходим к водным процедурам» я  ополоснул свою сонную рожу и пошёл спать. Уходя на работу, мама разбудила меня. А к десяти Колька опять нечаянно так влепил мячиком во входную дверь дяди Саши, что во всех четырёх окнах показались удивлённые лица родственников Ады, вкупе с ней самой. Ада вышла. Я сказал: «Принимай заказ!» – «Рласкрласил?» – «Я ж обещал!..» – «Прлавда? Какой ты молодец!» – сказала Ада и посмотрела на Кольку.
– Ну, вы тут поболтайте, – разрешил я, – а у меня ещё дела.
И я пошёл досыпать до маминого возвращения с работы.

Колька показывает мне записку. Привожу дословно: «Да или нет? Напиши ответ».

Колька вручает Аде записку, сказав: «Прочтёшь дома, за ответом приду завтра!»

Колька показывает мне ответ: «Да!»

Колька говорит: «Ада, мы с Вовкой идём в кино. Пошли с нами!» – «Сейчас спрошу у тёти Шуры…» – Возвращается: «Отпустили до десяти!»

Колька говорит мне: «Мы с Адой идём в кино. Пошли с нами!» – «Сейчас спрошу у мамы… » – Постояв полминутки за дверью в коридоре, возвращаюсь: «Мама не пустила!»

Колька собирается проводить Аду на вокзал. «Володя, – говорит Ада, – ну, ты будешь писать мне письма?» – «Ада, я охотно тебе отвечу на твоё письмо…» – «А почему ты не хочешь меня проводить до вокзала?» – «Не хочу мешать братскому счастью!» – на всякий случай горько вздохнув, отвечаю я.

Мы едем в пионерский лагерь. В вагоне духота, в окна летит паровозная сажа. Мимо окон проносятся поля подсолнечника, проскакивают будки обходчиков, на зелёном откосе проплывает надпись: белыми огромными буквами из цветов выложены слова:  «СЛАВА  ВЕЛИКОМУ СТАЛИНУ!». Из репродуктора льётся: «Сталин – наша слава боевая, Сталин – наша гордость и почёт, с песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идёт!». В соседнем вагонном отсеке громко разговаривают. Первый голос: «Я вчера «Правду» купил. Не поленился, подсчитал: тридцать шесть раз повторяется… Других имён во всей газете только четырнадцать». Второй голос: «Моя бы воля – я бы эту сволочь проклятую своими собственными руками задушил…». С противоположной стороны доносится: «Три-четыре…. Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!!!». Мы едем в пионерлагерь.

Пионерлагерь «Салоники» на побережье Чёрного моря, на станции Лазаревская между Туапсе и Сочи, вернее, в трёх километрах от станции и от моря. Сам лагерь – спальные, административный и столовый корпуса – расположен на площадке, слегка вытянутой вдоль горной речки, с другой стороны лагеря огороженный забором колхозный сливовый сад. Параллельно фасадному забору идёт асфальтированное шоссе, вскоре сворачивающее и тоже идущее вдоль речки к морю, а сзади площадки заборчик, за которым идёт среди зарослей деревьев дорога, ведущая в горы. У нас всё, как положено: побудка, зарядка,  утренняя линейка, завтрак, поход к морю, возвращение, свободное время, полдник, свободное время и организационные мероприятия, обед, свободное время, ужин, вечерняя линейка, отбой, сон. Иногда – походы. Итак…
Мы идём на море. Море! Тёплое южное море, которое я полюбил с двухлетнего возраста, когда в сороковом году папа с мамой ездили в Геленджик. Помню берег с галькой, отца, заплывшего так далеко, что порою среди волн совсем исчезала его голова, долгое его отсутствие. Потом помню, что он выбрасывал на берег медуз, а мама говорила мне: «Володёнок, не трогай руками, а то будут глазки болеть…». И помню жутко-восторженное ощущение, когда мама внезапно окунула меня в воду. Всё. Больше не помню ничего. Хочу вспомнить, вернуть те ощущения радости от прохлады воды и тепла воздуха, близости мамы и папы, беззаботности, бесконечности моря и чего-то интересного и огромного как море впереди…
– Так! Первый отряд – раздéлись, положили полотенца на гальку. Все легли на правый бок. Пащенко – на правый, а не на левый. Лежим пять минут… Краснов, купаться будем после солнечных ванн.… Так, перевернулись на живот. Пащенко, «на живот» – это спиной вверх, вот так. Шаликов, перестань класть горячие камни на спину соседу. Кто там… Я за твоим… гм… спиной не вижу. А, Ланг.… Так! Все на левый бок. Так, Ланг, пять минут не прошло ещё. Ну и что же, что ты до трехсот досчитал.… А у меня секундомер в руках, ещё двадцать секунд… Значит , быстро считал… Так, все на спину, глаза закрыли. Ланг, ты зачем Шаликову на живот кладёшь камни? Он тебе клал… Он тебе на спину клал! Так, перестали разговаривать. Сейчас, через минуту, вы пойдёте купаться. Купаться пять минут. За меня не заплывать. Кто заплывёт – утоплю лично! Потом он будет удалён из воды и не пойдёт на море завтра…
Ёлки зелёные, ехать через полстраны, потом переть три километра туда и три обратно из-за пяти минут морского купания?
– А почему так мало?
– Ланг, потому что надо к воде привыкать постепенно. Завтра будем купаться десять минут.
– Но, я, например, дома целый день на пляже и из воды не выхожу по часу… Мне ж теперь надо постепенно отвыкать от такого режима…
– Так! Хватит разговаривать.… Все на берег… Так! Второй отряд,  раздéлись, расстелили полотенчики, легли на правый бок. Мышков, с девочками будете купаться дома. Ну, Мешков, ах, Машков! Хорошо, я попрошу Эмму Петровну, старшую пионервожатую, чтобы тебя завтра взяли с собой девочки. Так, перевернулись на живот…

Однажды, выйдя ночью из спального корпуса, не помню зачем, я не захотел идти метров триста до лагерного туалета, а, обойдя корпус со стороны, где не было окон, а росли кустики, не могу припомнить для чего, присел на корточки. И увидел пробивающийся из-под земли яркий свет. Нет, если кто подумает, что я решил, что это подземная база абреков – он не прав. Первая мысль была – Сумченко спер у Дмитрия Сергеевича его электрофонарик и  заховал его под кустом, чтоб перед отъездом откопать и увезти. Но, почему же он его не потушил? Батарейка скоро сядет, да и свет идёт такой, что фонарик может найти любой, кто забудет зачем он ночью здесь очутился. Вдруг я вижу, что в полуметре закопано ещё два фонарика. Я ущипнул себя за руку. Я оглянулся, не пробивается ли тоненький лучик откуда-либо. Сзади была глухая стена. Я сорвал с куста веточку, ободрал с неё листья, не дав им пропасть бесполезно, поправил одежду и ткнул веточкой в фонарик. Им оказалась гнилушка. Я никогда не думал, что она светится так ярко… Выкопав три здоровенных гнилушки, я принёс их в палату, и положил под кровать, представляя как завтра ночью, завернувшись в простыню и, вложив в свои глазницы гнилушки, на манер того, как часовщики вставляют туда свои лупы, я остановлюсь перед Сумченко и, протянув к нему костлявые руки, скажу голосом Прасковьи Михайловны: «Просыпайся…Я пришла за тобой!..». Надо только рассчитать силу голоса так, чтобы не проснулся Дмитрий Сергеевич, а то придётся идти за ним, и без простыни.
Утром, за порцией запеканки, я вспомнил о гнилушках. «Сейчас, после линейки, придам им форму линзы часовщика, а вечером…. О!..». Вернувшись с линейки, я полез под кровать. Пусто.… Только лёгкий запах карболки говорил о том, что влажная уборка детских пионерлагерей проводится не только в отчётах пионервожатых.

Сделав из тетрадной скрепки крючок, привязав его к нитке, мы пошли на речку ловить форель. В качестве наживки использовался шарик хлебного мякиша. Форель стояла в быстро текущей мимо неё воде, казалось, неподвижно, лишь изредка шевеля плавниками или хвостом. Я поднёс моё орудие лова почти вплотную к губам рыбки. Она брезгливо отодвинулась. Я повторил попытку. С тем же результатом. Ладно, я тебя и рукой поймаю.
Скоро я убедился, что форель гораздо более проворна, чем цицинделла кампестрис, и отказался от рыбной ловли. Мои спутники оказались более удачливыми. Одну рыбину удалось поймать Серёжиной майкой, другую Витиными трусами. Потом был разведен костерок, и рыбки поджарились на тоненьких палочках. Мне дали попробовать. Вкус рыбьего жира был мне ненавистен с детства, тем более без соли.

Мы идём в поход. Поход! Таинственное слово, обещающее новизну впечатлений, смену ландшафтов, встречу с неведомым… Мы берём с собой походные фляги с водой. У кого это армейские фляжки, у одного мальчика хитрое сооружение, окружённое металлическим кожухом. Это называется термос. У меня – пол-литровая бутылка в матерчатом мешочке, сделанном тётей Маней в виде кисета с затягивающейся тесёмкой, за которую я несу свою фляжку. Во фляжке вода, набранная из горной речки, такая холодная, что ломит зубы. Это не беда – матерчатый футляр чёрный, и я уже знаю, что он очень скоро раскалится на солнце и вода согреется. Мы идём по горной дороге с небольшим наклоном вверх. Идти не трудно. Дома, на 29 линии, возвращаясь с Дона, приходится преодолевать более крутой склон. Вокруг зелёное буйство. Попадаются лианы, есть и экзотические растения. Вот инжир. Сейчас он ещё зелёный, только кое-где виднеются отдельные сиренево-синие ягоды. Они называются фигами, а по размеру на кукиш совсем не похожи, по крайней мере, на мой кукиш. Нет, может быть у Ивана Поддубного, или Ильи Муромца был такой кукиш, почему-то же назвали инжир фигой… Вожатый сделал краткий привал и разрешил желающим влезть на дерево, чтобы полакомиться  кукишами. «А кто свалится – убью!» – пошутил он. Кто свалится – так шандарахнется, что будет как вот этот кукиш, из которого во все стороны брызнула спелая мякоть – это те, кто взобрался на дерево, решили поделиться лакомством со стоящими внизу. Шмяк! Ещё одна сине-сиреневая клякса появилась рядом с моими ногами. Я поднял остатки и, стряхнув снизу камешки и веточки, отправил себе в рот. Приторно-сладкая и шершавая от множества мельчайших косточек-крупинок мякоть мне понравилась, и я крикнул наверх: «Кидай ещё!». Кто-то, до кого долетел мой крик, на секунду перестал работать челюстями и крикнул мне: «Давай, залазь сам сюда!». Потом всё же кинул вниз спелую инжирину, которую я умудрился поймать вытащенной из трусиков рубашкой, быстро оприходовал и вожделенно уставился вверх в ожидании следующего дара от вышевисящих. Но, тут вожатый скомандовал: «Конец привала. Слезать! Строиться. С левой ноги шагом… марш! Запе-вай!.. «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры – дети рабочих. Близится эра светлых годов, клич пионера – к (не помню к чему, кажется к бою?!) готов!» Лучше б «к походу» готов. Или «к инжиру» готов.
– Ланг, почему не поёшь?
– Да я слов не знаю, товарищ пионервожатый.
– Дмитрий Сергеевич меня зовут… Мошкин, вечером продиктуй слова Лангу. Да, Машкин.… А, Машков! Ланг, к следующему походу песню выучить, иначе в поход не пойдёшь…
– Дмитрий Сергеевич, я вспомнил: «Всегда будь!»
– Что « Всегда будь?»
– «…готов!.. »
– К чему готов?
– А там не сказано. Там просто – «Будь готов!» И всё…
– Так. Короткий привал, минут пятнадцать. Инжира поблизости нет, есть дикая груша – это налево. Есть кизил – это направо. Больше двадцати метров от дороги не отходить! Кто отходит на двадцать пять – убью! – шутит Дмитрий Сергеевич и, повернув направо, начинает пастись в кизиловых зарослях.
Я подхожу к кусту, пробую ягодку. Вкус – изумительный! Я делаю «про запас» несколько глотков прохладной воды, выбулькиваю остатки на землю и начинаю набивать спелыми кизиловыми ягодами свою флягу, изредка отправляя ягодку-другую себе в рот. Я, кажется, начинаю понимать, что такое «пищевой резерв» и «кормовая база». Фляжка почти полна. Я стучу донышком по ноге, утрамбовывая кизиловые ягоды, и как раз успеваю набить флягу до верху, когда слышу: «Конец привала. Стройся! Запе-вай! «Взвейтесь кострами…». Я бы, например, ещё часок попасся на кизиле. Потом кто-то запел:
………..«Вова за домом нашёл пулемёт…
………..Больше в деревне никто не живёт…»
Не помню, может быть это даже я запел своим плохо поставленным козлетоном…
– Прекратите петь глупости, – сказал Дмитрий Сергеевич.

Я натёр ногу. Официальная медицина называет это «натоптыш», у нас дома называли «водянкой», наступать на внутреннюю часть стопы больно, и я иду, внимательнейшим образом глядя себе под ноги, чтобы не наступить больным местом на камень. Что-то ярко блеснуло, как осколок стекла. «Откуда здесь быть стеклу?» – мелькнуло в голове. Я наклонился и поднял удивительной красоты кристаллик горного хрусталя. Сантиметра полтора длиной, заострённый, как плохо зачиненный карандаш, другой стороной он врастал в непрозрачную породу  и  у основания был, как бы, молочным. Я не уверен в точности, но, для себя я определил его. как дымчатый горный хрусталь, хотя, возможно, он был и обычным горным хрусталём. Вот это трофей! Вот это украшение моей коллекции! Даже нога прошла! Я пригляделся – просто водянка лопнула…
Ещё один «привал» был среди кустов орешника-фундука, называемого некоторыми «лещина». Я сделал попытку раскусить орех. Не вышло. Ну, ладно, нарву, потом камнями поколю. Что-нибудь около стакана орешков я забросил себе за майку.
Вскоре мы дошли до каменных валунов – конечной цели похода. «Дольмены», как назвал их Дмитрий Сергеевич, представляли собой огромные, метра два с половиной в диаметре валуны, штуки три или четыре, лежащие плотной кучкой. В боку одного из них зияло отверстие идеально круглой формы, чуть уже жерла канализационного люка, за которым находилась полость, в которую каждый из нас залезал, а дальше – по вкусу залезавших. Кто кричал, кто ощупывал внутренность полости (погребальной камеры пращуров). Я постучал по днищу – мне показалось, что дно тонкое и под ним есть ещё одна полость. К чести пионерского отряда, внутри дольмена ничем предосудительным не пахло и карапузикам там делать было нечего. Кто-то пустил слух, что внутри спрятано сокровище, а я так до сих пор уверен, что это так, но, до настоящего времени ни с кем своей уверенностью не делился, в эгоистическом желании овладеть сокровищем в одиночку.
Вернулись мы более коротким путём, по шоссе, и почему этим путём не пошли сразу? А, я думаю, Дмитрий Сергеевич просто захотел нас побаловать кизилом. Орешки я, уже по дороге назад, решил отвезти домой, угостить маму, тётю Маню и тётю Асю, и, придя в лагерь, сходил в камеру хранения и высыпал их в рюкзак.
На этом поход, собственно, и  закончился.
«Вот он, мой пищевой резерв» – потрогал я горячую фляжку. Я повесил её над кроватью, на гвоздь, торчащий из выступа стены над головой  и отправился на ужин, принимать очередную порцию вермишелевой запеканки со сливовым повидлом и жиденького компота из сухофруктов. Отужинавшие тихонько, тайком от пионервожатых, напевали:
………….«Каши не дали, котлет не дают.
………….Дайте хоть супу!
…………Из кухни доносится повара бас:
………..«Чешите за луком!»
А потом, как говорится в лучших образцах школьных сочинений на тему «Как я провёл лето» – «усталые, но довольные, мы вернулись домой». Дмитрий Сергеевич на сон грядущий почитал нам какой-то ужастик про замок, в котором, ну, не то чтобы водились привидения, но, статуи приходили в движение, в глазных щелях железных рыцарей появлялись чьи-то внимательные глаза, посетителей замка охватывал леденящий ужас, отчего они быстро делились наворованными сокровищами с истинными наследниками, и те, усталые, но довольные, женились на дочерях посетителей.… Под эти финальные аккорды ужастика  мы  засы… па… …хрр… хррр…
Проснулся я  оттого, что на меня капала кровь.… В слабом свете месяца я в ужасе увидел, что в крови была вся подушка, тонкая струйка крови уже стекла с подушки на простыню и впитывалась в матрас. Видимо, кого-то из пионеров зарезали на чердаке абреки, предварительно просверлив отверстие для стока крови над моей головой. Дрожащими руками я шарил по стене в поисках выключателя, оставляя кровавые пятна на водоэмульсионной краске. Я забыл имя нашего пионервожатого, иначе я бы уже истошно завопил.… Наконец, я нашарил выключатель…  О, едри твою переспевшего кизила мать нехай! Из моей кормовой базы на подушку мерно капал забродивший пищевой резерв.… Когда меня понесут хоронить, вспомните, что, не случись со мной этого происшествия, я бы протянул ещё недельку!..

В лагерь приехала мама. – «Мамочка, мышка моя, как же ты здесь очутилась?» – «Володька… – мама чуть не плачет, – в командировку напросилась. Загорел-то как, а худой по-прежнему…» – «Мама, ну ты же знаешь, – это у меня конституция такая, сталинская…» – «Никогда так больше не говори.… Спроси у вожатого, можно ли нам пойти на море» – «С родителями можно, а если без родителей – убью!» – сказал проходивший мимо Дмитрий Сергеевич. – «Мамуля, не бойся, дядя шутит…» – «Я понимаю.… Пошли, моё сокровище».
По дороге я поделился с мамой всеми новостями, рассказал о приятелях, неприятелях, о гнилушках и форели в горной речке, о горном хрустале и «пищевом резерве… Мы пришли. «Ты скажи, как вас кормят?» – «На убой. Только не так вкусно, как дома…» – «Мышонок мой, а я тебе домашних пончиков привезла, а ещё тут колбаска, инжир…» – «Мамулька, я есть не хочу… Я купаться хочу!» – «Ну, беги…» – мама смотрит на часики. Я: «Мама, ты тоже только на десять минут в воду отпускаешь?» – «Нет, Володёнок! Просто у меня через два часа пригородный, мне ещё на работу надо…»
Я вылезаю, подрагивая, из воды и ложусь на полотенце. «Вот мама – и это не забыла!..» Меня охватывает ощущение полного, безграничного, как море счастья. Тихо, тепло, ни откуда не дует и мама рядом. Как в Геленджике.… Только папа больше никогда не приплывёт…
– Мама, а ты завтра придёшь?
– Не могу, Володёнок, мы завтра возвращаемся в Ростов.
Потом мама приводит меня в лагерь. Я говорю: «Подожди, я тебя с моим другом познакомлю…» – «Володёнок, ты прости, но мне уже некогда…» – «Ну, подожди хоть пять минут, я из камеры хранения возьму орешков-фундук, тебе берёг» – «Не могу, моя радость, пригородный через полчаса. Привезёшь. Уже и осталось-то дней двенадцать…». Мама целует меня и быстро уходит опять в сторону моря, я провожаю её глазами, пока она не скрывается за поворотом.

– Вов, ты где был? Ты полдник пропустил…
– А что давали?
– Запеканку и компот. Мы втроём твою порцию размотали и сожрали. И компот выпили.
– Компот – жаль. Я б сейчас не отказался.… Накупался, на солнышке нажарился…
– Ты что, на море был?
– Аhа!
– Так выгонят же из лагеря, если узнают…
– А Димитька уже знает…
– Ну, и чо?
– Ну, и ничо! Он сам отпустил…
– ? ? ?
– Я с мамой был, мама ко мне приезжала. Из Ростова.
– Счастливый.… Ну, и чо, завтра опять пойдёшь?
– Завтра? Завтра – не получится, уехала уже мама…
– Жалко, а то б мы и завтра твою порцию съели…
– Витёк, ты вот что, позови Серенького и Петушка. – Это «собутыльники», друзья и соседи по столу. – А я пока остатки своего кизила водичкой разбавлю.
– А чо?
– А вот чо! – я развернул бумажный пакет. Глазам предстали десяток пончиков, десятка полтора ярких шоколадных конфет, я по привычке рассматриваю фантики: «Южная ночь», «Ласточка», «Ривьера»… А ещё граммов четыреста «Золотого ключика», ворох инжира и большой кусяра копчёной колбасы.

Не жрамши – не выйдет, а жрамши – очень даже выходит! Я побрёл в туалет.  Довольно большое здание было перегорожено на четыре отсека. Два из них предназначались для менее, а два для более прекрасного пола, причём кирпичная перегородка разделяла «однополые» отсеки, а деревянная – «разнополые». В деревянной, примерно в полутора метрах от пола, зияла щель, видимо, проделанная перочинным ножичком, чуть выше по обе стороны от щели, на побеленной стене, были заметны два тёмных пятна, скорее всего от рук упиравшихся в стену наблюдателей. Щель была тоньше обычно бывающих в почтовом ящике, но вполне достаточной для обзора. «Ну что там можно разглядеть?» – размышлял я, сидя на корточках и глядя на щель. И вдруг в щели появились чьи-то внимательные глаза, как давеча в ужастике… «Брысь!!!» – заорал я так громко, что цель посещения этого заведения была сразу достигнута. Перед уходом я заглянул в щель, в зале заседаний никого не было, но сумрак, царящий там, ещё раз подтвердил мою догадку о том, что ничего интересного там разглядеть было невозможно. «Эх, девочки, – подумал я, выходя из туалета, – вас бы в мужское отделение нашей Ростовской бани на 21-й линии – вот бы впечатлений было!..» Метрах в двадцати от туалета стояли четыре девчонки и, не мигая, смотрели мне в глаза. «Какая же из вас на меня из щели таращилась, – подумал я, – жаль, я цвет глаз не заметил…».
Вернувшись в барак… – простите, в спальный корпус…– я поступил не по-мужски. Я сказал:
– Пацаны, а вы знаете, что девчата за нами из своего сортира подглядывают?
Кто-то сказал:
– Я знаю. Я видел в щёлку глаза. Я ей поболтал, чтобы лучше видно было – запищала и слиняла. Я сикать ходил…
Кто-то прибавил:
– Это они наши письки сравнивают, у кого больше.
Коля Филин сказал:
– А чего сравнивать, такого дрючка, как у меня, даже у Дмитрия Сергеевича нет. Во! – и показал свою гордость.
Я вспомнил анекдот:
– Приезжает одна баба деревенская в Москву, а ей сказали, мол, как приедешь, сразу иди в мéтро. – А как я узнаю? – Ну, там такая большая буква «М», и кафель там, красота такая.… Ну, приехала на Белорусский вокзал, только вышла – буква «М», заходит – кафель, красота, мужик спиной стоит. Она: «Простите, это мéтро?» – Мужик оборачивается: «Что ты, жэнщина, нэ выдишь – всего полмэтра?!» Коля, это не ты был?
Дружный хохот был мне наградой. А наказанием было то, что все оставшиеся 12 дней все девчонки, обедающие вместе с нами в столовой, неотрывно смотрели мне в глаза. Пытка безболезненная, но неприятная.

Мы снова на море. Купаться можно уже двадцать минут, и это хорошо. Плохо, что долго ждать, пока накупается второй отряд. Но, я даром времени не теряю. Бродя по полосе прибоя, я поднимаю кремешки. Вот чёрный с белыми полосками. Неужели агат? Ладно, дома разберёмся. Вот тютелька-в-тютельку семечка, вернее, осиновый скрипун. Красиво.… А это, наверное, халцедон. Да, не забыть от того голыша, что на берегу нашей речки, отколошматить кусок – это точно полевой шпат, правда не исландский – тот раскалывается на совершенно правильные ромбики, вернее, параллелепипеды. А это что, красненькое? Я поднимаю полупрозрачный камешек с сиреневым отливом, с одной стороны, в углублении, его поверхность покрыта такими же по цвету кристалликами. С другой стороны можно различить концентрическую слоистость, образованную более насыщенным красным цветом. Теперь я не сомневаюсь, что это сердолик. Из таких камешков японцы делают нэцкэ, египтяне – священных скарабеев, а древние греки – камеи…

На берегу нашей горной речушки я нашёл белый плоский камешек совершенно правильной овальной формы, размером с десертную ложку.  Первой мыслью было вырезать камею и подарить её маме. Потом я вспомнил, что мама никогда никаких брошек не носит, да и камею вырезать я не сумею. А камень удивительно мягкий, конечно, гораздо твёрже мела, но, своим перочинным ножичком я довольно быстро превратил его в «куриного бога», проковыряв две глубокие ямки около узкой стороны, вскоре превратившиеся в сквозное отверстие. Потом с одной стороны я вырезал сердечко, вернее, срезал камень вокруг рисунка червонного туза, и вспомнил как тётя Маня в Георгиевске вырезала трафаретку для игральных карт. «Вот кому я подарю этот камешек! Пусть тётя Маня хоть до вечера поносит… Крестика она не носит, а в бога, похоже, верит…». С другой стороны камня я срезал всё лишнее, кроме православного креста с косой перекладиной. Как не мягок был камешек, но ножик пришлось точить не раз. Благо и оселков вокруг было полно – всё побережье Чёрного моря и горной речки.

Предпоследний день в лагере был светел и тёпел. Завтра домой. Кто обрадован, например, я, а кто и опечален – видимо дома ещё хуже. Завтрак. Сегодня к запеканке дали не сливовое, а грушевое повидло, не скажу, что вкуснее, но разнообразнее. И в компот что-то добавлено. Может быть, даже сахар.
– Витёк, ты наелся? – спросил я Машкова.
– Не-а…
– Вот и я не-а. Пошли сливы колхозные на червивость проверять?
– Ага.… А там стукарь с винтарём – как впаяет в жопу порцию соли – никаких слив не захочется.
– Витёк, во-первых, у него не винтарь, а берданка, значит соль полетит недалеко. Во-вторых – стукарь будет нас ждать, где всех, возле сортира, а мы обойдём сад и нахально через фасадный забор перелезем. Там нас никто не ждёт.
– А из лагеря как выйдешь? Там на воротах не наши стоят, и вообще сегодня там бабьё…
– Да, а если … – Мы переглянулись и, поняв друг друга без слов, взяв в руки по паре хворостин, пошли к выходу «в горы». Вечером должен быть костёр с песней «Взвейтесь кострами…» Мы подошли. – «Вы куда?» – девица, лопаясь от гордости за то, что ей доверен такой важный пост, выставила вперёд то, чему ещё расти и расти. «Топливо для костра!» – я выставил вперёд сухую ветку. – «Что я дура, что ли? Для костра нужно вон сколько!» – она взмахнула руками. – «Конечно, дура,  – сказал Витёк, – вон сколько, – он взмахнул руками, – нам и поручили собрать. Это образчики!» – «Сдашь по смене: два пионера придут после сбора топлива. Открывай!» – сказал я.
Пройдя полянку, на которой уже громоздилась огромная куча сухостоя, добавив к куче ещё по паре веточек, мы свернули направо, прошли ещё метров пятьдесят, обходя кусты и оплетённые лианами деревья,  и.… Перед нами стояло огромное инжирное дерево, снизу доверху облепленное спелейшим инжиром. Нижние ветки были в пределах дставаемости, так что пастись можно было, даже не влезая на дерево. «Я фто-то не врубаюфь, фто ли об этом никто не внает?» – спрашивает Витёк с полным ртом. – «Похове на то… – отвечаю я, – валь, фто вавтра уевваем, я бы вдефь еффё недельку попаффя…».

Перед тем, как вспыхнула гора сухостоя, к нам подошла девочка, охранявшая выход, и спросила, указывая на кучу, размером с тот шалаш, в котором ночевал Ленин: «Это всё вы насобирали?» – «А что?» – ответил Витёк вопросом на вопрос. А я откровенно сказал: «Не всё, конечно, нам и другие помогали».

Последний день. Снимок на память. Торжественная  линейка закрытия. Взвешивание. Ланг! Поправился на один килограмм. Я бурчу себе под нос: «Если бы не вчерашний инжир – похудел бы на два»… Потом мы идём в камеру хранения, я забираю свой рюкзак и – о мама рóдная! – на месте тех выступов, которые образовывали орешки – аккуратные дырочки, как от пуль. Я спрашиваю у кладовщика: «У вас тут мыши есть?» – «Полно!» – отвечает кладовщик.
Ну, возвращение назад в Ростов – это отдельная песня. Когда-нибудь напишу «Мемуары. Часть II. Возвращение».
На вокзале меня встречает мама. Эх, не успел купить орешков…
– Мамуля, прости меня, ничего тебе не привёз, даже орешков, – их в лагере мыши съели…

Тётя Маня спрашивает: «Это ты сам сделал?» – «Сам, тётя Маня!» – «Чем же ты пилил?» – «Перочинным ножичком, тётя Маня, – камешек мягкий…» – «Спасибо, Володя…» – Тётя Маня вдевает в дырочку цветной шнурочек и вешает себе на шею, как ладанку. Много лет спустя, когда тётю Маню хоронили, я увидел свой крестик, привязанный к левой бретельке лифчика.

Лёнька Мащеев приходит и говорит. «Ну, и скукота.… Дай какую-нибудь книжку почитать». Невероятно! Лёнька – и «почитать». Это как мне – обои клеить… «Ну, выбирай» – «Не, ты сам дай, только интересную» – «Ну, на интересную!» – Я протягиваю ему «Али Бабу и сорок разбойников» с лично мною раскрашенными картинками. – «Не, эта тоненькая…» – «Так тебе читать, или гвозди забивать?» – «Х-х-х.… Давай толстую» – «Ну, на!» – Я протянул Лёньке Сталибраса – «Интересная?» – «Не то слово! Вещь!» – Лёнька уходит. Я делаю жоску. Жоска, или жостка, точно не знаю, так как ни в одном из словарей этого слова не встречал, – это круглый, размером с пятикопеечную монету, кусочек меха, к которому крепится кругленький кусочек свинца, лучше всего из оболочки кабеля. Жоска подбрасывается внутренней стороной стопы. Она быстро взлетает вертикально, если подбить правильно, и значительно медленнее падает, так как распушённый мех замедляет падение. Пока она падает, нужно переступить, чтобы оказаться как раз под ней, и снова подкинуть её ногой. И так, пока жоска не упадёт на землю. Играет несколько человек. Побеждает набивший больше.
Возвращается Лёнька: «Ты что мне дал?» – «Толстую интересную книгу, как ты просил» – «Х-х-х… Ты дай про приключения или про дедуктив» – «Детектив? Нет у меня «про детектив». Про любовь хочешь?» – «Ну, тогда старинную…» – «Да, ёлкина шишка, ну, у тебя и потребности.… Вот «Безобразная герцогиня» Фейхтвангера, хочешь? Старинней у меня нет» – «Давай.… А ты что, жоску делаешь?» – «Её, родимую…» – Лёнька уходит. Наконец, жоска готова. Распушив её, как полагается, я подкинул её вверх и, не дав упасть, подцепил ногой. Жоска летит почти горизонтально и падает за сундук. Я выковыриваю её из-за сундука кочергой, одновременно вытаскивая потерянный в прошлом месяце чулок и в прошлом году чулочную резинку. Пыль и сухие мухи тщательно сдуваются и я снова подбиваю жоску. На этот раз получилось лучше. Жоска летит по эллиптической параболе, описывая фигуры Лиссажу, и падает в банку с повидлом на кухонном столе. Хорошо, что пыль и сухие мухи были сдуты самым тщательным образом! В третий раз, неимоверно вывернув ногу, мне удаётся подбросить её почти вертикально, догнать в прыжке и подбить второй раз. Теперь жоска летит в открытый рукомойник между печкой и кухонным столиком. Хорошо, что не в тазик с помоями, а так – даже мыть от повидла не надо. Спустя пару часов, я сумел подбить жоску в третий раз. Рекорд! Теперь можно выходить на междворовые соревнования.… Ну, ещё разок и… на этот раз – в тазик с помоями…

…триста двадцать пять… триста двадцать шесть… триста двадцать семь… – громко считает Генка Мироненко, подбивая свою жоску… – триста тридцать девять… триста сорок… триста сорок один…– наконец жоска отлетает на порядочное расстояние. Генка догоняет её и по-стрельцовски пушечным ударом финтилит на крышу домика, в котором живёт Юрка Туманов. «Триста сорок два. Ну, давай ты!» – Я вынимаю из кармана свою жоску, распушиваю и спрашиваю: «Генка, а ты алгебру сделал?» – «Сделал» – «Дай скатать!» – «Ну, пошли…» – Мы заходим во двор, по наружной лестнице поднимаемся на второй этаж. «Мама, папа, знакомьтесь, – это Володя Ланг!» – «Очень приятно…» – я раскланиваюсь и начинаю развязывать шнурки, лихорадочно вспоминая, где я мог видеть Генкиного отца. Списывая «а квадрат, плюс бэ квадрат, минус цэ квадрат», я вдруг вспоминаю брунчалку, стремительно убегающее колесо… «Генка, – шепчу я, – а кем папа работает?» – «Водителем троллейбуса…».

Тётя Ася рассказывает о двух женщинах, сёстрах, которых должны были переселить из аварийного здания во вновь выстроенное, оттуда выселили, а в новом доме только начали их этаж строить.
– Я хочу их в кухню летнюю пустить, – говорит тётя Ася.
– Ну, пошли, хоть немного уберём там, – сказала тётя Маня, – а то там такой свинюшник…
– Свинарник? – уточнил я.
– Нет именно свинюшник, в свинарнике чище. Кстати, девочки, я на базаре видела – поросяток продают – вот таких! – тётя Маня расставила пальцы. У меня непроизвольно вырвалось:
– Это у них между глаз?
– Да нет! Совсем крохотки, а едят, что попало – и картофельные очистки, и рыбьи кишки… Купили бы одного – он с Ваську размером. А к Новому году отъелся бы и – считай, даром жареный поросёнок…

Мы знакомимся с Лидией Осиповной и Марией Осиповной. Очень милые, тихие, трудолюбивые женщины. У Лидии Осиповны что-то с лицом. Много лет спустя я бы поставил диагноз «акромегалия и последствия церебрального паралича». Она страшно близорука, когда что-то читает – водит бумагой в двух сантиметрах от глаза. Она почти целый день вяжет из толстых ниток авоськи при помощи двух дощечек, концы которых имеют вырезы вроде щучьего хвоста, на которые наматывается строго по счёту какое-то количество витков ниток, так, что за неполный день Лидия Осиповна успевает связать авоську, а если вяжет с самого утра до позднего вечера, успевает связать и две авоськи. Авоськи потом Мария Осиповна продаёт на базаре, на вырученные деньги покупает какую-то еду, и всё хочет нас с Колькой чем-нибудь угостить. Мы отказываемся, иногда сами чем-нибудь угощаем наших «квартирантов». По-моему, никакой платы с них наши родители не взяли, кроме трёх авосек, от которых не смогли отказаться, и то потому, что Лидия Осиповна сказала, плача: «Это потому, что я такая страшная? Вы брезгуете?» Я не помню, сколько времени они у нас прожили. Когда Лидия Осиповна вязала, а мы торчали рядом, она что-нибудь рассказывала. Мне запомнилось только то, что когда она была помоложе, ноги ещё не отказывали, она несколько раз ходила пешком в Таганрог, проведать сестру. Утречком рано выйдет, ближе к полудню – привал, поест, попьёт половину того, что с собой несёт, и опять пошла, часиков в шесть-семь – второй привал, доела, допила, отдохнула, и опять в путь. А к вечерку и к сестре придёт…

Я не знаю, что нашло на наших родителей, скорее всего то, что они с детства, с утра до ночи, будучи юннатами, возились с живностью в своём школьном «живом уголке». Во всяком случае, это была одна из немногих глупостей, которую, по моему разумению, они сделали. Они купили поросёночка, хотя летняя кухня была ещё занята. Может быть, они намеревались держать его в коридоре, возле парадной двери, но там было холодно, в те годы и осень была холодная, и зима морозная. Короче, поросёночка, которого, разумеется, тотчас же окрестили Васькой, поселили в жилой комнате. Это с нами, со мной и Колькой. Это когда родители на работе. Мы юннатами не были. Мы видели фильм  лжебратьев Васильевых «Чапаев». Васька – не видел. Он не захотел ходить под седлом – под вышитой мамой подушкой-думкой. Не дался он и без седла. Когда Колька рухнул на него так, как обычно обрушивался на меня, и, подмяв, оседлал, Васька заверещал на поросячьем языке, почти как я: «Пусти, такой-сякой разэтакий!» (в отличие от меня, сказывалось наличие внутренней культуры), но, в отличие от меня, пустил длинную вонючую струю –  (сказывалось наличие внутренней недопереваренной пищи). Дорогие потомки! Вы, конечно, понимаете, что при желании любой графоман, используя данную ситуацию, наврал бы столько уморительных моментов, что хватило бы на третью часть мемуаров. Увы! Я сам перед собой поставил задачу – быть откровенно правдивым. Я не помню, что было дальше в этот день. Может быть, я катался от смеха по полу, стараясь не испачкаться Васькиным содержимым, может быть, катался на Ваське, объезженным и прирученным Колькой – не помню. Помню только, что на следующий день, помыв Ваську в выварке, родители отнесли его на базар и продали, потеряв в деньгах, как и Васька в весе, только чуть больше половины.
Как хорошо, как чисто и просторно стало в нашей небольшой квартирке!

Возможно, что имя Ваське было дано в пику соседу, Василию Анисимовичу. Мне кажется, он того стоил. Как-то он перевернул в коридоре свою банку с керосином, на деревянный пол выплеснулось не менее пол-литра керосина. Я был свидетелем инцидента. Он сказал: «Ну и вонища!.. Пусть выгорит!..» и бросил на разливающееся пятно горящую спичку. Полыхнуло так, что ещё бы пяток секунд – мы бы с ним сгорели заживо: кругом сухое дерево, керосин, примусы.… Надо отдать ему должное, он пришёл в себя быстрее меня, я не успел сообразить, что надо делать, а он уже колотил по пылающей луже матрасом, и потушил-таки!
Вскоре у Шуры появился жених, потом он стал мужем. Потом зять и свёкор купили большой настольный бильярд со стальными шарами, почему-то без сеток на лузах, и шум падающих на пол шаров под аккомпанемент криков «Красавéц!..», «Клапштосс!..», «И не вякнул!..» надолго отбил у меня охоту к игре на бильярде.
Бедная Клеопатра Николаевна…

Когда съехали в свой новый дом Лидия и Мария Осиповны, кухонька была такая ухоженная, побеленная, подкрашенная, что родители решили не поселять в неё нового поросёночка, а сдали чертёжнику Стёпе, и его жене, имя которой я забыл, кажется, Вера. Стёпа нам с Колей как-то нарисовал танк Т-34. Я был в диком восторге. Больше всего меня поразил наружный топливный бак. Потом Стёпа рассказал историю о том, как какой-то организации нужен был чертёж паровоза. Зная, сколько стоит один чертёж, сколько должно быть листов, на эту работу для бригады чертёжников было выделено 1000 рублей и месяц времени. Стёпа взялся начертить всё за 20 дней и за 500 рублей. Ему доверили. Когда он через 18 дней принёс чертежи, заказчик ему выдал 1000, и ещё 200 за качество и срочность.
А ведь были когда-то порядочные заказчики!

Генка Мироненко установил рекорд Нахичевани. Он набил в жоску 873 очка.
Мой личный рекорд несколько скромнее – 18 очков.

Лиде Лексюниной  нужно было куда-то послать 100 пословиц и поговорок. У неё была – половина. Мы всей семьёй по её просьбе целый вечер вспоминали и записывали пословицы. Я посоветовал включить фольклорную пословицу «Не жрамши – не выйдет!» Её, правда, не включили, хотя она довела бы счёт наших пословиц ровно до пятидесяти, но дело не в этом. Когда тётя Ася зашла к Лексюниным со списком, она увидала когда-то пропавший у нас коврик и сказала: «Что-то мне этот коврик кажется знакомым?» – Лексюнина, мать Лиды и Клавы, моментально ответила: «Мы у вас ничего не брали!». А тётя Ася сказала: «Лида, дай-ка карандашик, я ещё одну пословицу вспомнила. И приписала: «50. На воре и шапка горит».

Тётя Ася приходит с работы грустная: «Пришла разнарядка – надо одного человека направить в Ленинград, в Институт Зоологии и Фитопатологии, сокращённо – ИЗиФ, страна повышает образовательный ценз чиновников… Полина Александровна ехать не может, у неё печень, а у меня печени нет. Зато у меня маленький сын.… А сына вы возьмёте с собой, разве в Ленинграде школ нет?.. Нет, я не могу ехать… Бумажечка есть?.. Какая бумажечка?.. Чистая.… Пишите… «Заявление». С новой строчки: «Прошу уволить по собст…»… Подождите! Я увольняться не собираюсь.… Тогда в понедельник – вот билеты, взрослый и детский, командировочные, и прочее.… А сегодня что? Четверг? Что же делать?.. Выписаться из домовой книги. Забрать из школы Колины документы. Собрать вещи.… Когда ж я успею?..» – тётя Ася плачет. На семейном совете решено: Она едет одна, готовит почву, а через три-четыре месяца приедет Коля. Образовательный ценз Коля будет повышать в Ленинграде.

Месяца через три мой братуха уехал в Ленинград на долгих три года. Его проводили на вокзал всей семьёй. Я остался один. Тётя Маня спросила: «Что, вместе тесно, а врозь – скучно?..» – «Не то слово, тётя Маня, – «И скучно, и грустно, и некому… руку… набить…» – вспомнил я слова великого поэта в интерпретации Эдика Устинова с моей редакторской правкой.

Во двор приходит бродячий скрипач. Он одет очень прилично, на нищего не похож. Играет что-то очень хорошо, кажется Сарасате «Цыганские напевы». Я стою в трёх метрах перед ним, от восторга открыв рот. Когда он кончил играть, к нему стали подходить с деньгами, вышла и мама, держа в руках рубль, потом сказала мне: «Вовка, пошли домой». Скрипач спросил: «Мадам, это ваш сынок?» – «Мой, а почему вы спрашиваете?» – «Видите ли, мадам, я много лет преподавал музыку, и я вижу, что вашего сына заинтересовала скрипка. Меня зовут Андрей Калинникович, можно узнать ваше имя?» – «Мария Николаевна, а это – Володя. – Мама нагнулась ко мне. – Тебя действительно заинтересовала скрипка?» – «Угу… Аhа… Да… Очень…» – «Мария Николаевна, у меня к вам предложение. Давайте Володя со мной позанимается месячишко – поверьте, я ещё не потерял педагогических навыков – а через месяц, если он будет делать успехи, мы поговорим с вами о гонораре. Я живу на 14-ой  линии, номер третий, как и у вас. Прежде он не занимался музыкой?» – «Нет, никогда…» – «Это очень хорошо…Tabula rasa, лучший материал для педагога…»
Думаю, что эта «Tabula rasa» была последней каплей, склонившей весы в пользу предложения Андрея Калинниковича. На следующий день утром мама спросила меня: «Ты адрес не забыл?» – «Что ты, мам, это же не отчество…» – «А отчество помнишь?» –
«Калинникович…» – «Ну, беги…».

… Я вхожу в небольшой коридор, из него попадаю в огромную комнату, больше напоминающую музейный зал. В комнате, помимо обычной мебели – стенд с минералами и чего в нём только нет! В углу какое-то замысловатое сооружение из громадного глобуса, дюжины будильников и шестерёнок. «Ну, здравствуй, Володя, – ответил Андрей Калинникович на моё приветствие, – садись!» – «Спасибо!» – «Ты ноты знаешь?» – «До-ре-ми-фа-соль-ля-си, – ответил я, – а можно посмотреть минералы?» – «Можно» – «Ух, ты! Андрей Калинникович, а это гранат?» – «Слева? Гранат…» – «А у вас зелёного нет? Ну, как у Куприна в «Гранатовом браслете»?» – «Нет, Володя, это действительно большая редкость. А ты помнишь что просил Желтков в конце своего посмертного письма к княгине Шеиной?» – «Не помню…» – «Он попросил её сыграть вторую часть сонаты Бетховена «Аппассионата», в музыкальных кругах называемой соната D-dur номер два. – Андрей Калинникович взял скрипку и сыграл несколько музыкальных тактов. – Нравится?» – «Очень. Андрей Калинникович, а что такое D-dur?» – «Ну, это всё равно, что ре-мажор» – «А! Андрей Калинникович,  а какой это гранат – пироп, или альмандин?» – «Кажется, спессартин, но к музыке это не имеет ни малейшего отношения…» – «Да, я понимаю…» – «Ну, так заниматься будем? Ну-ка возьми в левую руку скрипку. Так, к ключице обечайкой подвинь.… Вот эта часть называется обечайка. А ключица знаешь где? Вот и хорошо. Раз альмандин знаешь, пироп знаешь, скоро и анданте, и аллегро узнаешь…» – «Андрей Калинникович, а можно ещё минералы посмотреть?» – «Ну, посмотри…» – «Андрей Калинникович, а это не аметист?» – «Нет, Володя, если бы это аметист был, я бы уже в замке жил, в Швейцарских Альпах. Я не думаю, что аметисты могут быть такой величины. Это флюорит» – «А, плавиковый шпат, что ли…» – «Совершенно верно. А теперь в правую руку смычок бери, большой палец сюда, остальные сюда.… Так… В левую руку скрипку… Так… Ну, и проведи смычком по струне… Да… Пока ещё ты, как понимаешь, не Паганини…» – «Андрей Калинникович, а вы знаете эту детскую шутку – «Бетховен проснулся, протёр Глазунова, выпил Чайковского, вышел во Дворжака. В животе у него было Пуччини и Паганини, ну там, потом он сделал Могучую кучку, и так далее» – «Вот видишь, даже произносить стыдишься. Знаю я эту детскую шутку. Ты подбородок вот сюда положи… А, да так и называется – «подбородник»… Левой рукой гриф охвати… Так, попробуй достать первую струну…  Нет, это четвёртая. Толстую достань… Так, что же ты при этом сам извиваешься…. Ой, как всё запущено.… Попробуй достать большим пальцем левой руки левое предплечье.  А если другой рукой помочь… Так …так… Ещё немножко… Больно. А почему мне не больно? – Андрей Калинникович, не помогая правой рукой, почесал большим пальцем левой руки своё левое предплечье. – Я вижу ты устал – отдохни» – «Андрей Калинникович, а у вас халькопирит есть?» – «Есть в нижнем ряду примерно посредине» – «У, тусклый какой. Я вам принесу – у меня блестит, как золото – в угле нашёл» – «В какой шахте, в каком забое, на какой глубине, дата, фамилия нашедшего?» – «Андрей Калинникович, я в своём подвале зимой нашёл…» – «Не надо, Володя, научного интереса не представляет, а что блестит ярко, так и медная ручка, если почистить, блестит. Ну что, отдохнул?» – «Нет ещё… Андрей Калинникович, а что у вас это с глобусом?» – «Моё изобретение. Часы, показывающие время в любой точке земного шара, дату с поправкой на смену календарей, ну и ещё кой-какие параметры. Который час сейчас, например, в Токио? – он покрутил какое-то колёсико, глобус провернулся так, что в центре сооружения стала видна Япония. Пока вращался глобус, вращались стрелки на всех будильниках, кроме одного. Я спросил «А на этих часах время московское?» – «Гринвичское, – ответил Андрей Калинникович, – ну, я вижу сегодня тебе не до музыки. Значит так, если надумаешь заняться музыкой – милости просим. Если нет – скажешь маме, что Tabula осталась rasa, запомнишь?»

Тётя Маня сказала: «Марочка, я теперь в роли наставницы, вроде, не нужна, я не могу без работы сидеть, в Карантинной инспекции нужен энтомолог…»
И потянулись дни, скучные, долгие, когда я был дома один, без Мамы, тёти Мани и тёти Аси. Без Кути, без Зирки и ходиков. Без Кольки, который один мог заменить трёх последних. Остались книги. Прочтя гоголевского «Вия», я вздрагивал от каждого шороха тараканов в кухонном шкафу, боясь пошевелиться, ожидая, что вот-вот со скрипом оторвётся половица, из подполья вылезет покрытый шерстью Вий и промолвит глухим замогильным голосом: «Поднимите мне веки.… Не вижу!..». Вдруг в окно забарабанили и мамин голос очень громко крикнул: «Вася, открой!», я пулей вылетел в коридор и открыл парадную дверь. Рядом с мамой стоял какой-то тип в кепочке с тяжёлым подбородком и руками в карманах брюк. Мама влетела в коридор и, захлопнув дверь, тяжело дыша, позакрывала на все запоры и задвижки. «Мама, что случилось?»
– Ой, Вовка, как хорошо, что ты быстро открыл.… Дай отдышусь… Фу… Сегодня Евдокия Панфиловна наша приходит сама не своя – вчера ограбили, буквально у дома. Парень с девушкой. Девица ему сказала: «Валя, действуй!» он вырвал сумочку, ударил её по лицу – вот такой синяк под глазом – и оба убежали. А я сейчас только на 11-ую свернула – стоят двое, и она ему говорит: «Валя, действуй!». Он стал переходить на нашу сторону, я побежала, он уже почти догнал, когда я в окно забарабанила. Только когда я «Вася, открой!» крикнула – приостановился, если б ты пару секунд промедлил – остались бы на целый месяц без зарплаты – у меня в сумке получка, а то ещё и по голове мог бы чем-нибудь стукнуть…
Да, подумал я, вот кого надо опасаться, а не Виев каких-то.

В кинотеатре «Спартак» шёл фильм «Мисс Менд». Насладившись приключениями героя-злодея Чичо, я отправился в расположенную невдалеке детскую библиотеку, записался и попросил, разумеется, повесть «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян. «Книга только в читальном зале, сейчас читается» – сказала библиотекарь. – А «Приключения Нила Кручинина у вас есть?» – «Нет!» – «А Ната Пинкертона?» – «Тоже нет. Возьмите «Малышок» Ликстанова…» – «Читал…» – вздохнул я. – «Возьмите «Школу» Гайдара, или «РВС»…» – «Тоже читал…» – «Ну, тогда я не знаю…» – «А «Боб, Соломинка и Лапоть» у вас есть?» – «Не помню. А кто автор?» – «Кажется, Чехов» – я сжал рукой себе рот, чтобы не заржать. – «Не знаю, сейчас посмотрю…» – она вышла. Тут засмеялась девочка, которая в это время вставала из-за стола. Своим смехом она чем-то неуловимым напоминала мне Аллочку из восьмого номера. «Берите вашу Шагинян, я сдаю…» – Она подошла. Своей походкой она неуловимо напоминала мне Лилю из пятого номера. – «Понравилось?» – «Кино лучше…» – Я посмотрел на неё повнимательней. Лицом она неуловимо напомнила мне Бэллу с 12 линии, в которую был влюблён Генка Мироненко. Я взглянул в её глаза и сказал: «Ваши глаза чем-то неуловимым напоминают мне дымчатый горный хрусталь. Можно вас проводить?» – Видя, что она мнётся в нерешительности, я спросил: «Вы были на сеансах Вольфа Мессинга? Нет? О, я вам расскажу по дороге…» –
Подошла библиотекарь – «Не нашла. Может, другой автор?» – «Да, кажется Куприн…» – «Сейчас посмотрю»… – Я сжал рот рукой. Когда пароксизм прошёл, я сказал: «Не надо. Вот девушка сдаёт Шагинян…» – «Подождите, я запишу на вас…» – «Не надо, она мне обещала рассказать по дороге…» – Мы вышли. – «Что я вам обещала рассказать? Это вы обещали мне рассказать про Вольфа Мессинга!» – Я стал заливать, ну, травить баланду, вдохновенно привирая, и ставя себя на место тех зрителей, которые были наиболее удачно одурачены великим шарлатаном. – «Вот мы и пришли» – «Как? Так быстро? Я вам не рассказал и половины…» – Она повернулась ко мне – «Вы лучше скажите, что вы там говорили про горный хрусталь?» – «А! Это минерал. Он есть в моей коллекции. Я коллекционирую минералы. У меня уже есть халькопирит, халцедон, сердолик… Вы не коллекционируете нэцкэ?» – «Нэцкэ – нет! Мы с сестрой коллекционируем фантики…» – «Сколько лет нашей сестре?» – «Шесть…» – «Счастливый возраст беззаботности.… Так мы увидимся завтра?» – «Завтра?.. – она слегка приблизила ко мне своё лицо. – А вы расскажете про дымчатый горный хрусталь?..» – её голос чем-то неуловимым напоминал голос Дорониной, когда она спрашивает: «А вы любите театр?..» – «Обязательно…» – сказал я, уточняя место и время свидания.
«Всё, женюсь! – восторженно размышлял я, возвращаясь домой. – Она знает, что такое «нэцкэ» и умеет слушать. Надо подарить ей самое дорогое, что у меня есть – мои фантики!»
Придя домой, я выдвинул из-под кровати корыто и подозрительно посмотрел на тётю Маню: «Тётя Маня, а что это фантиков поубавилось? Вы никак ими печку растапливали?»
– Было дело! – тётя Маня вздохнула. – Не сидеть же в холоде. А ты бы выбрал что-нибудь одно: жуков, или минералы, спички, или открытки, монетки, или фантики, гайки, или экстр… тьфу…экслибрисы…
– Ладно, тётя Манечка! – я чмокнул её в щёчку – Прощаю. Я вам оставлю на растопку погрязнее…

На следующий день я встретил свою ундину. Я сказал: «Лимузин и скочтерьер за мной, а это передашь сестры, у сестре таких ещё нет. Они старше неё…» – и передал два больших пакета с самым дорогим. Потом я заливал про жуков-бомбардиров, сердолики и лабрадориты, Маковских и Шагала, престидижитаторов и манипуляторов…
Кончался день, катя к вечеру солнечное колесо… Вдруг  ундина спросила: «Володя, а что такое нэцкэ?» – Я остолбенел. Едва выдавив из себя порцию информации о миниатюрной японской пластике, я услышал: «Володя, а как вы их  ложили – по названиям, или по фабрикам?..» Солнце померкло. Хлопнув себя по лбу, я воскликнул: «Ёшкина кошка, я ж опаздовываю на семинар по египтологии… Я побёг!..»
Больше я ундину не встречал, а имя позабыл.

Приходит Лёнька: «Дай какую-нибудь книжку почитать!» – Завидная тяга к знанию! Я спрашиваю: «А ты мне Али-Бабу вернул?» – «Вон она!» – «Да, правда. Так что тебе дать?» – «Давай путешествия!» – Да, подумал я, растёт уровень любознательности среди народонаселения. – «Путешествие с домашними растениями» Верзилина дать?» – «Не, это про цветочки!» – Ты смотри, и интеллект возрос… – « Ну, почитай, вот Стенли» – Лёнька читает: «В дербях Африки…Интересная?» – «Лёнька, когда я тебе давал не интересную? Только не в «дербях» – это скачки, а в «дебрях». Это густые заросли» – «Ну, ладно, я пошёл…»

Умер Сталин. В школьном коридоре выстроены все классы. В школе резко повысилась влажность – плакал Марк Самойлович, Ирма Саулович и Тарас Саввич, плакала Серафима Владимировна, Зинаида Ивановна и Евгения Андреевна, вытирали слёзы Илья Васильевич, Елизавета Аркадьевна и Анастасия Эрастовна.… Не плакал только Эмилий Александрович, но и он казался растерянным. Глухим и подавленным голосом директор школы сказал. «Вся страна переживает непоправимую утрату. В школе объявлен траур, сегодня уроков не будет. Можете идти по домам».
– Ура! – сказал кто-то не из нашего класса…

Вероятно, к этому времени относится период моего запойного чтения. Помнится, у Серафимовича мне встретилась интересная мысль, которую я записал для себя на бумажке, которую вскоре утерял, что подвигло меня на приобретение «общей» тетради в клеточку. На первой странице красивыми буквами, как на тетрадках по литературе, я написал: ПИЩА ДУХА, а на второй – мысль Александра Серафимовича. «…читатель не представляет из себя определённой величины. Это понятие собирательное. И внутри его чудовищно перепутано невежество, образованность, тончайший вкус и безвкусие, лицемерие и искренность, грубость и нежнейшие душевные оттенки, стадность, гордо осознанная индивидуальность». Все эти ингредиенты я физически ощущал в себе, как в читателе, восхищаясь наблюдательностью Александра Серафимовича, сумевшего без всякой достоевщины влезть в самую глубину моей, самому мне не понятной, души. С тех пор я выписывал интересные мысли в свою «ПИЩУ ДУХА». Вскоре к мыслям присоединились афоризмы, анекдоты, курьёзы. Одной «общей» тетради не хватило. Забегая вперёд, скажу, что однажды я сжёг свою «ПИЩУ ДУХА», как Н.В.Гоголь вторую часть «Мёртвых душ». Было 35 «общих» и 10 обычных тетрадей с фривольными мыслями и анекдотами, афоризмами, сентенциями, гномами, шутками, частушками и ещё бог знает какой ерундой, вплоть до выписок на латинском языке волнующих подробностей из книги «Половая психопатология». Но, эта пиромания случится ещё через сорок  лет. А пока мой девиз «ВСЁ НИПОЧЁМ!» украшает каждую первую страницу тетрадок, которые я про себя называю то «эфемеиды», то «параши» и тщательно прячу от мамы, которая пришла бы в ужас, доведись ей почитать некоторые «перлы» из моих тетрадок.

За окном слышны звуки работающей строительной техники, грузовых машин, голоса, своим повелительным тембром дающие понять кто здесь прораб, а кто раб. Я вышел из дома. Нашу мурчалку утюжили бульдозеры, подходили огромные самосвалы, экскаватор насыпал их доверху многолетним мусором. Через несколько дней площадка была расчищена. Я узнал, что на месте свалки будет летний кинотеатр «Звезда». Вскоре по красной линии с нашими домами возник забор кинотеатра, а тротуар от Первой Советской и до Трамвайной был заасфальтирован. Мы выглядывали с площадки лестницы, как устанавливали скамьи для зрителей, как возводился экран. Ещё неделька и кинотеатр заработал. Почти всю весну, лето и почти всю осень, ежегодно и ежедневно мы имели  возможность смотреть фильмы, стоя на площадке лестницы и глядя через стену. На первом сеансе, особенно вначале, было неловкое чувство, что тебя видят зрители, но как-то, когда шёл интересный фильм, я взял билеты на всю семью и убедился, что нас из зрительного зала почти не видно, как и нам зрителей зато экран виден весь и очень хорошо. Несколько дней прошли во всеобщем благоденствии. Потом появились осложнения. Всё мальчишечье население Нахичевани, когда шёл интересный фильм, карабкалось по деревянным доскам, огораживающим наш задомный промежуток от улицы, причём, колючая проволока, местами опутывающая доски, им только помогала. Добираясь до верха, они становились на нашу черепичную крышу, потом перепрыгивали на стену, по стене пробирались до экрана и там спускались, или спрыгивали внутрь кинотеатра. Бывало, что билетёр ловил кого-то из них. Пока он разбирался с жертвой и выводил её из зала, в кинотеатр ссыпалось ещё десятка два мальчишек, а вскоре и удалённый, со второй попытки спрыгивал и терялся среди зрителей. Ежедневно до сотни мальчишек становилось на нашу крышу, и, через неделю на углу не осталось черепицы, а через две недели и обрешётки, появилась угроза того, что провалится потолок в маленькой комнате. На охрану крова выходили родители, говорили: «Мальчики, здесь нельзя лезть!» – «Почему?» – задавался резонный вопрос. «Потому, что вы уже проломили нам крышу, мы не хотим, чтобы вы проломили ещё и потолок» – «Мы не будем становиться на крышу, честное слово!». Но оказывалось, что единственная возможность проникнуть на халяву в кино – это стать ногой на наш потолок. Через месяц-полтора терпение родителей иссякло и «дежурства» прекратились. Поток дармоедов усилился, администрация кинотеатра стала терпеть убытки – этот поток сильно мешал зрителям, отвлекая от сюжета фильма. Было интересней узнать, сможет  ли этот рыжий, которого выводят из зала, через десять минут снова спрыгнуть в зал. У наружной стены появился дежурный милиционер. Тактика мальчишек изменилась. Один из них доводил до белого каления милиционера, а когда последний бросался вдогонку за сорванцом, оставшиеся, гуськом, как муравьи по ветке, устремлялись к вожделенной цели, промежуточным звеном в которой был наш потолок. Я не вру – раза два или три появлялась конная милиция, разгонявшая огольцов. Один раз точно, но в других случаях я мог и не услышать, милиция стреляла из револьвера, правда, без жертв, может быть, холостыми? Но, скорее всего, просто не попала от волнения. Каждый вечер, если я не торчал на лестнице сам, я слышал периодический грохот над головой, это очередной кинолюбитель вносил свой вклад в проламывание нашего потолка. Пошли дожди. Потолок быстро промокал в углу маленькой комнаты, и, если на деревянном потолке потёки были почти не заметны, то по стене бежали сначала потёки, а потом и потоки дождя. Однажды Коля прибил несколько дощечек и, раздвинув оставшуюся черепицу, защитил от дождя квартиру на долгие три-четыре часа, до первого сеанса в кино.

Я не верю ни снам, ни карточным гаданьям, ни предсказаниям луны, но… Я вижу во сне, что в гости пришла тётя Вилли. Обычно, если мы обмениваемся визитами, то только в выходные, или в праздничные дни. Ещё во сне я удивляюсь, что тётя Вилли пришла в будень. Когда она уходила, я подал ей её шубку и, поправляя сзади, потянул вверх шубу, взявшись за мех спинной части около рукавов. К моему ужасу, в правой руке у меня оказался клок меха «с мясом» – как раз на небольшую жоску. Шубу сняли. Мама принесла иголку с ниткой, я тюбик клея «БФ-2» и мы стали искать место, откуда был вырван клок. Мы искали минут по пять каждый – и не нашли проплешины. Я почти никогда не рассказываю своих снов, порой они настолько оригинальны, что могли бы составить пятую книгу мемуаров «Сны», не менее захватывающую, чем четыре предыдущих. Не рассказал я маме сна и на этот раз. Как я потом жалел об этом! Ибо в этот день, в среду, пришла к нам в гости тётя Вилли, когда она уходила… а дальше перечитайте вышеизложенное десятью строками выше, ибо всё произошло тютелька-в-тютельку, как было описано. Отличие состояло в том, что когда я начал подавать шубу, в голове мелькнуло: «сейчас что-то должно произойти», а пока мы искали откуда выдрался клок шубы, я успел два раза рассказать свой сон со всеми подробностями. Я не уверен, поверила ли мама или тётя Вилли, что весь эпизод я отчётливо видел во сне прошлой ночью, но что произошло чудо, так как места «минус ткани» найдено не было, убедилась и мама, и тётя Вилли. С некоторым ужасом смотрел я на этот кусок меха после ухода тётушки, а потом намазал кожицу клеем «БФ-2» и прилепил к филёнке межкомнатной двери, как некий мистический тотем, на миг приоткрывший мне щёлочку в мир паранормальных явлений, до которых я всегда был охоч, но так близко приобщился к ним, увы, всего единожды. Несколько мелких эпизодов и странностей, впоследствии произошедших со мной, ни в какое сравнение не идут  с этим сном.

К нам в гости приехал дядя Миша из Владивостока, с дочкой Оленькой. Очаровательная девушка, она понравилась мне с первых минут, и если бы не порция общих кровей в наших стройных и молодых тельцах, я бы уже на второй минуте спросил бы её: «Оленька, ты не знаешь, чем неуловимым твои глаза напоминают мне дымчатый горный хрусталь?». Я не спросил. Уезжая, Оленька подарила мне маленького мышонка из крашеной ваты и проволочек, и сказала низким грудным голоском: «На!.. Сама делала…». Теперь мы храним друг друга, мышонок и я. Он мой талисман. Он висит у меня над моим диваном на нитке, прикреплённой к резиновой пробочке от флакончика из-под пенициллина, приклеенной к потолку. Когда я, проснувшись, открываю глаза, мы с мышонком перемигиваемся и он начинает медленно вращаться. Я думаю, что когда я сплю, он висит совершенно неподвижно, но мне ни разу не удавалось одновременно и спать и что-либо видеть наяву. А вам?

Я влюбился в учительницу литературы. Как ни странно, это не сказалось на повышении успеваемости, я по-прежнему терпеть не мог ни луча света в тёмном царстве, ни четвёртого сна Веры  Павловны, ни Горьковской Ниловны. Зато мне самому снилась несколько раз Евгения Андреевна, причём в обстоятельствах, далёких от образовательного процесса. Единственным внешним проявлением моих чувств было стремление как можно красивей оформить тетрадь по литературе, в которой названия очередной темы или разбираемого произведения выводились изощрённым шрифтом, с необычайной раскраской, какой не было даже в классной стенгазете. Могу с уверенностью сказать, что по оформлению тетради по литературе я держал твёрдое второе место в классе. Подчёркиваю, что речь шла только о форме, а не о содержании.  Моя тетрадь уступала  лишь тетради Геннадия Карюкова, необыкновенно талантливого графика и художника, который после окончания школы оформлял афишу в одном из центральных ростовских кинотеатров.
Евгения Андреевна лицом была похожа на киноактрису Инну Кмит, фигурой на Изольду Извицкую, голосом на Марину Ладынину, а характером на Маргариту Володину в роли комиссара. Не влюбиться в такую преподавательницу я не мог. И вот однажды, когда в классе разыгрывалась инсценировка по «Горю от  ума», Евгения Андреевна поручила мне роль Лизы. Мне, человеку с абсолютно традиционной ориентацией. Я, конечно, произносил реплики Лизы басом и даже пытался почёсывать затылок на манер Митрофанушки из «Недоросля» – бесполезно. Наличие у меня мужского пола Евгенией Андреевной было проигнорировано настолько, что как только на экран вышел фильм «Анна на шее», я влюбился в Аллу Ларионову. Я посмотрел фильм четырнадцать раз, именно столько дней он шёл в кинотеатре «Звезда», рядом с домом. И я нарочно не выучил стихотворения «Бородино» Лермонтова, который Евгения Андреевна задала выучить наизусть.
«Блю-блю-блю канари…» – звучало с танцплощадки в Театральном саду и сладко замирало сердце от виолончельного женского голоса и от чего-то смутного, манящего и таинственного впереди.

Я влюбился в Аллу Ларионову. Я перестал видеть во сне Евгению Андреевну. Я испытывал дикую ревность к Николаю Рыбникову. Что в нём нашла Аллочка? Ни ростом не вышел, и в лице что-то блатное – как она могла? Правильно говорят: «Любовь зла, полюбишь и козла». Ну, понятно, он там, на студии, рядом, травил, наверное, байки, как он в кинофильме «Высота» чуть с высоковольтного провода не сорвался, но тут перед ним всплыло лицо Аллочки, и он, схватив провод зубами в последнюю секунду, подтянулся за счёт сокращения челюстной и мимической мускулатуры… Я ревновал её к Жарову, купцу, который увозил её на тройке… Я вместе с ней ронял слезу, закрашивая тушью дырочку на ботиночке…
– Мама, я так хочу в Москву, – сказал я как-то вечерком.
– Хорошо, Вовка, вот кончишь школу и съездим, посмотрим белокаменную…
«Блю-блю-блю канари…» – доносилось с танцплощадки.

Дядя Коля купил «Запорожца». Называя его на букву «Ж», он объясняет нам с Колькой его преимущество перед другими машинами. «Вот трахнемся мы с другой машиной лоб в лоб – у другой машины мотор всмятку, а я отряхнул с багажника остатки наших лобовых стёкол и поехал себе по своим делам…»
– Колюша, меня удивляет,  как же тебе с твоим глазом права дали? У тебя же монокулярное зрение! – спрашивает тётя Маня.
– Манюша, старый трюк… Я у глазника левой рукой закрываю правый глаз: «Ы, Ша, Бэ»… «Хорошо, другой глаз» – я закрываю правой рукой правый глаз: «Бэ, Ша, Ы»…Меня другое удивляет, что у нас бензин дешевле воды. Литр бензина – 7 копеек стоит, а литр газводы – 15 копеек.

Раз в два-три месяца дядя Коля проводит «Операцию „Б“». Из подвала извлекаются пустые винные бутылки, ещё не успевшие запылиться. Я как-то спросил: «Дядя Коля, вы всё это один оприходовали?» – «Ну, почему же всё один? Иногда и другие помогали…» Мы набиваем весь передний багажник и везём в приёмный пункт, после чего в магазине приобретается опять пара «огнетушителей». Я спросил: «Это из-за размера такое название?» – «Ой, Володька, знаешь как иногда нутро горит? Особенно в понедельник на работе.… Так что не только из-за размеров!».
Видя, что дяде Коле доставляет искреннюю радость выпивка, мы с Колькой, идя в гости к дяде Коле с тётей Вилли, прихватывали с собой и бутылочку. Иногда я, экспериментируя, покупал бутылку водки и изготавливал разные наливки, настаивая водку на чём попало, от «помадки» и «розового мармелада», до листьев скумпии, с добавлением ромовых, коньячных и грушевых эссенций, которые в то время можно было купить. Однажды, попробовав газводу с мандариновым сиропом в окошке гастронома между 18-й и 20-й линиями, я взял с собой бутылочку из-под «мерзавчика», 250-граммовой бутылочки водки и подошёл к продавцу: «Дайте мне, пожалуйста, десять стаканов воды с сиропом, но без воды» – я поставил перед продавцом бутылочку. Продавец  сначала уставился на меня, потом, высунувшись почти до половины из окошка, оглядел улицу, сказал «Ага! Два рубля пятьдесят копеек…» – и наполнил сиропом гранёный стакан до верху. Из стеклянного цилиндра для сиропа вытекло около трети, столько бы хватило продавцу, по крайней мере, на тридцать стаканов обычной воды с сиропом. Улыбаясь, продавец через вороночку перелил сироп в мой мерзавчик и, заговорщически подмигнув, спросил: «Контрольная закупка, да?» – Поскольку я не знал, что такое «контрольная закупка», я лишь как можно обворожительнее улыбнулся и искренне сказал: «Спасибо!».
Дома я половину стакана сиропа развёл половиной бутылки водки (тогда ещё палёной водки в магазинах не продавали), долив кипячёной водой до верху, и сел рисовать этикетку. В рамке с редкими зелёными виноградными листьями и частыми синими виноградными кистями был нарисован череп со скрещенными костями, потом шла жирная чёрная надпись:

БЫНЫДЫКТЫН

Пониже надпись в две строчки:

IN  VITRO
POLLITRA

Наклеив эту красавицу-этикетку на бутылку, я отправился в гости. При виде бутылочки дядька оживился, он осмотрел этикетку и закричал: «Вилюша, дай нам с Володькой стаканы и закусить, что-нибудь солёненькое…, или нет, сладенькое…, а впрочем, подожди! Володька, я ей богу не знаю, чем политуру закусывают, надеюсь, не гуталином?» – «Какую политуру, дядя Коля, это мандариновая настойка» – «Ах ты, Господи, а я сослепу читаю – ин витро политура. Вилька, сладенького чего-нибудь неси!» – «Бегу, бегу… – тётя Вилли увидела что-то бледно-оранжевое в бутылке – И мне, и мне… Что это? – тётя Вилли поставила на стол тарелочку с чем-то вроде коврижки, – О, Господи, а это что, яд, что ли?» – «Дурашка, – сказал дядя Коля, – это весёлый Роджер!» – «А, ну, да…конечно.… Ин витро политура.… Никогда раньше политуру не пила, честное слово!» – «Я тебе, почему-то, верю!» – сказал дядя Коля.

Заболела Клеопатра Николаевна. Когда я спросил выходящего врача, почему больную не госпитализировали, врач спросил меня: «А кем вы доводитесь больной Переверзевой?» – «Никем, просто сосед» – «Нам не нужно лишнего повышения смертности в больнице, поэтому и не госпитализируем» – «Какой диагноз у больной?» – «А, да там букет, а главное – пневмония, воспаление лёгких. Если выкарабкается – ещё столько же проживёт» – сказал врач, уходя. Клеопатра Николаевна «выкарабкалась». Но ей нужен был постоянный уход, которого мы ей дать не могли. Зюрьев к тому времени съехал с Шурой, зятем и бильярдом. Близилась осень, и однажды, относя Клеопатре Николаевне письмо от сына, который жил в Москве, я списал обратный адрес.
Моё письмо начиналось словами: «Как Вам не стыдно, уважаемый (имени-отчества не помню) оставлять без должного ухода Вашу маму, которая является нашей соседкой и в судьбе которой наша семья старается принять участие…», ну и тому подобное на двух листах из тетради в клеточку.
Через пару недель приехал из Москвы мужик, чем-то неуловимым напоминавший мне.…  Нет, нет, не Ивана Фёдоровича Переверзева, игравшего заглавную роль в фильме «Адмирал Ушаков» и главную роль в фильме «Сильные духом». Приехавший мне напомнил того кагэбэшника, которого мы с братцем огрели когда-то по кумполу кофейной коробкой с вишнёвой веточкой. А ещё через день они с Клеопатрой Николаевной отбыли в Москву. Лет пять-шесть ещё мы с Клеопатрой Николаевной переписывались, а потом на моё очередное письмо я не получил ответа.… А почта тогда работала хорошо…

Пришёл Лёнька: «Дай почитать что-нибудь!» – «Выбирай! А ты мне Верзилина вернул?» – Лёнька молча показывает мне «Путешествия с домашними растениями». На этот раз его заинтересовала «Даурия» Седых и «Дерсу Узала» Арсеньева. – «Лёнька, а «Принц и нищий» не хочешь почитать?» – «Не-а, она тонкая…» – «Зато интересная, тебе понравится» – «Да она у тебя потрёпанная…» – «Так тебе читать книжку, или целоваться с ней?» – «Х-х-х.… Ну, ладно, я пошёл!»

Тётя Маня купила огромный арбуз. Как она допёрла его? А, наверное, катила. Это называется – кантовать. С нетерпением ожидаю окончания обеда. Наконец, на стол ставится большое блюдо, тётя Маня режет арбуз на дольки. Это называется скибки. Я проглатываю слюнку, предвкушая, как сейчас вонзю… ну, вонжу… ну, вопьюсь зубами в сахаристую мякоть, так, что затрещит за ушами.… В этот миг в открытое окно влетает дохлый ёж и падает прямо на арбуз, расшвыривая по столу скибки арбуза и опарышей, личинок мух, которыми кишит теловище бедного насекомоядного. Запахло так, как пахло когда-то на нашей с тётей Маней загородной прогулке в Георгиевске, когда мы увидели «спящего» под кустом дядьку. Мама и тётя Ася, зажав рты, выскочили из-за стола. Вскочили и мы. Никто не догадался выглянуть в окно, посмотреть, в какую сторону побежали «шутники», оставившие нас в этот вечер без десерта. Потом тётя Маня, брезгливо высвободив из-под ежа блюдо, пошла его мыть, а мы с Колькой пошли выбрасывать в сорник всё остальное, вместе с клеёнкой.
Несколько лет спустя, когда за что-то посадили одного парня из первого номера, кто-то сказал нам с Колькой: «Это он вам в окно ежа бросил, сказал: «Во, буржуи, арбуз жрут!»

Ещё одно школьное воспоминание. Мне надо было скатать домашнее задание, на третьей парте это было бы слишком заметно и я пересел на заднюю, в центральном ряду. На парте сидел – ну, назову его условно, к чему человека смущать – Беспалов, а имя ему дам – да, ну, хоть моё, Владимир. Был он года на три старше меня и, по моим наблюдениям, не принимал участия ни в перестрелке из резинок, ни в плевании промокашкой. Словом, взрослый человек. Начался урок истории. В класс вошла Нина Ивановна, яркая блондинка. У неё была красивая фигура и довольно откровенное декольте. Когда тёзка увидел, что в этот раз декольте несколько откровенней обычного, он зашептал: «Ого-го!.. Ну и сиськи.… Видал?» – «Видал…» – сказал я, скатывая урок, и подумал: «Вот бы Евгения Андреевна когда-нибудь с таким декольте пришла…» – «А это видал? – спросил Беспалов. Он расстегнул ширинку и с трудом извлёк своё интимное хозяйство, в состоянии эрекции. – Видал, какой красавец?» – «Видал…» – «А потрогать хочешь?» – «Нет, Вова, не хочется, – сказал я, с трудом скрывая брезгливость, – у меня самого такой бывает… когда сильно бабу хочется» – «Не ври, Лангуша, такого – у тебя нет!» – он любовно погладил своё хозяйство, раз, другой, и, не отрывая взгляда от декольте преподавательницы, начал мастурбировать. Дыхание его участилось, он сполз под парту, перехватил руку снизу, задышал ещё чаще… Я заглянул под парту. Между ног Беспалова образовалась небольшая лужица, напоминающая студень медузы. В это время Нина Ивановна сказала: «А где Беспалов?» – Вздрогнув, Беспалов громко сказал, не вылезая из-под парты: «Здесь я!» – он лихорадочно пытался застегнуть ширинку. Это ему не удавалось…– «Беспалов, что вы там делаете? Идите отвечать!» – «Сейчас, Нина Ивановна… ручка закатилась» – застегнуть ширинку ему не удалось. Вернее, удалось, но не все пуговицы и петли совпали. Красный, он вылез из-под парты и пошёл отвечать. Он стоял перед всем классом с косо застёгнутыми штанами, и что-то говорил, путая Марию Антуанетту и Марию Стюарт, а потом и вовсе назвал Марию Тюдор.  Нина Ивановна сказала: «Садитесь, Беспалов, два…» и с внимательным интересом посмотрела на его ширинку.

Мама купила мне шапку. Шапка, как я и просил, была не собачья, а кроличья, но крашеная подо что-то более приличное. Шапка была тёплая, мягкая и чем-то неуловимым мне напоминала мою плюшевую собачку Кутю. В ту зиму мы друг без дружки из дома не выходили. Как-то мы с Колькой поехали в «Спартак» на «Тарзана». Трамвай был полон, на подножке висели. Колька протиснулся выше, я же протиснуться не смог и повис на подножке. Трамвай тронулся. Кондукторша закричала: «Ты ещё куда, сойди с подножки!» – «Щас, – ответил я, – трамвай остановится я и сойду» – «Он ещё и острит!» – воскликнула кондукторша, перегнулась через поручень, и, сорвав с меня шапку, выбросила её на дорогу. Если бы это была не моя любимая шапка, я бы так и поехал до «Спартака» без шапки. Я оглянулся, увидел, как удаляется от меня моя любимая шапка и спрыгнул. Правнуки! Никогда не спрыгивайте с движущего транспорта, тем более спиной вперёд, тем более без шапки! Я так навернулся… ну, звезданулся… короче, так трахнулся затылком, что вас бы не было на свете, так как не было бы папы Гены или папы Лёши, ибо не было бы деда Лёши, поскольку не было бы в живых прадеда Володи, всех вас породившего не без помощи и участия прабабушки Раи, если бы не рыхлый, недавно выпавший снег. Подобрав свою любимую шапку, я решил не ждать следующую вредоносную кондукторшу, а пошёл в «Спартак» пешком. Колька уже стоял у самого окошка кассы. «Коляй, держи деньги, – я успел ему протянуть червонец с портретом Ленина. Оказалось, Колька видел, как с меня кондукторша сорвала шапку, хотел крикнуть, что надо прыгать лицом вперёд, но не успел. Он попытался выскочить следом, в это время двери закрылись. Он хотел подёргать за верёвку, которой кондуктор даёт сигнал водителю, но в этот момент увидел, что я поднялся и пошкандылял  к своей любимой шапке. Тогда он успокоился и, доехав до кинотеатра, занял очередь в кассу.
А «Тарзан» мне не понравился. Куда лучше был «Багдадский вор» с Конрадом Вейдтом  в роли колдуна, или «Индийская гробница».
А ещё мы со своей любимой шапкой несколько раз ездили на коньках-снегурках по улице, зацепившись крючком из толстой проволоки за кузов машины с той стороны, откуда водителю нас не было видно.
А в следующую зиму, уже ближе к весне, я пошёл покататься на коньках в Александровский сад, своеобразный рельеф которого позволял съезжать «с горы» довольно большое расстояние. Я уже шёл домой, когда меня окружила стайка подростков, человек восемь. Окружив меня, они сорвали с меня шапку, а поскольку я не заметил, кто это сделал и кому из остальных передал, то я только выругался в выражениях, от которых бросило бы в краску дядю Сашу. Ничего, что я их полностью не привожу?
Тинэйджеров в краску не бросило. Они лишь плотоядно залыбились…

В другой раз с меня сорвала шапку, уже другую, пара великовозрастных бандюганов, когда мы с Колей Миненковым возвращались домой с катка «Трудовые резервы». Один из них с вопросом «Закурить есть?» подошёл вплотную и схватил рукой так, что и рот закрыл – я не мог закричать, и вырваться не мог, потом он снял с меня шапку, подошёл к другому и они вместе быстро зашагали в сторону Первой Советской. Мы с Колей Миненковым, держась на расстоянии метров тридцати, бежали следом и орали: «Эй, отдай шапку! Верните шапку! Шапку отдайте!». Подойдя к фонарю, бандюги внимательно посмотрели на шапку, один другому сказал что-то вроде «это кошка драная» или «орут, как кошки драные» и отфутболили шапку в нашу сторону.
Я почему не стал подавать на них иск в суд, чтобы взыскать за моральный ущерб – подумалось: «Сейчас вернутся в свой «Грот» ночевать, а главарь им скажет: «Без дувана пришли – будете сегодня спать у входа, с карапузиками».

В Ростов приехал на один день Евгений (отчества не помню). Когда-то в маминых рассказах о студенческих годах это имя всплывало, поэтому, прочтя подпись под статьёй «Насекомые на почтовых марках» в журнале «Филателия СССР», я спросил: «Мама, как звали твоего институтского товарища Бацилева?» – «Женька» – «Ну, вот, твой Женька статью про насекомых написал». А через полгода вечерком, постучал к нам коренастый, картавый, жизнерадостный, лысоватый, пахнущий «Красной Москвой» человек. Увидев его, мама воскликнула: «Женька!.. Какими судьбами?..» – «Марочка!.. Сто лет, сто зим, и всё лесом.… Ой, похорошела! Ой, расцвела! Ты что, замужем? Нет? Марочка! Давай немедленно исправим это недоразумение. А, так это Володя? Так, а ну-ка держи, Володя. – Он вынул из кармана алюминиевую испанскую монетку со всадником на реверсе. – Монетки собираешь?» – «Собираю, – сказал я, глядя на красивую монетку, – большое спасибо!» – «Ах, ты, моя умница, Марочка, ты слышишь? – он «большое спасибо» сказал. Мне мои сорванцы обычно говорят: «А ещё одну!» – «Женька, ну, как ты там?» – «Марочка, у меня жизнь бьёт ключом, причём гаечным…» – «Женька, ты как в Ростове оказался?» – «Марочка, проездом. То есть не совсем проездом, а почти. В Сталинграде один коллекционер монетку продавал с пчёлкой, ну, сама понимаешь это сразу по обеим моим темам – и медицина, апитерапия, и насекомые. Ну, съездил, купил, за четыреста пятьдесят сторговал. Вот решил тебя проведать. Адрес в справочном дали. И твой и Капкин, по городу пошатался. Потом решил: «Пожалуй, уже с работы пришла» – и вот я здесь, а Германа всё нету. Теперь ты мне все новости расскажешь и про себя и про Капку, так я к ней и не пойду – у меня поезд в 22» – Я спросил: «Евгений Александрович (условно), а почему так дорого за монетку отдали?» – «Володя, вот молодец, хоть ты понимаешь, что нам, коллекционерам, стоит коллекцию собирать. Ну, потому, что она, во-первых, золотая, а во-вторых, к тому же редкая. Я за ней десять лет гонялся… Марочка, да ты никак меня собираешься кормить? Боже сохрани – ты же видишь, какой я толстый? Ну, чайку, ладно, а есть – не буду! Ну, ладно, съем один бутер с бродом. Ну, с рыбкой. Ну, с колбаской: самая лучшая рыбка – это колбаска!» – «Женька, ну, рассказывай, как ты?» – «Марочка… Я – лучше всех!» – «Женат?» – «Марочка, да упаси меня господь от трёх напастей – жены, пожара и… при детях не скажу, и не проси! Кто ж на меня позарится? Я ж коллекционер – мне и некогда, и негде, у меня всё в квартире заставлено и ящиками, и альбомами, и книгами по теме «Насекомые» и «Насекомые и медицина». И я даже рад, как Мурка Ваське.… Да.… А Лёнька, я слышал, погиб. Марочка, а я помню, как я говорил ему: «Лёша, доплюнь до потолка! Ага, говоришь «не смогу…». Вот так ты и Марочки не увидишь, как своих ушей анфас. Она принца ждёт с розовыми парусами. Куда тебе?» – «Женька, а я и в самом деле принца ждала. Только я однажды услыхала, как Лёнька с одним мальчонкой разговаривает, тот на терапии лежал. Лёня меня не видел. А я тогда решила: «Вот такой отец нужен моему будущему Вовке!» – «Нет, ты, конечно, молодец, что за него вышла, но, я-то – так надеялся, что за меня выйдешь. Марочка! Ещё не поздно! Ха-ха-ха! Шучу, уже поздно. И сегодня уже поздно, и жениться мне уже поздно – у меня одна любовь – мои насекомые. Так был рад тебя повидать… Я часто вспоминаю, как мы в Киеве с Лёнькой, Федькой Резайкиным  и с тобой шли по Крещатику, когда на практике были и нам всем приспичило. Потом увидели заведение с надписью «Чоловичья» – и отправили тебя туда. А когда прошли три метра дальше, увидели другую надпись «Жиночья». Вот мы хохотали тогда! Ой, Марочка, побегу, спасибо тебе за хлеб-соль, чай-сахар! Будешь в Москве – заезжай, вот моя визитка. Найду где разместить. На самых мягких перепончатокрылых положу и сверху ковриком из листоблошек прикрою. Ха-ха-ха! Побежал!» – Я вышел проводить гостя до дверей. Перед самым уходом он спросил меня таинственным шёпотом: «Девочка есть? Ну, расти большой и толстый!» и ткнул пальцем в низ живота, стало больно, щекотно и неприятно. Я не успел ответить тем же – он уже устремился к своим перепончатокрылым  и  листоблошкам…

Тётя Маня приходит с работы радостная: её направляют в Ленинград, в ИЗИФ, она теперь непременно побывает в Стрельне, в Петергофе, на Ленинградском рынке, запах которого ей порой снится.… Остановится она, если получится, у Генриетты Яновны, у которой останавливалась тётя Ася, когда училась в этом же институте…
А как же я, – хотел я сказать, – я же теперь от скуки умру.… Но, не сказал, не хотел омрачать своей смертью радости предстоящего свидания тёти Мани с городом  её детства…

Меня угостили папироской. Обстоятельства  споспешествовали тому, чтобы я, приняв невозмутимый вид, не отказался и, выразив на лице удовольствие, похвалил качество табака. Когда я пришёл домой, мама, ничего у меня не спрашивая, сказала: «Владимир, я понимаю, у тебя переходный возраст, ты хочешь казаться взрослей и солиднее, поэтому куришь. Но, ты не зарабатываешь, следовательно, ты куришь, как ни крути, чужие папиросы. Это нехорошо по отношению ко мне. Ты меня хорошо понимаешь?» – «Да…» – «Мне нравится, когда мужчина курит, но не нравится, что это делаешь ты, пока не заработавший и на пачку папирос. Давай договоримся, ты мне дашь слово, что до первой зарплаты ты не выкуришь ни одной папиросы. Это трудно в курящей компании, но можно, если ты не тряпка, а имеешь характер. Так как?» – «Хорошо, мама, только давай договоримся, что когда я начну зарабатывать, ты мне не будешь читать лекций о том, что капля никотина убивает лошадь» – «Ладно…»

Я перешёл в девятый класс. К тому времени в соседние полдома въехали новые соседи, семья Вул. Глава семьи работал в сберкассе, супруга не работала, трое детей – Фира, Фима и Вика учились в школе. «Как  они сводят концы с концами, – иногда задумывался я, – неужели в сберкассе такая большая зарплата?». Соседи решили изолироваться от нас и в коридоре возникла глухая перегородка. Теперь мы вынуждены были пользоваться парадным входом, а чтобы попасть в свой подвал или летнюю кухню, стучаться к соседям. «Самые лучшие соседи – через дорогу, – сказал Идель Фроймович, – но вы не стесняйтесь, вы порадочные люди и мы всегда будем вас пускать к вам в подвал!». Мама договорилась с плотником на работе, он врезал в парадную дверь хитрый замок, потом, провозившись несколько дней, устроил в половине парадной лестницы спуск в летнюю кухню, через которую мы могли ходить в угольный подвал, а ещё через несколько дней нам сделали кирпичное крылечко, в две ступеньки, забетонировали их, и в дом стало ходить удобнее, чем прежде. А ещё через два месяца в угольный подвал была превращена сама летняя кухня. Фаня Лейбовна, которую мы называли Фаиной Львовной, так она представилась, как-то спросила у мамы: «А ви сами провераете облигации?» – «Сама, конечно» – «Это хорошо! Ви знаете, конечно, не Изя, но многие в сберкассе, проверая облигации у тех, кто не разбирается, где серия, а где номер, говорат: «О, я вас поздравляю, ви вииграли тысячу рублей. Вам какими – по сто, или по пятьдесят?» А там пять тысяч…».
Хорошо, что мы отгорожены от таких соседей…
Теперь мы иногда коротали вечера, сидя на своём крылечке, грызя семечки и травя баланду, периодически отвлекаясь на приветствия прохожих, добрая половина которых была нашими знакомыми.

При школе, а может и не при школе, возник «Клуб старшеклассников», в котором по вечерам встречались на Театральной площади человек десять, трое – из нашего класса, четверо – из других классов, а может и из другой школы, и трое девчат. Одна из них, стройная высокая брюнетка с большими тёмными глазами Веры Холодной произвела неизгладимое впечатление на мой зрительный нерв, и, придумав что-то невразумительное, я пригласил всю компанию к нам домой. К счастью, шестеро под уважительными предлогами отказались, иначе все бы просто не поместились. Но, «Веру Холодную» я заполучил. Я разливался соловьём, что-то говорил о фотоаппарате «Комсомолец», который месяца три назад мне купила мама на день рождения.… Потом меня чёрт дёрнул показать гостям наш фотоальбом, в котором были и мною сделанные фотографии. «Вера» открывает альбом и я вижу, что по странице ползёт жирный, как Зюрьев, и красный, как сердолик, огромный постельный клоп… Я стал такого же цвета… Я готов был провалиться сквозь землю… Я видел, как моя пассия небрежным жестом стряхнула насекомое на пол, и оно с максимальной скоростью понеслось под диван, на котором сидела компания. Сдавленным голосом я спросил: «Может чайку?» – «Нет, нет, спасибо, нам пора, мы уже пойдём» – сказала «Вера Холодная», вставая с дивана. Спасибо тебе, Томочка, что ты не добавила: «А то нас сожрут твои клопы!». С пылающими ушами я проводил гостей до выходных дверей.
– Что с тобой, на тебе лица нет? – спросила вернувшаяся с работы мама. Я рассказал ей о рухнувшей любви. Вероятно, никогда ещё столь мелкое насекомое не разрушало вмиг столь огромного чувства.… На следующий день дома густо пахло дустом ДДТ. Лучше бы так пахло позавчера…

Месяца три я не показывался в «клубе старшеклассников», потом как-то, случайно узнал, что моя пассия куда-то уехала. Я снова стал наведываться в клуб. Однажды меня взялись обучить езде на двухколёсном велосипеде. Мы прошли в Театральный сад, кажется, к тому времени он уже стал называться «Парк Революции», на аллейку, идущую параллельно Первой Советской. Мне помогли взгромоздиться на седло, поставили ноги на педали, показали, за какое место на руле держаться руками. Витя Молодцов сказал: «Крути потихонечку педали и не боись – я тебя сзади буду за седло держать. Если станешь наклоняться – крути руль в ту же сторону. Ну, поехали!». Я почувствовал, как крепкая рука держит сзади седло, всё разгоняя велосипед. Я сидел ни жив, ни мёртв, стараясь принять как можно более вертикальное положение. «Ну, – сказал я Вите, – ты меня крепко держишь? Я попробую педали крутить…». Витя не ответил. Я оглянулся… Витя со всей остальной компанией был метрах в двухстах… Японский бог, это меня уже давно никто не держал? В этот миг велосипед, вместе со мной, стал медленно наклоняться… Я лихорадочно вспоминал, куда мне крутить руль, я уже приготовился брякнуться, плюхнуться, хлопнуться, ляпнуться, тяпнуться, но… в этот миг переднее колесо вильнуло, и велосипед, вначале выпрямившись, плавно стал заваливаться в противоположную сторону. Хорошо, что плавно – я успел потянуть руль в туже сторону, и велосипед снова выпрямился. Я уже доехал до противоположного конца аллейки, надо было поворачивать назад, а этого я не умел. Я выехал с аллейки, едва не шлёпнувшись, не хряпнувшись, не бахнувшись, нагнулся влево, потянув руль влево же, и выехал на просторы Театральной площади. Всё же я родился под счастливой звездой – пока я эквилибрировал на площади перед театром, ни один троллейбус не проехал ни через меня, ни рядом. Мне удалось, раз шесть, едва не сверзившись, не дербалызнувшись, не рухнув,  нагнутся направо и, потягивая направо же руль, удержать равновесие, сделать полный круг и снова въехать в аллейку. Приближался к компании я уже с видом чемпиона велогонки «Варшава – Берлин – Прага», только переднее колесо слишком часто дёргалось туда-сюда. «Ловите меня, – закричал я издали, – я сам не слезу!..». Приблизившись вплотную, я крутанул педали в противоположную сторону и упал на руки товарищей. Из-под меня стали вынимать велосипед. «Да отпусти ты руль, чего ты в него вцепился, как в мамкину титьку! – сказал Витя Молодцов, – мы ж тебя не можем поставить вертикально…»

А когда я перешёл в десятый класс, а не остался, вопреки маминым прогнозам, на второй год в девятом, мама, под руководством Александра Титовича, сослуживца, купила мне в «Динамо» дорожный велосипед «ХВЗ». Александр Титович сказал мне: «Покатайся пока летом, потренируй ноги, осенью возьму в свою группу «Медик», поездишь в компании». Александр Титович работал в СЭС СКЖД инженером по вентиляции, а в свободное время тренировал летом велосипедную команду Мединститута, а зимой – конькобежцев на катке «Трудовые резервы», расположенном в Нахичевани, за Театральным садом. Как-то он рассказал, что у него среди конькобежек есть перспективная девочка, показывающая неплохие результаты. Я припомнил байки в нашем клубе старшеклассников, и спросил: «Это не Эмма Зубарева?» – «Она».

Недельки через полторы я на большой скорости подлетел к нашей компании, лихо, с писком шины, затормозил в двадцати сантиметрах от Вити Молодцова, и лихо соскочил с велосипеда в двадцати миллиметрах от его ноги. Впечатление произведено было не только на Витю. Эмма сказала: «Володя, когда ж ты успел так насобачиться?» – «Я способный, – ответил я, – ты лучше скажи, как твои успехи у Александра Титовича?». И пока ребята по очереди делали круги по тротуару перед Театральной площадью, мы с Эммой беседовали о спорте вообще, об общих знакомых в частности, и о конькобежном спорте в отдельности. Потом я проводил Эмму до дома. Оказалось она живёт в двух кварталах – на 13-ой линии, третий дом от угла Трамвайной. Ну, я как истинный джентльмен, прощаясь, спросил: «Завтра придёшь потрепаться?» – «Не-ет, завтра я не могу, завтра у меня ансамбль» – «Какой ансамбль?» – спросил я как можно гнусавее. «Скрипичный, – засмеялась Эмма, – я на скрипке играю.…Послезавтра, может быть, если жива останусь, приду… » – «А почему так мрачно?» – «Боюсь.… Придётся играть и соло… Экзамен, как-никак» – «Ну, ни пуха тебе…» – «К чёлту!» – сказала Эмма. Она чуть-чуть шепелявила, вернее, произносила «р» на японский манер.

Назавтра я съездил до Батайска, и, сделав круг на площади перед зданием райкома, который совсем недавно из райкома ВКП(б) превратился в райком КПСС, вернулся домой со сжёванной штаниной – забыл закатать, в результате брюки защемило между цепью и шестерёнкой, а поскольку я за своим «великом» ухаживал, и цепь была смазана тавотом, то и штаны бледно серого цвета оказались густо чёрными в прищемлённой части. Переодевшись, я пошёл в «Динамо», приобрёл зажимы для брюк, накупил ниппельной резины, резинового клею, ещё чего-то очень нужного и велосипедный звонок. Теперь не нужно было кричать прохожим, в зависимости от возраста: «Разрешите проехать!», «Пропустите инвалида на личном транспорте!», или «Э! С дороги!». Достаточно было дзынькнуть и пешеходы, независимо от возраста, шарахались в сторону и только провожали меня возгласами: «Что, тебе, проезжей части мало?», «Психопат, так же заикой можно оставить…», или «Чтоб тебе проколоться!» – в зависимости от возраста.

– Ну, как экзамен? – спросил я у Эммы.
– Пятёлка! – ответила подруга.
– Так это ж надо обмыть! – воскликнул я с видом завсегдатая кабачков.
– Ой, Вова, можно подумать, что ты пьёшь! – сказала Эмма.
– А я не о водке веду речь. Я грежу чашечкой кофе по-турецки, без сахара.
– Ну, это я могу устроить.… Пойдёмте! – тут мои одноклубники, сославшись на разные уважительные причины, рассосались и я, уже в сольном составе, спросил:
–  Эмма, а мама не будет ругаться, ведь поздно уже.
– А мама у отчима, её сегодня дома не будет. Да не бойся, никто тебя не съест!
– А собак нет? – ёрничал я уже автоматически.
– Нет, – поддержала Эмма шутку, – только кот, но он может съесть, только если очень разозлится. Он у меня оригинал, когда я минорную музыку играю – он чуть не плачет, молда глустная, а когда мажор – и он весёлый, мурлычет, прямо подпевает. Вот мы и пришли. Заходи. Велосипед можешь в садике оставить, никто не сопрёт. Туфли не снимай, у меня не снимают.
– А ты мне сыграешь что-нибудь?
– Володя, если ты очень захочешь, то ладно, какую-нибудь «К Элизе» Моцарта я сыграю, но, я тебе откровенно скажу – мне так эта музыка осточелтела, она у меня уже вон где. – Эмма постучала себя сзади по шее. – Ну, проходи в мою комнату, я кофейку по-турецки приготовлю.
– Эмма, я ж пошутил, я вообще не хочу кофе, и не знаю, что такое по-турецки.
– Правда? Тогда я по-своему сварю. По-турецки слишком крепко, я не люблю, а ты мой кофе попробуешь, тогда скажешь: «Эмма, налей ещё чашечку!..»
Пока Эмма всё это говорила, я прошёл в комнату. На круглом стуле, на подстилочке лежал рыжий кот, едва умещаясь на нём. Что-то знакомое показалось мне в окрасе. Я нагнулся. На шкирке не хватало клока шерсти. Мне показалось даже, что из шерсти торчало несколько будылей чертополоха. Я тихо сказал: «Узнаёшь своего крестника, шшшмакодявка?». При последнем слове рыжей молнией мелькнуло животное мимо Эммы, чуть не сбив её с ног, вылетело в садик в открытую дверь, перевернуло мой велосипед – только жалобно тренькнул звонок – и унеслось во мрак наступившей ночи.
– Тю, что это с ним? – изумлённо воскликнула Эмма. – Как ошпаренный вылетел. Может кошку учуял, он у меня бабник – стлашный!
– Наверное, учуял…– как можно равнодушней сказал я. – Я вот смотрю, Эмма, твои глаза мне чем-то неуловимым напоминают дымчатый горный хрусталь…
– Ой, Вова, я лирики всякой такой не люблю… Ты лучше скажи, кофе вкусный?..
– Не то слово! Вещь! – сказал я, чуть не кривясь от хинной горечи.
– Может, ты с сахаром хочешь?
– Да кто ж такой кофе пьёт с сахаром? Мне нравится…– я глотнул ещё порцию хины. Ничего, мне не привыкать, – подумал я, – я и рыбий жир пил когда-то.
– Нравится? – Эмма смотрела на меня испытующе.
– Вообще-то, для меня малость крепковат, – сказал я. – Помнишь анекдот – вот после такого кофе гость хозяина спрашивает: «Как вы после кофе засыпаете?» – «Ложусь в постель и начинаю считать. Досчитаю до пяти и, как правило, сплю. Ну, правда, иногда и до полшестого считаю…»
– Ну вот, а говоришь «Мне нравится»…
………….Мне нравится, что вы больны не мной.
………….Мне нравится, что я больна не вами…
Ну, и так далее, как в опостылевшем прекрасном надоевшем талантливом незабываемом фильме «С лёгким паром», который появится ещё через тридцать лет…
– Ну вот, а говоришь «лирику не люблю». Хорошие стихи. Кто автор? – спросил я.
– Я не люблю всякие эти сюсю-мусю, что там глаза напоминают, хрусталь какой-то.… А стихи – Марины Цветаевой, к месту пришлись. А вот ты можешь стихи написать?
– Вообще-то я никогда не пробовал, но, наверное, могу. А о чём?
– Ну, напиши о дружбе…
– Ладушки. А сейчас сыграешь что-нибудь, – спросил я, увидев скрипичный футляр.
– Вова…
– Ладно.… Понял.… Осточертела… Инструмент можно посмотреть?
– Да ради бога!..
Я открыл футляр:
– Да, сказал я.… Это не Страдивари, конечно…– я сунул скрипку под подбородок. Увидав, что Эмма с интересом на меня смотрит, я опустил левую руку, держа инструмент только подбородком. Потом, держа в правой руке смычок, ногтем мизинца провёл через все струны. – И не Гварнери, хотя настроена хорошо…
– Вова, даже не Амати, – Эмма уважительно округлившимися глазами смотрела на меня.
– Так что тебе сыграть? «Цыганские напевы» Сарасате хочешь, – я принял позу Паганини, как на гравюре Фаворского. Эмма застыла. Я поднял смычок. – Эмма, давай лучше я сыграю вторую часть сонаты D-dur, опус второй?
– Давай… – Эмма поудобней устроилась в кресле, глядя на меня уже квадратными глазами. Я снова поднял смычок, посмотрел на Эмму и сказал:
– Вот так, как ты сейчас, я чувствовал себя, когда спросил: «А ты мне сыграешь что-нибудь?». Я скрипку держу в руках второй раз в жизни, а ноты не извлёк ни одной, ни разу.
– Вова, а ты не заливаешь? Ты же совершенно правильно держал скрипку и смычок, я бы даже сказала «профессионально». Неужели ты меня просто разыграл? Ну, ты и алтист.
– Нет, Эмма, не альтист, и не артист. – И я рассказал подруге об Андрее Калинниковиче.
– Я у него начинала, – сказала Эмма, – он очень хороший преподаватель, только спился, за что его и уволили.… А ты поэт такой же, как скрипач?
– Эмма, об этом ты узнаешь завтра. Потерпи.… Завтра в клубе жди со стихами о дружбе. А сейчас я пойду. Мама, наверное, заждалась.
– Ну, иди… Привет Марии Николаевне!
– Эмма, а откуда ты знаешь, как маму зовут?
– От верблюда, – ответила подруга, открывая перед велосипедом калитку – рыжий кот на хвосте принёс…
Потом из-за закрытой калитки послышалось: «Вася, Васенька, где ты, моя кисонька…»

Придя домой, я выдрал из тетради лист, взял в руку ручку.… Вдруг перед мысленным взором возникла 172 страница романа Константина Федина «Необыкновенное лето», где примерно на 14-й строке снизу приводилась цитата незабвенного нашего поэта и учёного Михаила Васильевича Ломоносова: «Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно». Потом вспомнились чьи-то слова о том, что писать – просто: бери бумагу, перо и пиши, что приходит в голову. В голову ничего не приходило. Девки-музы строили из себя целомудренных недотрог. Я постучал себя по голове. Никто не спросил: «Кто там?». Моё серое вещество было серым. «Табуля» была «раза», никаких рифм, кроме дружба-служба, на девственной её поверхности не возникало. «Да  Евтерпа твою, Эрато Калиоповна, мать Мнемосиновая, – подумал я, – да неужели ж я  настолько хуже Куняева или Чуева, что не смогу о дружбе два-три слова сочинить…Сочи…Нить.…Вот классная  рифмуха! Риф…Муха…

Назавтра я, провожая Эмму домой, говорил: «Ты спрашивала, могу ли я стихи написать. Ну, слушай:

…………….Написать стихи несложно –
…………….Сочиню в один момент!
…………….Доказать на деле можно
…………….Приведённый аргумент.

…………….Если за окошком утро,
…………….Я рифмую – «перламутра»,
…………….А играет ясный день
…………….Пишем рифму «дребедень»!

…………….Вам зарифмовать «любовь»? –
…………….Кровь – бровь – вновь – морковь – свекровь!
…………….Ну, а если нет любви –
…………….С рифмой плохо, се ля ви…

…………….Да, о дружбе два-три слова
……………Обещал я сочинить.
……………Чтоб меня за пустослова
……………Не сочли Вы, так и быть,

…………..Я скажу: любовь – конфета,
…………..Дружба – фантик от неё!
…………..Ну, понравилось Вам это
…………..Сочинение моё?»

– Ничего.… Не Цветаева, конечно, но.… А ты не заливаешь, что это первое твоё стихотворение?
– Эмма, насколько я себя помню – второе. Первое было сотворено в неполные два года и звучало так:

……………Открылась дверь,
……………Вбежал зверь,
……………Заглянул в котёл –
……………Оказался осёл.

– Да, вот это уж точно не Цветаева.… А ты не загнул, что в два года сочинил. Главное, сочинить-то ты такое мог, а вот запомнить, что было в два года – вряд  ли.
– Ну, ладно… Может мама рассказывала, а мне померещилось, что я помню. А самое интересное – пару лет тому назад по радио выступал какой-то поэт, ну, не помню кто, так вот, он прочёл буквально слово в слово мои стихи и сказал, что это первые его стихи, написанные им в два года.… Вот такие чудеса…
– А что, ты в стенгазету, или ещё куда-нибудь не писал стихов? Девочкам в альбом?..
– Ни в жисть! А в стенгазете, будучи членом редколлегии, я только заголовки писал …
Прощаясь, я спросил: «А что, Васенька вернулся домой?» – «Загулял Васенька.… Ну, да ничего, не в пелвый раз!..»

Заходит Лёнька Мащеев: «Вова, ты не помнишь, я тебе «Нищего принца» вернул?» Я смотрю на него укоризненно. Вижу, что Лёнька краснеет и ему неловко. Думаю, ну, мол, хватит мучить мужика. Говорю: «Ты хоть прочёл книжку? Вон она стоит и по-прежнему «Принц и нищий» называется» – «Ага!» – «Что „ага“?» – «Прочёл» – «Так! Чем нищий принц орехи колол?» – Лёнька напряжённо смотрит на меня. Вспоминает, наверное. Вот лицо его принимает более привычный вид, верно вспомнил. «Ну?» – «Хреном, что ли?» – Я где стоял, там и сел.

Прошло недельки две и одна седьмая…
Я еду на велике в Новочеркасск. Новочеркасск всего в три и пять десятых раза дальше, чем Батайск, к тому же лёгкий попутный ветерок не мешает, а даже, вроде бы, чуть-чуть помогает шевелить педалями, которые, с каждым километром крутить всё тяжелее. А как хорошо от магазина «Океан» и почти до самого аэропорта нестись под гору. Даже ветер в ушах свистел. Вот только когда я пять и две десятых дня тому назад возвращался от аэропорта домой, порой приходилось ехать стоя, чтобы всем весом тела давить на педали. Вот почти как сейчас. Впрочем, ещё можно ехать не стоя, достаточно только раскачиваться вправо-влево и потягивать вверх руль. Вообще-то, когда я по ровному еду, я уже держусь за руль у самой середины, а когда думаю повернуть, я отвожу в сторону колено, а велик сам сворачивает куда надо. Я уже могу практически стоять на одном месте. Это называется сюрпляс. А ещё я могу, несясь по Стачки вниз к мосту через железную дорогу и Темерничку, поставить ноги на руль, но обычно, когда милиции нет, ставлю на то место, где начинается передняя вилка.… А могу и вовсе бросить руль – велик всё равно не упадёт. Однако, вот и кафе «Сармат»… До Новочеркасска километров восемь, кажется. Вот уже справа виноградники пошли, скоро и домики покажутся.… А колёса крутятся всё с большим трудом. А как же назад?.. Всё-таки сорок километров.… Да и ветерок встречный будет.… Да, придётся поехать немножко стоя. Вот как сейчас. Отдохнуть бы малость – нельзя, сам себе поставил задачу – доехать до Новочеркасска без остановки. Вон, кажется, дорожный указатель с надписью «НОВОЧЕРКАССК». Ещё метров сто пятьдесят. Доеду, часок посижу, отдохну – и назад.… Раздаётся милицейский свисток. Милиционер жезлом подманивает к тротуару. Подъезжаю, отмечая в уме: «Форс-мажор. Остановка не по моей вине – не считается, да и осталось-то метров сто двадцать…»
– Куда едем? – спрашивает милиционер, как-то очень внимательно оглядывая меня и вглядываясь в глаза.
– В Новочеркасск, – отвечаю я.
– Откуда? – Мне жутко хочется ответить «от верблюда», но я понимаю: с представителями при исполнении шутить не стоит.
– Из Ростова, – говорю.
– Цель поездки? – спрашивает милиционер, а сам смотрит уже не на меня, а на проезжающие машины.
– Цель поездки – велосипедная прогулка.
– Ага, прогулка значит?.. – а сам на поток автомашин смотрит.
– Да, – говорю, – и тренировка.
– Тренировка, значит?.. – вдруг он турчит в свой свисток, машет жезлом какому-то грузовику и говорит мне: «Пошли!»
Я иду, ещё не понимая, в чём дело.
– Куда едем? – спрашивает милиционер вышедшего из кабины водителя, который держит в руках какие-то бумажки.
– В Ростов.
– Откуда?
– Из Новочеркасска. Вот путёвка…
– Цель поездки?
– Получить запчасти. Вот накладная…
– Ага, накладная значит? – а сам опять внимательно так на меня смотрит и говорит: «Значит так, что в кузове?.. Скат?.. Прекрасно!.. Довезёшь этого молодого человека до Ростова, ни в коем случае раньше не ссаживать. Где запчасти?.. В «Красном Аксае»?.. Вот у завода его и ссадишь. Вот будет у него и велосипедная прогулка и тренировка. Давай-ка берись спереди … – Они с милиционером переставляют велосипед с дороги в кузов. – Водитель спрашивает: «А молодого человека – в кабину?» – «Нет, пусть на скате проедется, это тоже тренировка. Там только, возле завода поможешь ему велосипед снять…» – Я влез в кузов, положил велосипед на брезент рядом со скатом, уселся на мягко амортизирующую покрышку и, меньше, чем через час, уже подъезжал к заводу «Красный Аксай». До дома было пять минут прогулочной езды.
Проезжая мимо 13-й линии, я стукнул Эмме в окошко. Она открыла форточку: «Заходи!» – «Нет-нет, я мимо ехал и заглянул узнать – Васенька вернулся?» – «Вернулся, Вова, ты знаешь – дёрганый какой-то, я зашуршу чем-нибудь – вскакивает, глаза – во! – оглядится, отойдёт – ничего. И во сне лапками сучит, словно за кошкой гоняется…» – «Ну, хорошо, главное вернулся. Ты ему привет от меня передавай…»

Десятый класс. Всё чаще томится непонятно от чего сердце, словно предчувствует какие-то перемены. Всё чаще обращаешь внимание на хорошеньких сверстниц, представляя их то в своей постели, то с коляской и малышом, то старенькими и сгорбленными с клюшкой, морщинистыми, коричневыми и беззубыми. Это помогает  трезво взглянуть на настоящее, а оно переменчиво, как девичье сердце, но, тем не менее, имеет направленный вектор устремлений – институт. С предстоящим аттестатом это задача не из лёгких, но, мы не боимся трудностей, мы только их всем сердцем не любим, и всеми фибрами души стараемся избежать. Одним из препятствий перед вожделенным вузом встаёт идеологическая подкованность, рекламой которой является наличие комсомольского билета, которого у меня нет. А время до конца года – всего ничего. Я подхожу к Эмилию Александровичу Мазину, преподавателю математики. На время декретного отпуска Зинаиды Ивановны Тращенко он является нашим классным руководителем.
– Эмилий Александрович, я хочу в комсомол вступить…
– Ланг, зачем вам это надо?
– Больше шансов попасть в институт, – чистосердечно признаюсь я. А что? Отец всех народов уже в мавзолее «ЛЕНИН – СТАЛИН». Бояться уже некого.
– Ланг, с вашим аттестатом это так маловероятно.… В какой институт?
– Я хочу врачом быть.
– В медицинский.… Ну, да. Там хоть математики нет. Но там ведь и химия, и физика, и иностранный язык, да и по русскому у вас в аттестате тройка маячит. Как вы думаете поступать.… Но, это ваше дело. По-моему, это впустую потраченное время. Что же касается комсомола – я вам дам рекомендацию, вторую, я думаю, вам Мироненко даст. Учите устав, столицы демократических государств, да и прочих неплохо бы знать. Ладно, через недельку напомните мне…
Ах, Эмилий Александрович, знал бы я тогда, что вы приятель Александра Исаевича Солженицына, читал бы я последнего в те далёкие годы юности, я бы математику учил… гораздо лучше. Через месяц я вступил в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. Карьеризм во мне победил неприязнь ко всякого рода политике, и даже мою самую отличительную черту характера – лень.

Близились школьные выпускные экзамены. Гряли годы взросления, становления, духовного и физического возмужания. Гуляя по Театральному саду, я набрёл на участок, в котором росла сирень. На одном кусте я заметил веточку, чем-то неуловимым отличающуюся от остальных. Я подошёл вплотную. Ветка сирени почти сплошь состояла из «пятёрочек», кое где попадались шести- и даже семи-лепестковые цветки, и всё же это была не махровая форма. На остальных ветках этого куста росла обычная, четырёхлепестковая сирень. Нажравшись «пятёрочек»  и  отломив с куста белой сирени пару веточек маме, я шёл и размышлял: «Ну, для выпускных экзаменов я сожрал десяток «пятёрок», для экзаменов в институт – ещё пяточек, а для чего ж я сожрал ещё 254 штуки? Тьфу… Во рту горечь, как от Эмминого кофе…»
– Спасибо, Володёнок, – сказала мама, – я так люблю запах белой сирени…
– Мам, а обычная сирень пахнет иначе?
– Конечно, Вовка, разве ты сам не замечал?..
А  я  и  вправду  не  замечал.

Раненько утречком, когда все порядочные люди ещё спят, то есть часикам к восьми, я приехал в одно из воскресений в Мединститут, узнал, где собираются велосипедисты и, поздоровавшись, спросил у Александра Титовича, куда собирается ехать кавалькада. «Сегодня проедемся по Новочеркасской трассе, – сказал Александр Титович, кроша в пальцах грецкий орешек, – у меня сегодня спортивных машин свободных нет, так что придётся тебе пока на своём…» – «Хорошо, Александр Титович, мне дорожка знакома, до Новочеркасска я уже ездил…» – «Володя, за какое время ты доехал до Новочеркасска?» – «Не помню… Часа за два-три…» – «А точнее?.. Потому что два или три – это две большие разницы, как говорят в Одессе» – Ребята вокруг сдержанно хихикнули. Я ответил: «Александр Титович, ну, я, право, не знаю – может быть даже за четыре…» – «Понятно? – обратился Александр Титович ко всем, раздавив между большим и указательным пальцами абрикосовую косточку и с аппетитом грызя ядрышко, – в группе новичок, машина тяжёлая, по городу едем очень тихо, а там посмотрим» – «Понятно!.. Ясно…» – «Итак, я впереди, Морозов замыкающий. Володя, ты предпоследний. Поехали!».
Александр Титович сел на мотоцикл, и мы поехали. Впервые в жизни я ехал по осевой, без боязни быть освистанным представителями при исполнении. «Очень тихо» мы проехали до магазина «Океан». Я еле поспевал за группой, подумалось, что если бы я на такой скорости нёсся в Новочеркасск, я бы туда приехал за 15 минут. Потом, по спуску к аэропорту мы неслись ещё быстрее, но тут уж я хоть педали не крутил, а даже несколько раз притормаживал, чтобы не налететь на едущего впереди. Когда мы стали подниматься «в гору», как мне показалось, к аэропорту и дальше, к  выезду из города, Александр Титович, двигаясь рядом со мной на мотоцикле, сказал: «Володя, тебе на первый день хватит, тем более, что у тебя машина не спортивная, тяжёлая. Подайся немного направо, перестроитесь с Морозовым. Доедешь до выезда – поворачивай домой. Ребята ноют: «Когда ускоряться будем?». Приедешь домой – поднимешь седло на два с половиной сантиметра. И не дави педали «пятками», дави, будто ты «на цыпочках» едешь. Всё понял?» – «Понял, Александр Титович!» – «Всё, до свидания!».
Александр Титович рванул вперёд, а я подумал: «Понять-то я понял, я с детства понятливый. Да только – кто меня заставит домой возвращаться? Я ещё проедусь с вами, ну, не до Новочеркасска, ну, хоть до Аксая, тем более замыкающим, значит в струе воздуха, увлекаемого за собой кавалькадой.… А, вот и выезд. Ну вот, уже добрых двести метров не отстаю ни на метр». В это время Морозов, будто только что Александр Титович на мотоцикле, рванул вперёд, и через несколько секунд кавалькада, оторвавшись от меня, как от стоячего, исчезла в мареве асфальтового миража – ребята ускорились.
Возвращаясь домой, я размышлял: «Это сколько же времени вся группа потеряла из-за меня, черепахи? Они, наверное, успели бы проехать до Новочеркасска и обратно, пока бы я только до выезда из города доехал.
Больше я с «профессионалами» не ездил.

Ну, про школьные выпускные экзамены я расскажу как-нибудь в другой раз, если расскажу вообще. Когда люди хорошо делают что-либо плохое, или плохо что-нибудь хорошее, они стараются об этом не распространяться. Достаточно сказать, что на одном экзамене я добросовестно скатал то, что по старой дружбе подсунул мне Генка Мироненко, а на другом я невинным голосом спросил экзаменатора: «Евгения Андреевна, а как правильно написать – „борятся“, или „борются“?» – «Ланг, я объясняла это в шестом классе, повторяла в восьмом и десятом. Четвёртый раз, на выпускном экзамене, повторять, что надо писать «борются», я не буду…». По правде сказать, я и сейчас не знаю, как написать правильно, поэтому всегда пишу «вступают в борьбу».

Я не буду рассказывать читателям, сколько у меня в аттестате троек. Лучше я честно скажу – ни одной двойки, а четвёрок в два раза больше, чем пятёрок, по биологии. Главное, что поведение в школьный аттестат не вошло!
Когда нас «выпускали», мы узнали, что со следующего года в нашей школе вводится совместное обучение с девочками. Эх, господа из Министерства образования и РОНО!  Ну, что бы вам не сделать это хоть на три-четыре года раньше. Сколько комсомольских и пионерских свадеб мы бы сыграли всем классом, сколько наслаждения получила бы в своё время советская молодёжь, дёргая за косы девчонок!.. Поздно, поздно спохватились. Ведь только в нашем классе добрая половина о половой жизни знала только теоретически…

Выпускной вечер. Вручение аттестата, напутственные слова директора, начались танцы. Танцевать я не умел. Я вышел во двор школы. Сел на скамейку. Вот с этого места мы метали тысячу лет тому назад гранату, на этом баскетбольном поле я сделал первую и последнюю в жизни пробежку. А вон из того окна торчали восемьсот  лет тому назад мои ноги в белых парусиновых ботинках, единственных на целый класс. К этому входу пятьсот лет тому назад подошла Клеопатра Николаевна и услышала от директора  «Здравствуйте, Клеопатра Николаевна. Это опять вы…» – К скамейке подошёл Юра  Гречко с миловидной девушкой: «Вот, Элла, это Володя Ланг» – Я встал, поклонился, сказал: «Ланг. Юра, если ты в ближайший месяц не женишься, я у тебя отобью Эллу. Я с младых лет мечтал с такой девушкой прошагать сквозь тернии к звёздам…» – «Отбивай, – сказал Юра, – это моя сестра, мне она уже вот как надоела. Хоть отдохну…» – «А как сама Элла к этому относится?» – я украдкой оглядел точёную фигурку. Вместо Эллы ответил Юра: «Да она спит и видит замуж выскочить, чем раньше отобьёшь, тем  ей  лучше…» – «Наши мечты совпали, – сказал я, – Юра, где ты был раньше?» – Вместо Юры ответила Элла: «Володя, он шутит. Пойдёмте танцевать?» – «О, Элла, к сожалению, я не танцую…» – «Я тоже. Пойдёмте… Мы будем шагать сквозь тернии к звёздам, только в ритме танго…» – «Да иди, подвигайся, – Юра подтолкнул меня в сторону несущейся из школы музыки, – я хоть отдохну от неё» – «Какой у брата своеобразный юмор, – сказал я, идя с девушкой к школе, – вы родная сестра, или двоюродная?» – «Да, родная, родней не бывает. Мы близнецы. А непохожи, потому что разнояйцовые. Так что я ему  ещё в материнской утробе надоела. Ну, так что мы будем делать? Володя, давайте – вы мою эту руку возьмёте в свою, вот так, а другой рукой – вроде бы меня обнять собираетесь, и переступайте, вот так, смотрите – получается!» – «Элла, я вот смотрю и думаю, что мне неуловимо напоминают ваши глаза?..» – «Подождите, я скажу сама что… Ну-у.… Наверное, горный хрусталь, да?» – «Аhа!» – «Не «аhа», а «да» надо говорить, – сказала Элла и положила свою руку мне на плечо. – А кто это у нас давно не стригся?» – она потеребила мои патлы на затылке. Ощущение было новое и необыкновенно приятное. – «Ещё, – сказал я, млея, – я тащусь и балдею… Элла, а вы знаете, что такое нэцкэ?» – «Ну, по-моему, это резные японские безделушки, для украшения мечей самураев. А почему вы спрашиваете?» – «В прошлом веке я был влюблён в одну ундину. Она не знала» – «Ну и что?» – «Разлюбил…» – «Не повезло вашей русалке…». Нога Эллы как бы невзначай коснулась меня, хотя я и старался оттопырить зад, чтоб не смутить партнёршу по танцам асимметрией штанин. Элла опять дотронулась до волос у меня на затылке. Я слегка привлёк её к себе. Её нога снова оказалась между моими ногами. Я провёл своей рукой по спине Эллы, опустив почти до крестца и ещё крепче прижался.… По телу Эллы пробежала дрожь. Она передалась и мне. Невыразимо сладкая судорога, начавшись в паху, прошла по телу, заставив часто задышать. Последние несколько секунд я уже не переступал. Что-то потекло по моей ноге, я отстранился от Эллы. Она на меня смотрела ласково и чуть насмешливо: «Ну, вот, а вы танцевать не хотели.… А мне так очень понравилось!» – «Элла, – сказал я, – Элла, спасибо за танец!» – В этот момент кончилась музыка, подошёл Юра. – «Юра, – сказал я, – Юра, твоя сестра – чудо!» – «Вова, кончил что ли? Я рад за тебя ».

Несколько дней спустя, я встретил Юру. Мы обменялись планами на будущее.  Я, как бы невзначай, спросил, что поделывает сестра. «Да ну её, – ответил Юра, – всё жениха ищет, принца с дачей, машиной и большим окладом» – «Жаль, лучше бы большой любви искала…» – «Да  вот  же…».

Мама взяла меня с собой в командировку. СЭС имела свой вагон-лабораторию, в котором, кроме купе проводницы, было пять двухместных купе для сотрудников, салон и химическая лаборатория. Чтобы не выглядеть совсем дармоедом, я помогал Надежде Павловне в отборе проб, а потом и в проведении химических анализов воздуха на наличие угарного газа, пыли или паров свинца. Александру Титовичу я помогал проводить замер воздухообмена в помещениях, проверять эффективность вентиляции. В свободное время я делал вид, что готовлюсь к экзаменам в институт. В сталелитейном цехе я с восторгом смотрел на вылетающие из ковша искры, напоминающие бенгальский огонь, одновременно не забывая выливать из заранее заполненных бутылок воду. Вместо воды в бутылку входил местный воздух, который потом исследовался в лаборатории. Всё было внове, всё интересно, я проторчал в цехе почти целый день, а к вечеру почувствовал себя плохо. Врач Ланг Мария Николаевна без труда поставила диагноз «Острое отравление окисью углерода» и госпитализировала меня на диван в салоне, где я проболел до следующего утра. Почему же не отравились ни мама, ни Надежда Павловна? Оказалось, что концентрация угарного газа  на уровне моего органа дыхания была значительно выше, чем на уровне маминого. Ну, когда же я вырасту?!
В этой поездке с нами был представитель московского руководства, профессор, по фамилии Каган. Он консультировал сотрудников СЭС по вопросам гигиены труда, да так интересно, что я решил непременно поступать в мединститут, и непременно на сангиг. Я был согласен с профессором Каганом, что главное в жизни здоровье, главное в здоровье – профилактика, главное в профилактике гигиена, а главное в гигиене – охрана труда.
Вечерами, кроме того угарного вечера, мы собирались в салоне, играли в лото, или другие игры. В их числе мне понравилась игра, называемая «Чем нагружен корабль?». Выбиралась какая-либо буква и каждый из играющих должен был в течение пяти секунд сказать на эту букву слово, обозначающее корабельный груз. Повторение ранее названного слова или задержка более пяти секунд означали проигрыш. Однажды мы выбрали букву «Л». Играли мама, Надежда Павловна, Ксения Мироновна, профессор Каган и я. Начал профессор: «Лошадьми». Я: «Лунатиками». Мама: «Лебедями». Надежда Павловна: «Господи… Лигроином!». Ксения Мироновна «Луком». И дальше по кругу: «Леопардами», «Лангами», «Ласточками», «Ланолином», «Липатовыми, раз Лангами можно».
«Лилипутами», «Лягушками», «Лемурами», «Лесом пиленым, Господи», «Лузгой, с подсолнечной фабрики отвозили».
«Лапсердаками», «Лангустами», «Левкоями», «Ландышами, раз цветы пошли»,  «Ложками».
Потом, циклов через двадцать, пошла экзотика:
«Лаун-теннисистами», «Лжекороедами», «Ланцетниками», «Фу, Господи, почему не просто – ланцетами!», «Людями…»
«Людьми!» – «А, Давид Ильич, проиграли, проиграли…» – «Я поправил. Моё слово – луидорами!», «Локомотивами», «Лютиками», «Лупулином» – «Надежда Павловна, а вы не пользуетесь ли нашей неосведомлённостью, называя несуществующие химические вещества» – «Нет, Давид Ильич. Лупулин это выделенная из хмеля добавка к пиву. Ксения Мироновна, ваше слово» – «Лупами».
«Лоциями», «Лоцманами», «Лакрицей», «Левулёзой», «Лопатами».
«Лепидодендронами», «Лабрадоритом», «Лотосами», «Луржи-металлом» –  «Надежда Павловна…» – «Есть такой, есть, успокойтесь. Ксения Мироновна!» – «Лаптями».
«Лицендратом» – «Нет такого!» – «Есть, Надежда Павловна, это особый кабель» – «Ага, приятно когда объяснять приходится? Володя, твой черёд» – «Лох-Несскими чудовищами» – «Это прилагательное» – «Ну, тогда просто – лохами. Мама!» – «А, лопухами», «Господи… литием!», «Лежаками»…
…«Дорогие коллеги, – это Давид Ильич – хоть у меня ещё в запасе такие слова, как литакиноскоп, лютесценс, и лизгольдер, тем не менее, я сдаюсь и иду почивать, хоть и не на  лаврах, которыми тоже никто не догадался нагрузить корабль. Спасибо. Спокойной ночи!».
Я: «А у меня в запасе ламбрекен, люксметр и лаборант, но я тоже сдаюсь».
Мама: «локонами, лимонами, лакомством – что там у меня ещё? – да: лори-лори, ленивцами, львами… Всё!».
Надежда Павловна: «Слава богу, потому что у меня в запасе лизергиновая кислота, лизин, лактобациллин, лактоза, лактометр, а ещё люцетта, а ещё лонгета, вот.… Так что я победитель… ница! Липатова, вы согласны?».
Ксения Мироновна: «Да! Конечно! У меня только лампами, лампочками, лампадками, лото, лоскутками, листьями, лоханками, лакмусом, ломами, лейками, лифчиками…»
Все вместе, сразу и одновременно: «О! Ксения Мироновна! Вы победитель, вы чемпион! Ура! Поздравляем! Липатова, как вам не совестно обыгрывать ваше непосредственное начальство! Ха-ха-ха!»
На шум в салон заглядывает Давид Ильич:
– А у меня ещё логопедами, ламами-попами и ламами-зверюшками.…  Нет?..

Тётя Ася рассказывает:
«Еду я из Москвы. Взяла купированный, попросила нижнее место. Дали. Пришла пораньше, за полчаса до отхода. Всё развесила, навела уют.… За десять минут до отхода села молодая мама с ребёночком грудным. Думаю – плохо, будет плакать, спать не даст. Оказывается –  ещё хуже. За полминуты до отхода поезда вваливается в купе чудовищных размеров мужик, с ним тоже громадюка, но, всё же, раза в два поменьше. Тот, что поменьше посмотрел на девушку с ребёнком, на меня, и говорит мне: «Милая дама, мы с соревнований, очень уставшие и хотели бы прилечь. Вы не уступите нам нижнюю полку?» Я, резонно, отвечаю: «Даже если бы это было не моё место, а ваше, вы бы, наверное, должны были мне уступить нижнее место, но это моё место согласно билету» – «Да мы знаем, что ваше, но не с ребёнком же девушку просить уступить нам место?» – «А почему вы не можете лечь на верхнюю полку?» – «Да я-то лягу, а Вася – он ласково посмотрел на громилу, – он же спит ноги свесив, – не помещается целиком. Уже два раза падал с полки – хорошо с нижней. А если с верхней – да на вас? Представляете?..» Я представила и похолодела – раздавит, как грузовик цыплёнка. – «Хорошо, говорю, я уступлю вам нижнюю полку, но только когда ваш Вася будет ложиться спать, а пока я ещё хочу на своём месте посидеть, книжку почитать, лёжа я читать не могу…». Наконец, и этот жирный бегемот слово сказал: «Спасибо, мадам.… А если вы с верхней полки свалитесь, я вас как пушинку подхвачу…» Тут проводница входит: «Ваши билетики! Ой, здрасте, Василий Иваныч. Какая нам честь, что вы в нашем вагоне едете! Может чайку?» – «Деушка, нам лучше кефирчику!» – «Я принесу. Бутылочку? Две?» – «Ящичек, милая, ящичек, и сама не неси, вот он принесёт». Принёс…Я читаю… делаю вид, что читаю, сама смотрю, что будет. Две бутылки выпил тот, что поменьше. Бегемот – восемь! Потрясёт, потрясёт и переливает себе в рот… Я не выдержала, вышла, спрашиваю проводника: «Кому это мне выпала честь нижнюю полку уступить?» – «А вы не узнали? Это ж Василий Алексеев, чемпион мира по штанге. Он уже раза два в моём вагоне ездил до Шахт, и всегда на нижней полке. Сам на полке, а ноги на полу – не помещается…» А утром опять тот две бутылки выпил, а чемпион – восемь. А ребёночек – ни одного звука не произнёс. Немой, наверное.… Вот с кем доводится ездить. И не знаю, то ли радоваться, то ли печалиться. Я, когда рассвело, посмотрела – одна нога действительно на полу стояла, другую, правда, в колене согнул, а сало везде свешивается и дрожит, как желе…» На этой дрожащей ноте я и завершаю рассказ о поездке тёти Аси из Москвы в Ростов.

Мы с мамой в Москве. Если я скажу, что на меня самое большое впечатление произвело московское метро – я не скажу ничего. В Ростове ещё не все послевоенные развалины были ликвидированы. В то время даже подземных переходов в Ростове не было. Представление о метро, полученное мною от открыток, марок и спичечных этикеток не шло ни в какое сравнение с тем, которое я получил в «подмосковье». Это была сказка, фантастическая сказка. В те поры всё метро ограничивалось кольцом, и каждая станция в этом кольце была драгоценным камнем в дорогой оправе. Второе по силе впечатление оставила Третьяковская галерея, третье – ЦУМ, а затем уже Кремль с его соборами, Царь-пушкой, Царь-колоколом и прочим. Я, как истый филуменист, обегал все попадающиеся по дороге табачные киоски, скупая спички с этикетками, которых у меня не было в коллекции, благо коробок стоил одну копейку. «Хорошо, что ты не коллекционируешь нэцкэ, – сказала мама, – ну, что в Мавзолей пойдём?» – «Мама, ну что, мы разве покойников не видели?» – спросил я тихонечко.

Мы остановились у тёти Лены и дяди Васи. Тётя Лена очень смешливая, очень добродушная полноватая женщина, о которой с первого взгляда можно сказать «своя в доску» и это ощущение родственной души не покидало меня всё время. Дядя Вася – тот посложнее. С военной выправкой, всегда собранный, даже когда после вечернего чая смотрит телепередачу перед огромной линзой, поставленной перед небольшим экраном. Когда передачи неинтересные, он что-нибудь рассказывает из своей жизни. Мне запомнилось, что он несколько раз был в числе охранников во время ужина вождя, и, помимо непосредственно охранительных функций, разводил по спальням подвыпивших сильных мира сего, однако, кого именно – дядя Вася не говорил. Видимо предвидел, что племянник на старости захочет написать мемуары. Разведя всех, он отправлялся в дежурку спать, не раздеваясь, чтоб при малейшей необходимости быть на ногах при полной форме, а утром, сменившись, проходил в комнатку, куда сносились неоткупоренные бутылки, конфеты, фрукты, и прочее, оставшееся от пиршественного стола. Всё это можно было купить чуть ли не втрое дешевле чем в магазинах.
Ещё дядя Вася рассказал, как до войны был направлен ОГПУ ВЧК для ареста проворовавшегося председателя какого-то колхоза. Обнаружить хищение, уличить расхитителя – труда не представило. Трудно было потом отделаться от десятков воющих колхозниц, которые буквально висли на ногах, причитая: «Родненький ты наш, оставь этого председателя. Он у нас пятый. И все до него тянули, и он тянул – это должность такая. Этот уже наворовался, теперь если будет – то понемножку. А новый придёт – и снова всё с начала, у нас уже моченьки нет. Оставь этого, родненький!».

Примерно к этому времени относится повышение моего интереса к своим корням, в  смысле – предкам. Мама рассказала, что помнила, я записывал и даже пытался чертить генеалогическое древо, но у меня ничего не вышло. Я б раскрасил, если бы кто другой нарисовал.… Итак, по женской линии. Прабабушка имела девичью фамилию Гаврилова и была дворянкой. Звали её Мария Александровна. Она вышла замуж за Михаила Михайловича Лаговского, архитектора города Петербурга, который строил много домов, в их числе здание «Общественных торговых бань госпожи Гавриловой». Возможно, именно эта «госпожа Гаврилова» и есть моя прабабушка. Жили они безбедно, в Стрельне под Санкт-Петербургом и нарожали 13 детей, в их числе мою бабушку. Об их уровне жизни я могу судить по тому, что, со слов мамы, кому-то из этих тринадцати детей подарили на день рождение коня.
Алексей Михайлович Лаговский, брат бабушки, врач, участник кругосветных экспедиций, имел троих детей, из которых Мария умерла, а Елену Алексеевну – тётю Лену и Михаила Алексеевича, дядю Мишу, я видел и хорошо помню. Они жили во Владивостоке и мы однажды ездили с мамой к ним в гости и переписывались. Дядя Миша показывал нам с мамой хранящийся у него орден Святого Владимира с четырьмя крупными рубинами, полученный Михаилом Михайловичем Лаговским за безупречную тридцатилетнюю службу в качестве городского архитектора Санкт-Петербурга. Семейное предание гласит, что Михаил Михайлович принимал участие в строительстве Храма Спаса-на-Крови, но документального подтверждения этого в Интернете я не нашёл. Дядя Миша подарил мне книгу о Дальневосточном Политехническом Институте, где он работал в звании доцента на кафедре разработки месторождений полезных ископаемых и был соавтором вышеназванной книги, и подарил несколько фотографий, которые у нас до войны тоже были, а в войну были утрачены, в частности прабабушки и прадеда, и своего дяди – моего деда, отца мамы и мужа бабушки. В память о тёте Лене и её супруге у меня хранится подаренный ими белый коралл. Дома у них я видел ещё и несколько минералов и сохранил в памяти, как выглядит жильное золото, которое я теперь уж с халькопиритом не спутаю. Отчество дяди Бори я позабыл.
Жена дяди Миши, тётя Муся, родила ему дочку Оленьку, которая вышла замуж за Сашу и стала Сиренко. У них уже трое детей – Таня, Инна и Алёша, из которых я видел только Танечку и помню, что когда она ложилась спать, она говорила «Мама, можно закрыть глаза?» Оля милостиво разрешала и Танечка засыпала.
Это об одном бабушкином брате и веточке генеалогического древа. А вот о другой веточке.
Лаговский Сергей Михайлович, при царе был в большом прокурорском чине и был расстрелян красными. Жена его, тётя Женя, которую я хорошо помню, так как мы с мамой ездили к ней в гости в Орджоникидзе, имела пятерых детей: Валентину, Софью, Ольгу, Михаила и ещё одного, которого тётя Женя потеряла по дороге во Владикавказ, как тогда назывался Орджоникидзе. Самое интересное – когда ему было 12 или 14 лет, он нашёлся. Оказывается, он все годы жил у подобравшего его на дороге пастуха. У пастуха он так и остался. Рано умер и Михаил. Их я не видел, а тётю Валю, тётю Соню и тётю Люлю, Ольгу Сергеевну Попову – я помню. Сын тёти Люли, лауреат Ленинской премии, живёт в городе Мончегорск. Где живёт дочь тёти Вали, Милочка (Людмила?) я не знаю. У тёти Сони, по-моему, детей не было. Тётя Женя умерла, а о судьбе остальных листьев этой веточки я не знаю.
Третья веточка – бабушкина сестра, Анна Михайловна, в замужестве Бойе, имела трёх детей – Анну, Марию и Виктора. Она уехала в Финляндию. Мама помнила, что у одной из дочерей был хороший голос и она пела в церковном хоре. У мамы в памяти остался адрес: Эпиля рува (Лысая улица), Таммерфорс, Суоми, но переписки не было.
Четвёртая веточка – Гавриил Михайлович Лаговский, тоже имел много детей, мама помнит, что в семье его не было Михаилов и Марий, была дочь Ксения и два брата, Константин и Борис, оба офицеры, только один белый, а другой красный, и в Гражданскую войну они шли друг на друга, полк на полк. Тётя Ася с кем-то из этой веточки, кажется, с Ксенией, переписывалась.
Теперь по мужской линии. Прадед мой – Ланг Владимир Антонович, был иконописцем, «богомазом», как тогда говорили. Он расписывал одну из церквей, которую строил Михаил Михайлович Лаговский, но это был не храм «Спаса на крови», а другая церковь и я не знаю, сохранилась ли она. Когда мы с мамой были в Александро-Невской Лавре, в Ленинграде, мы увидели памятник – куб из чёрного мрамора, или лабрадорита, стоящий косо. На одной из граней была лаконичная надпись – ЛАНГ. Ни дат, ни легенд не было. Почему мама привела меня в этот дальний угол Лавры, а не в другой? Я сейчас думаю, что это был памятник Владимиру Антоновичу. Как рассказывала бабушка маме, а мама мне, о нём говорили: «Ходит выше земли, святой». Своей супруге на день рождения, прадед рисовал то икону, то кошку, по очереди. Я думаю, что кошки прадеда не были трансформированными восклицательными знаками, но абсолютной уверенности у меня нет. У Владимира Антоновича был брат Фёдор Антонович, сын которого – Георгий Фёдорович Ланг, известный терапевт, умер уже после войны. Это имя попало и в энциклопедию. У Владимира Антоновича было четверо детей – Николай, Анна, Мария и Константин. О трёх последних я не знаю ничего, а старшенький – Николай Владимирович, работавший до революции в министерстве финансов и на телеграфе, знавший 5-6 языков, положил глаз на мою бабушку. И она не устояла. Своих Николая, Анну и Марию они успели родить до революции, а Константина не успели. Мама рассказывала, что когда она с братом и сестрой в чём-нибудь провинялись, родители между собой, глядя на них и укоризненно качая головами, говорили то по-французски, то по-английски, то по-немецки.  А дядя Коля в детстве шкодник был – ещё тот! Я-то в него. А вот почему я совершенно не способен к иностранным языкам – я не знаю. Наверное, у мамы, при виде говорящих об их поведении родителей, выпал из хромосомы иноязычный ген.

Однажды, читая «Другие берега» Набокова, я наткнулся на фразу о том, что у Владимира Владимировича в юности были труды многих энтомологов, в том числе воспоминания великого князя Николая Михайловича и его сотрудников, посвящённые русско-азиатским бабочкам, с «несравненно-прекрасными иллюстрациями кисти Кавригина, Рыбакова, Ланга…». Генетическая память подсказывает мне, что это один из моих родственников по дедушкиной  линии, иначе откуда у меня такая графоманская склонность к бумагомаранию,  одной из излюбленных тем которого являются бабочки?

Помимо родных братьев, у бабушки было два двоюродных – Погорелов Валерий Александрович – профессор восточных языков Варшавского университета, известный в семье ещё тем, что красиво вышивал скатерти, и Погорелов Александр Александрович, полковник царской армии, «а может быть и генерал» – слова бабушки. Жена последнего, тётя Люся, памятна в семье тем, что в молодости имела талию чуть ли не 26 сантиметров, во всяком случае, которую можно было охватить пальцами рук. Ещё она, до замужества, плыла на одном пароходе с великим князем Константином, известным в литературных кругах под псевдонимом КР. Узнав, что он хороший спортсмен и пловец, она сказала: «Ну, спасайте меня, Константин Николаевич» – и кинулась с парохода. Семейная легенда не говорит, сам ли великий князь кинулся за ней в воду, или только круг спасательный бросил, но участие в спасении «утопающей», на самом деле великолепной пловчихи, принял. Образумившись, тётя Люся вышла замуж за дядю Шуру и родила дочку, тётю Виктусю, которая была последним и единственным из 21 ребёнка тёти Люси, оставшихся в живых. Остальные 20 детей, мальчики, умирали очень скоро. Тётя Виктуся жила в Георгиевске, и по её приглашению мы и уехали из Ростова в Георгиевск, но вот что в квартире «над воротной аркой» кроме нас никого не было, я помню точно. Может быть, тётя Виктуся куда-нибудь уехала, или, не дай бог, умерла.… Этого мне уже узнать не у кого.
Ну, теперь пара слов о нескольких листиках из основной веточки генеалогического деревца. Тётя Ася родила Колю. Он родил от Тамары Калишиной Валерию, а та уже двух  внуков – Ростислава и Станислава. Я думаю, что в проекте ещё Вячеслав, Святослав, Владислав и Мстислав. Разведшись, Коля женился на Любови Егоровне Хмаре, которая его до сих пор терпит.
Дядя Коля и тётя Вилли родили Геньку, Генриетту Николаевну, которая, выйдя замуж за Юру Бреус, родила ему красавицу дочку Галину и красавеца-сына Вадима, Димку. Тот, женившись на Верочке, родил Катю, правда, не без помощи Верочки. Сейчас эта веточка живёт в Москве. Галочка же вышла замуж за Женю, родила дочку, которую тоже назвали, в честь Юриной мамы, Верой. Нынче Галя живёт в Ростове, она развелась с Женей, но фамилию Кеменчежи ещё не сменила а Верочка, уже достаточно взрослая, осталась в Самарканде. А теперь, кажется, уже уехала в Индонезию, где и проживает, имея два гражданства – узбекское и индонезийское. Кстати, только сейчас обратил внимание, как много в нашем роду разводов. Какие всё-таки мужики в нашем роду  сво… бодолюбивые  люди!…
Ну, вот и все мои родственники. Теперь же уже можно о себе, любимом? Ой, как не терпится!.. Нет ещё?..
Мой папа по происхождению азовский помор. Его брат, Пётр, с женой Елизаветой, родили Алексея Петровича, который, слегка сменив фамилию на Чудинов, был долгое время руководителем райкома партии Первомайского района в Ростове-на-Дону. Три папины сестры – тётя Тася, тётя Таня и тётя Дуся вскоре после войны потеряли с нами связь. Я же продолжаю описывать в хронологическом порядке свою собственную автобиографию жизни, но, так как я никогда не вёл дневников, кроме школьных двойкохранителей, которых я с остервенением уничтожал с последним звонком перед очередными летними каникулами, то.… Да, а о чём я начал? А!..  Дневников не вёл. Могу нарушить хронологию. Могу ошибиться в чьих-то именах, тем боле в отчествах. Могу, наконец, что-нибудь приврать, чтобы выглядеть в глазах читателя более благородным, интересным.… Ведь никто ж не проверит, да и то сказать – иных уж нет, а те далече… Вот только Коляй обязательно найдёт какие-нибудь несоответствия с истиной и обязательно, по старой привычке, мокнёт меня носом в мой анахронизм и, пользуясь полученными патентоведческими привычками, укажет: Вот там-то, там-то и там-то имеются неточности, на самом деле было не так. Только вы, дорогие читатели, об этом никогда не узнаете, потому что я брата знаю, как облупленного, и ему будет лень писать мемуары-опровержение, тем более, что он до сих пор ещё (2007 год, март-апрель) не владеет компьютерной техникой, а вручную писать если будет, то вы никто читать не сможете, такой у него почерк, ещё хуже, чем у моего младшенького внука. Что, Коляй-бубу, съел? А это тебе за то, что когда я изобрёл подводную лодку, могущую опускаться на любую глубину, ты мне сказал: «Пойди в библиотеку, прочитай 2654 книги о подводном флоте, потом напиши заявку на изобретение, тогда, может быть, я посмотрю на неё и напишу… нет… поручу Тамаре Сергеевне написать обоснованный отказ от принятия заявки».  То же самое было, когда я изобрёл кирпичи, которые можно было бы употреблять без связующего раствора. И, прошу учесть, что конструктора «Лего» тогда ещё не было и в помине. Только отсылал ты, Коляй, меня прочитать всего 1829 книг о кирпичах и строительных материалах… Мы б уже миллионерами были, если бы не твоя  лень. Почитал бы сам эти книжки – смотришь, – патент  в Японию продали  бы  за  123456 тысяч $.…
Да, ещё Джессика Ланж, голливудская звезда, тоже моя родственница, но с какой веточки этот листик, уже и мама забыла.

Я провалил экзамен в Мединститут. Я получил три четвёрки и тройку по русскому письменному. Тема была – «Образ Ленина в творчестве Маяковского». Разливаясь мысью по древу, я писал о том, что «Партия и Ленин – близнецы-братья…», что «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…», кончая тем, что «Потолок на нас пошёл снижаться вороном…». Тема была раскрыта. Осталась не проставлена дата смерти вождя – нет, я помнил две первые цифры и даже последнюю «четвёрку». Методом исключения, отбросив 1914 и 1944 годы, я вдруг вспомнил серию марок – четыре вертикальных чёрно-синих: «Ленин в детстве», «Ленин в юности», «Ленин в зрелости», «Ленин в старости» и одна красно-оранжевая горизонтальная: «Ленин в гробу». На вертикальных марках услужливая память по бокам от крупной цифры, указывающей цену, расположила две даты. Первая дата в памяти не всплывала. «Ну, мне она и не нужна, – подумалось абитуриенту, – давай вторую дату!» И вот, отчётливо всплыло – 1934.

Итак, я набрал пятнадцать баллов. Проходной был семнадцать. Нужно было начинать трудовую деятельность. Первого сентября 1955 года я поступил лаборантом в СЭС. Что такое реберги, аллонжи, эпруветки и насос Камовского я знал уже не понаслышке, мне очень нравилось моё начальство – Надежда Павловна Дёмина, два других лаборанта, Ксения Мироновна Липатова и Ольга Александровна Смирнова, нравилась работа, с которой я справлялся, не уставая, так что, в сентябре же, я уже был в числе курсантов подготовительных курсов в РИИЖТе. К сожалению, аналогичных курсов в РГМИ не существовало. Итак, я  работал и учился, как нормальный советский молодой человек и впереди маячило светлое и прекрасное, манящее и будоражащее фантазию будущее, срок для наступления которого я для себя определил – 1 января 2000 года, с новогодним двенадцатым ударом курантов. Всё, что «до» – настоящее, всё, что «после» – будущее.

Подготовительные курсы… Преподавательница русского языка, интересная яркая блондинка ещё далеко не бальзаковского возраста, знающая себе цену, очень самоуверенная, и, я бы сказал, импозантная, хотя я, по-видимому, подобрал не совсем точное слово, начала знакомиться с нами. Когда она назвала фамилию, кажется, Гриценко, она прибавила: «О, очень известная фамилия!». Когда она дошла до Ланга, она ничего не сказала. А когда она после переклички представилась «Ларионова», то сказал я: «О, очень известная фамилия!». Она спросила: «А ваша фамилия?». – Я встал и назвался. – «Садитесь. Я запомню. Вам тоже грех жаловаться…» Я не знаю, что она имела в виду, может чешского вратаря сборной по хоккею? На первом уроке был диктант по произведению Максима Горького «Город Жёлтого Дьявола». О, дорогая Евгения Андреевна! Спасибо вам за то, что за две недели до выпускных экзаменов вы устроили нам именно этот диктант, за который мне поставили трояк, подчеркнув все ошибки и неправильно расставленные запятые. И ничего, что из-за этого диктанта я получил тройку и в четверти, и в году, и в аттестате. Зато у Ларионовой я единственный из всей группы получил пять. «Вот теперь, – подумал я, – вы, леди Ларионова, меня запомните».
И действительно. Дней через …дцать, видимо, память о моей фамилии ещё не угасла, и, услышав шёпот за третьим слева столом – моё любимое со школьных лет место –Ларионова сказала: «А сейчас к доске пойдёт Ланг. Посмотрим, так ли бойко он пишет,  как болтает. Пишите:  «Пока воробушек прыгал с камушка на камушек, попадья Аполлинария потчевала коллежского асессора Геннадия Назарыча и околоточного надзирателя Валерьяна Эммануиловича пельменями с винегретом». Дорогие потомки! Ваш пращур опростоволосился. Он допустил четыре ошибки в одном предложении, а за это, по всем канонам педагогической практики, положен кол. Ну, если не кол, то уж никак не больше параши. Слово «воробушек» он написал через «ы», оба «камушка» через «е», а Назарыча окрестил Назаровичем. Ларионова подошла к доске, зачеркнула ошибки, написала сверху правильные буквы красивым каллиграфическим почерком, подчеркнула, отчего доска сразу запестрела, как картина Хиросиге, посмотрела на меня и сказала: «Садитесь, Ланг, только вот сюда, за первый стол» – Потом она обвела всех присутствующих глазами и добавила: «И учтите, что вступительные экзамены в институт по русскому языку вы будете сдавать мне».

Медстатистиком санэпидстанции работал  Пётр Кузьмич Арсеньев. Он вначале произвёл на меня впечатление своей фамилией, потом тем, что он был композитором, потом тем, что он был когда-то филателистом и с ним можно было поговорить и об одесских выпусках Помгола, и о марках русской почты в Леванте. Что во мне нашёл Пётр Кузьмич я не знаю, но он очень тепло ко мне относился, несмотря на разницу в возрасте в 50 лет. Может быть то, что я с удовольствием слушал его байки, хотя некоторые случаи из жизни этого милого человека встречал в литературе. Помню, Пётр Кузьмич рассказывает: «Дело было в Гражданскую. Я служил вестовым у (называется чин, род войск фамилия – всё забыл). В соседней (забыл – дивизии, полку, батальоне?) был хороший друг нашего, ну, назовём его условно, полковника Красницкого. Друг его, полковник, скажем, Синицкий, отрезан вклинившимися белогвардейскими частями и лишён маневренности в связи с незнакомой  болотистой местностью и незнанием дислокации частей противника, его огневой мощи и так далее, но телефонная связь была сохранена. И вот вестовой слышит такой разговор: «Алло, Вася? Ну, как ты там? Безвылазно? Надолго? Снарядов нет? И карт нет? Ну, в этом я тебе помочь могу. Я пришлю нарочным. Сегодня же отправлю… Конец связи». Потом Красницкий говорит мне: «Получишь пакет, как стемнеет – проберёшься к Синицкому и передашь лично в руки. Никому из младших чинов или рядовых, только ему. Задание очень ответственное, привяжи пакет к гранате, если попадёшься – белым ли,  красным ли – взрывай! Только Синицкому в руки, понятно?» – «Так точно!». Ну, когда стемнело… короче, местность болотистая незнакомая, кругом белые, иногда их слышно, под ногами хлюпает, боязно, что услышат, два раза по грудь проваливался, один раз – в двадцати метрах: «Стой, кто идёт? Стой стрелять буду!».  Хорошо, что не пальнул. Я затаился, застыл чуть ли не по пояс в болоте, хлюпнуть боюсь. Потом слышу минут через сорок чавкает кто-то: «Стой, кто идёт? Стой стрелять буду!» – «Та то ж я, Грицько, на смену ж тебе». Ну, я под такт подстроился и пячусь в ритме Грицка. Потом ногу подвернул. Выбрался на сухое, туго забинтовался и дальше похромал. Потом заплутал. Уже думал: а не вскрыть ли мне пакет, по карте бы определился – нельзя. Военная тайна. Наконец слышу отборнейший мат – ага, стало быть, дошёл. Шестнадцать часов без сна, без воды и пищи.… Потом ещё один винтовку на  меня наставил: «Оставь гранату, с гранатой не пройдёшь, почём я знаю, може  ты  изменщик  и  хочешь моего полковника Синицкого гранатой разорвать?» – Пришлось отцепить гранату от пояса, да как заорать: «Ложись!!! Бросаю!!!» Тот пузом в лужу. Я винтовку его поднял и командую «Встать! Немедленно веди к Синицкому, а то я тебя раньше…» – Он кричит: «Отведу, отведу, только не стреляй, на что я тебе, я ж не полковник Синицкий. Вон, – говорит, – домик, он там, иди, взрывай, а меня отпусти, на что я тебе» – «Вот теперь, говорю, подойдешь к полковнику и скажешь: «К вам вестовой от Красницкого», потом вернёшься – получишь назад винтовку.
Пошёл, зашёл. Выходит из домика мужик – вылитый Тарас Бульба, только в форме Красной Армии. Пьяный в дрезину и орёт: «Это кто тут меня гранатой подорвать хочет. А ну, подходи, я его… тебя… одной левой через колено…» – Я подхожу – «Ты хто такой?» – «Разрешите доложить, вестовой от Красницкого с пакетом» – «Ты карты принёс?» – Он так обрадовался, протрезвел даже. – «Мы ж так тебя ждём, голубчик! Давай скорее, вот они родненькие.… Тут такая скуконёбица, веришь – выть хочется. Ну, пошли с нами хоть пульку распишешь, он взламывает сургучи и извлекает из пакета… игральные карты».
Другой случай: «Учусь я  в Варшавской консерватории по классу рояля. Вот, выхожу я из помещения классов и собираюсь пройти в другое помещение, где занимается пением моя пассия. В это время около нашего корпуса останавливается крытая карета, возчик отвязывает сзади какие-то баулы, а пассажир кричит всемирно известным басом, обращаясь ко мне. «Любезный, помоги-ка мне снести мои вещички в помещение! Заработаешь целковый на чай!» – я говорю: «И не подумаю!» – «Во как! А ты знаешь, кто я такой?» – «Знаю, Фёдор Иванович, да только у нас в консерватории чай бесплатный, а холуёв нету!..»  Шаляпин выделывался…»
И третий случай. «В Одессе сколотился квартет музыкантов, руководителем которого был тромбонист – знаете с такой длинной выдвижной кулисой, ну, ею ещё в «Весёлых ребятах» у другого музыканта под носом водят. Ещё был трубач, саксофонист и, ваш покорный слуга, пианист. Квартет назвался звонким именем «Терра италика», и состоял из четырёх музыкантов Аарон Эпштейн (Ааро Эпштини, тромбон), Сергей Костылев (Серджо Кастелани, труба), Павлик Мотовилов (Пабло Мото, саксофон) и Педро Арсини, рояль. Заказали афишу, без портретов – на портреты денег не хватило. Сыграли раз в парке на набережной, другой. Заработали – теперь бы хватило, Эпштини делит  выручку на шесть частей по одной части всем, а себе три. Почему? Может на афишу с портретами? Нет, оказывается на бабу. Ну, квартет распался, а через пару дней – снова концерт, та же афиша, да другой состав. Мы потребовали сменить афишу, не использовать наши псевдонимы, Эпштейн в ответ: будете приставать – пойдёте по статье как аферисты, выдававшие себя за итальянцев, мы тоже пойдём, но и вы. И то верно. И вот что мы сделали: купили все трое по лимону, сели в первом ряду и только квартет заиграл, вынули лимон, откусили по кусочку и зажевали, морщась и шумно втягивая воздух. Двух минут хватило, чтобы у духовых все их кулисы слюною позабивались, только пианист играть продолжал. И, надо сказать, играл неплохо. Он потом стал известным пианистом и выступал уже под своей фамилией, а не под «моей». А «Терру италику» освистали. Они ещё раз попытались дать концерт – с той же клакой и с тем же результатом. Пришлось Эпштейну потратиться на новую афишу, тогда мы от него отстали…. А хотите, Вовочка, я вам Шопена сыграю?» – «Конечно, Пётр Кузьмич!»

Я получил первую в своей жизни зарплату. Поскольку я был ещё не полновозрастным гражданином, мой рабочий день оканчивался в два часа, а мамин тянулся до четырёх. Я вышел из СЭС. До подкурсов было нескоро. Можно ещё покататься на велике часик, почитать О′ Генри, или привести в порядок свою коллекцию марок. Надо как-нибудь показать Петру Кузьмичу. Да и его коллекцию посмотреть не мешало бы. А теперь надо подготовить сюрприз для мамы. Правда, палехскую коробочку, как когда-то обещал, купить не удастся, это уж после того, как институт закончу. Вот только не знаю, РИИЖТ, или РГМИ. Вообще-то РГМИ мне как-то ближе – всего шесть кварталов, а до РИИЖТа – через весь город на трамвае №11 или №12, а потом ещё пешком через балку даже больше, чем шесть кварталов…
…Наконец, приходит мама. Посреди стола стоит кувшин с хризантемами-дубками, лежит пачечка денежек. На керосинке, пришедшей на смену примусу, стоит ещё не остывший чайник. Я помог маме снять плащ, дождался когда она, помыв руки, наконец, присела за стол, и… положил на стол уже открытую пачку «Беломорканала», пепельницу и коробку спичек. Не сводя испытующего взгляда с маминого лица, я вынул папиросу, закурил, и с видимым удовольствием пустил под потолок густую струю дыма. Поскольку капля никотина убивает лошадь, а плеваться, как когда-то за домом у меня возможности не было, то дурно мне стало ещё до того, как мама сказала: «Ничего не поделаешь, договор есть договор, но посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож…». Я посмотрел. Из зеркала на меня глядело бледно-зелёное, замученное, часто дышащее существо, чем-то неуловимым удивительно напоминающее мне меня некурящего.
В РИИЖТ в этот день я не пошёл.

– Пётр Кузьмич, – спросил я на следующий день, когда мы вкушали свои завтраки за столиком в беседке во время получасового перерыва, – а когда вы курить начали? – Пётр Кузьмич курил трубку, которая иногда как-то попискивала, особенно когда он её долго не выпускал изо рта, там же, в беседке, производя какие-то медико-статистические выборки.
– Вовочка, я начал курить, пить и ухаживать за женщинами всерьёз в день своего двадцатилетия.
– А я вчера…
– Что вчера?
– Курить начал. С первой получки пачку «Беломора» купил.
– Вовочка, я сожалею – это такая гадость. А что Мария Николаевна сказала?
– Да, почти то же, что и вы.
– А пить?
– В смысле – когда начал? Пожалуй, в день, когда дядя Коля из плена вернулся, лет шесть тому назад.… А хотите спиртику, граммов 50, у меня затырено от анализов.
– Вовочка, я бы перестал себя уважать, если бы сказал «нет», ибо это была бы ложь, но, с другой стороны, в рабочее время, распивать с ребёнком сворованный им спирт – это так увлекательно, что я не могу не сказать: «как, вы еще не принесли?»
Я смотался в лабораторию и принёс пузырёк с надписью:

ЭФИР   СЕРНЫЙ

– Вовочка, а у вас там нет в эксикаторе с надписью «фильтры гигроскопические» солёных огурчиков?
– Нет, Пётр Кузьмич, моё упущение.…  А это не своровано. Это честно отогнано из лабораторных отходов, подлежащих выливанию в раковину, так как содержание спирта в отходе упало с абсолютного – 96 градусов – до 70 градусов и перестало выполнять лабораторные задачи. А после перегонного куба полученная жидкость перестала быть ЧДА (Чистый для анализа), но осталась ГДЖ (Годный для желудка). Я её развёл до 40 градусов.
Мы дерябнули, и Пётр Кузьмич сказал: «Очень даже «Г» – и, как бы спохватившись: «Я имею в виду «ДЖ»… Вовочка, а как с девушками у вас?
– Вот тут, Пётр Кузьмич, толком ответить я не могу. У меня есть подружка, есть несколько знакомых, но влюблён я ужасно – в нашу Галку Кротову,  комсорга.
– В Галину Николаевну? Вовочка, я перестал считать бы вас мужчиной, если бы вы в неё не влюбились. Это поистине настоящая казачка, этакая Аксинья из «Тихого Дона»!
– А для меня она – Ольга Зотова, «Гадюка» Алексея Толстого.
– Да нет, Вовочка, типаж не тот, хотя, в кино, пожалуй, Галина Николаевна сыграла бы Зотову превосходно… Вовочка, я вам секрет один открою – я сам жалею, что я давно не комсомолец, хе-хе!..

Мы отбираем пробы воздуха в Лензаводе. Директором его был тогда Григорий Дмитриевич Калганов. Лензавод – это паровозоремонтный завод имени Ленина, историческое предприятие, породившее Ростовскую стачку, взрастившее таких революционеров, как Андрей Карпенко, Иван Ставский, Иван Ченцов, Семён Васильченко. Взятых с собой аллонжей не хватило и меня посылают в лабораторию за дополнительными аллонжами. «Владимир Леонидович, только быстренько, иначе мы не успеем отобрать пробы, а плавка окончится, – говорит Надежда Павловна, – возьмёте двадцать штук из большого эксикатора, там уже аллонжи, подготовленные для отбора» – «Хорошо, Надежда Павловна, я со скоростью трамвая!..»
Положив в балетку 20 аллонжей – тонкостенных стеклянных конических трубочек с ватным фильтром, я чуть ли не бегом бегу на трамвайную остановку. Трамвая, как назло, нет уже довольно давно, народу на остановке много, когда подошёл трамвай, он был полон, все не поместились. Но, мне нужно срочно, я цепляюсь за поручень и еду на подножке, прижимаясь к более удачливым пассажирам. Так я проезжаю с 20-й линии до Кировского, почти полпути, выпуская выходящих и снова становясь на подножку. А на Кировском у меня раскрылась балетка и аллонжи посыпались на камни. Из 20 штук целых осталось лишь 6. Чуть не плача, я собираю с земли остатки и в это время слышу голос, превосходящий ехидством даже мой собственный: «Что, натитровал на 30 копеек?..» Я поднял глаза – это была та сволочь-кондуторша, которая когда-то сорвала с меня шапку, едва тем самым не убив. А ведь у меня в этот раз с собой был служебный проездной билет…

Я посмотрел коллекцию марок Петра Кузьмича и заболел. У него были марки, среди которых были и марки нашего детства, выброшенные когда-то нами из окошка предприимчивым сверстникам, и несколько красивых африканских животных, и марки с портретами композиторов и музыкальных инструментов… Я предложил: «Пётр Кузьмич, продайте мне ваши марки. Кроме композиторов и музыкальных инструментов» – «Вовочка, я вам их просто подарю, продавать я считаю неудобным» – «Пётр Кузьмич, а я такой дорогой подарок не могу принять…» – «Вовочка, с чего вы взяли, что он дорогой? У меня все «дорогие» марки уже купил… один коллекционер» – «А какие марки и почём он покупал?» – «Вовочка, да откуда я помню какие и почём.… Ну, вот вы спортивную серию тридцать пятого года помните?» – «Это десять ромбов?» – «Да! Ну, вот… Бутылка коньяка… Антивоенную серию, пять вертикальных – помните?» – «Да, да!» – «Бутылка водки… остальные я, право, не помню, но с десяток бутылок пойла я поимел, в общем» – «Пётр Кузьмич, я думаю, – я не уверен, но предполагаю, – что вас обдурили, в зависимости от состояния марок и гашения, от пяти до десяти раз, а может и больше. И кто ж такой жук, интересно…» – «А я вам скажу, доктор Рифтин Владимир Михайлович, он недавно на пенсию пошёл, вы его не знали?» – «Я слышал от мамы это имя, в связи с работой, и, наверное, видел в клубе коллекционеров, не зная фамилии…» – «Ну так вот, Вовочка, если вы не хотите, чтобы я отдал ему за бутылку водки всё остальное, ну, кроме композиторов, – возьмите!» – Пётр Кузьмич протянул мне альбом. Я сказал: «Я не могу взять марки даром. Я могу купить. Мама в командировке, оставила мне и денег и еды много, с избытком.… Давайте сделаем так. Я возьму ваши марки и приду с ними в клуб, с предложением купить оптом. Потом скажу что меня цена не устраивает, а она не устроит, потому что мне предложат заведомо гораздо меньше, и скажу вам чего они хотят. Постараюсь, чтобы было что-то вроде аукциона, согласны?» – «Нет, Вовочка, возьмите марки, иначе я их просто в окошко выброшу, как вы в детстве, хе-хе!» – «Хорошо, Пётр Кузьмич, вынимайте композиторов.… Но только учтите, что вы хотите отдать мне бочку водки…» – «Да уж, бочку, хе-хе, ничего, здоровее буду, хе-хе!».
Я пришёл с кляссером в клуб. Открыл кляссер. Ко мне стали подходить, большинство интересовала одна-две марки. «Я продаю оптом» – сказал я. Один из завсегдатаев клуба сказал: «Хочешь шестьдесят рублей? Если оптом. Я тебе прямо скажу, если будешь по марочке, по две продавать, можешь получить втрое больше, а то и вчетверо.… А оптом – шестьдесят» – «Да нет, мне уже двести предлагали, – сказал я» – «Кто ж такой дурак, дай посмотреть на него» – «Да ходил тут один…» – «А, ну ври, ври…».
Подошёл ещё один, рыжеватый плотный самоуверенный тип. Он сказал: «Знакомые марки.… Это не из коллекции Арсеньева?» – «А вы не Владимир Михайлович?» – ответил я вопросом на вопрос. – «А вы не Владимир Леонидович?» – ответил вопросом на вопрос визави. Мне очень захотелось продолжить игру в вопросы без ответов и я спросил: «А откуда вы меня знаете?» – «А Пётр Кузьмич жив-здоров?» – «А что ему сделается?» – «А это он просил вас продать марки?» – «А что, по вашему, я украл их, что ли?» – «А сколько вы за них просите?» – «А сколько бы вы за них дали?» – «А вам разве Саша не сказал цену?» – «А в бутылках сколько бы вы дали?» – Рифтин посмотрел на меня уничтожающим взглядом и отошёл, ничего не ответив. Вскоре ушёл и я из клуба. Придя домой, я взял сто рублей и поехал к Петру Кузьмичу. Не выпуская альбома из рук, я рассказал ему всё, кроме последнего моего вопроса Рифтину, потом положил на стол рядом сто рублей и альбом, и сказал: «Пётр Кузьмич, альбом стоит дороже, но втрое или больше, я не знаю. Принять в подарок я не могу. Вот деньги, вот альбом – выбирайте! Если вы выберете альбом, я ещё подкоплю…» – «Вовочка, у вас еврейских кровей в роду не было?» – «Нет, Пётр Кузьмич, только чухонцы. А почему вы спросили?» – «Да вы с Рифтиным разобрались как-то по свойски.… Так не хотите в подарок?» – «Не могу, Пётр Кузьмич» – «О-хо-хо… Теперь вы из меня торгаша делаете… Местечкового.… Заберите ваши марки!..» – Пётр Кузьмич поднял крышку рояля и положил сотню на струны справа.
«Загашник» – догадался я.
Я долго ещё чувствовал себя грабителем. Я принёс Петру Кузьмичу всех своих композиторов и музыкальные инструменты на марках. На день рождения Петра Кузьмича я подарил ему трубку с Мефистофелем. Узнав как-то, что Пётр Кузьмич ищет в продаже какую-то книгу о музыке, я попросил маму привести её из Москвы, куда она ездила на совещание в Главсанупре, где ей вручали медаль «За трудовое отличие» и часики с гравировкой Министра Путей Сообщения. Мама привезла книгу, увидев которую Пётр Кузьмич расстроился чуть не до слёз. Ещё мне удалось вручить Петру Кузьмичу мандолину, которую когда-то подарила мне мама, а мои успехи в игре на мандолине мало чем отличались от таковых на скрипке. И всё равно я себя ещё и по сей день чувствую должником Петра Кузьмича.
Пётр Кузьмич умер тогда, когда я работал в Калмыкии и меня не было на его похоронах.
А лет пять спустя, я был на похоронах Рифтина в числе многих знавших его сотрудников. Говорят, о покойниках или хорошо, или ничего. Наверное, Владимир Михайлович внёс достаточный вклад в медико-санитарное обслуживание ростовчан, может быть, был он патриотом, или борцом за мир – не знаю. Но я знаю, что когда во время войны эвакуировалось какое-то микробиологическое учреждение, в котором он работал, то именно он вывозил всю платину – тигли, петли и тому подобное, которое потом с него никто не спросил.
На похоронах ко мне подошла вдова и спросила: «Вы не Ланг?» – «Да, а что?» – «Володя мне говорил, что среди сотрудников есть очень молодой человек, который коллекционирует почтовые марки, просил, чтобы вы поговорили среди коллекционеров, о том, что вдова продаёт коллекцию. Если можете, сделайте это в память о Владимире Михайловиче» – «Хорошо! Вы можете назвать примерную цену коллекции?» – «Володя сказал, – она понизила голос, – двести пятьдесят тысяч, но вы не называйте там сумму» –
«Хорошо, – сказал я, – я обязательно передам председателю клуба».
В следующее воскресенье, я сказал председателю, что вдова продаёт коллекцию. «Ладно, я скажу Александру, пусть сходит…» Ещё через месяц я спросил председателя, ходил ли Саша к вдове Рифтина. «Да, спасибо, он и купил уже его марки» – «Не секрет, сколько он заплатил?» – «Да нет, он не скрывал – пятнадцать кусков…».

Но, мы совсем забыли о РИИЖТе…
Как-то на перерыве, поднимаясь на свой третий этаж по лестнице, я увидел, что на стоящем в коридоре второго этажа столе сидит и болтает ногами Танечка Летковская, очень миленькая девочка из нашей подготовительной группы. Я сказал: «Пошли быстрей, сейчас звонок будет!» – «Ланг, иди сюда…» – я подошёл: «Чего?» – «Конфетку хочешь?» – «Не откажусь…» – «Садись рядышком, – она протянула мне долгоиграющую мятную конфету. Прозвенел звонок. – «Пошли быстрее, математик не пускает опоздунов» – «Ланг, я не знала, что ты такой трусишка…» – «С чего ты взяла? Да ты знаешь, что я был первый бартёжник в классе?» – «Это я поняла, иначе ты  бы сейчас торчал не здесь, а в институте» –  «Танька, я смотрю, ты не только красавица, а ещё и умница!» – «Тогда садись… Конфетку съел?» – «Нет ещё…» – я показал торчащую изо рта конфету. – «А спасибо?» – «А разве я не сказал? Спасибо тебе, кормилица!» – «А поцеловать?» – У меня сердечная мышца стала сокращаться немного чаще, я искренне приблизил свои губы к Таниной щёчке … и встретил её губы.… От неожиданности я проглотил остаток своей конфеты и услышал: «Ланг, а ты, оказывается, целоваться не умеешь…» – «Я?» – «Да…» – «Не умею?» – «Да…» – Сердце заколошматилось.… Схватив Танечкину голову обеими руками, я впился своими губами в её губы так, что повтори я тот поцелуй сейчас, у меня сломались бы остатки коренных зубов. Я оторвался от Танечкиных губ и победно посмотрел на неё. «Сумасшедший, – сказала она, трогая свою губу. – Уже лучше, но нельзя ж так буйствовать. Поцелуй – это как танец, нежный и страстный, сладкий и горячий…» – «Как свежезаваренный чай» – сострил я, вспомнив дяди Колино: «Машка, чай должен быть крепкий, сладкий и горячий, как поцелуй женщины.… Налей ещё стаканчик!» – Мне целоваться понравилось, и я спровоцировал Танечку: «А ты учить не умеешь, взяла бы, да показала, как надо…» Татьяна показала. Я поплыл.… Вдруг у меня во рту оказалась мятная конфета.… Не успел я её прикусить зубами, как она исчезла. В этот миг где-то внизу лестницы послышались шаги. Оторвавшись от Танечкиных губ, я прошептал: «Танька, неудобно…» – «И мне…» – сказала она и, соскочив со стола, привлекла меня к стене, которая была меньше освещена светом, идущим от лестничного пролёта. Она снова подставила свои губы, стоя спиной к стене, и,, взяв мою руку, опустила её себе на грудь. Небольшие твёрдые бугорки слегка проминались под моими пальцами… Я оторвался от её губ – «Ещё… мальчик мой, ещё…» – просительно залепетала Танечка. – Я почувствовал её руку у себя между ног. Успела мелькнуть мысль: «хорошо, что я в плавках» – и меня, как на выпускном вечере когда-то, охватила немыслимо блаженная судорога. Моё колено оказалось между Танечкиных ног. В ту же секунду Танечка вцепилась в мою спину, привлекая к себе, и застонала, улыбаясь. «…И умерли в один день…» – почему-то всплыло у меня в голове.
– Танька, мне давно не было так хорошо с девушкой, – сказал я, отдышавшись.
– Мне тоже, – ответила Танечка.
– Танька, а ты была с мужчиной, ну… совсем…
– Нет, Ланг, я берегу себя для мужа. Вам ведь, дурачкам, важно, чтобы невеста была девственницей.… Запомни, самые развратные женщины – это девственницы. Пойди, умойся, у тебя губы распухли.… Сейчас звонок будет.… И я себя в порядок приведу. На тебе ещё конфетку…
– А «спасибо» завтра, ладно?
– Посмотрим…
Дня через три, возвращаясь из буфета, я увидел Танечку, сидящую на столе с Игорем Марченко и весело о чём-то болтающую. Я едва не брякнул: «Бог в помощь!», но, сдержавшись, только крякнул так, что с потолка упал кусочек побелки.

Среди студентов и подготовишек распространились слухи о том что на мосту, недалеко от РИИЖТа, группа бандитов грабит студентов, отнимая стипендию. Меня это не касалось и я пропустил сообщение мимо ушей. Как-то мама и Надежда Павловна прочли в РИИЖТе по нескольку лекций, каждая по своей тематике, и заработали вместе больше тысячи рублей – пять студенческих стипендий. Естественно, они поручили мне получить свои деньги, дав мне свои паспорта и доверенности. Подходя к кассе, я увидел большую очередь – был день выдачи стипендии. Сначала я, было, решил прийти завтра, потом подумал, что деньги могут быть нужны именно сегодня, а очередь такая же может быть и завтра, я выстоял очередь и получил деньги. Положил всё в балетку, так тогда называли небольшой чемоданчик для учебников, и, надев мамину шинель, в которой тогда ходил, я вышел из здания. Метрах в ста, на мосту стояли трое. Один из трёх, стоящий ко мне лицом, слегка стукнул товарища, как делают, когда хотят перебить речь чем-то  важным, двое остальных оглянулись в мою сторону и затем, отвернувшись, изменили позу, которая, как мне показалось, стала более напряжённой. «Всё, – решил я, – сейчас будут грабить, вокруг ни души, если я брошусь сейчас назад, меня догонят в три прыжка. Свернуть некуда. Что делать? Они наверняка знают, что студенты получают сегодня стипендию…»
Когда я подходил к мосту, я ещё не знал, что буду делать. «Сейчас спросят: «Закурить есть?» и дальше… Я быстро перехожу с противоположной стороны моста на ту, где стоит эта троица, подхожу к ним и спрашиваю: «Ребята, не подскажите, где здесь улица Жактовская?» – «А ты не студент, что ли?» – «Нет, – ответил я с полной искренностью, – мне Жактовская нужна…» – «Ну, вот прямо пойдёшь, мимо балки, потом пойдут дома, их пройдёшь и – налево один квартал» – «Спасибо большое…» – сказал я вслух и мысленно прибавив «…что не ограбили», продолжил свой путь.

– Володя, – сказала Надежда Павловна накануне экзамена по химии, – ответь-ка мне от чего зависит крепость кислоты?
– От концентрации.… От разведения.
– Ага,… Плохо… Володя, запомни, крепость кислот зависит от степени их диссоциации на водородные ионы…

Володя, – сказал Александр Титович, – что такое электрический ток? Что значит «не знаю»? А кто у нас собирается физику завтра сдавать? По-моему, это движение заряжённых частиц по проводнику…

Бэ, гэ, эр, вэр, цэр… Мит-нах-аус-цу-фон-бай… Зайн – ист – вар – гэвезен…

Короче, и «мит-нах-аус-цу-фон-бай», и водородные ионы, и движение зарядов по проводнику – очень пригодились. Именно эти «дополнительные» вопросы решили дело. Кроме того, тема сочинений была мною выбрана: «Образ Ленина в творчестве Маяковского», а среди марок, подаренных мне Петром Кузьмичом, была «Ленин в узкой траурной рамке» 1924 года. Была и в «средней» и в «широкой» рамке, но не в этом дело.
Короче, за сочинение я получил четвёрку (оказалось, что тема раскрыта недостаточно полно), а по остальным предметам – пятёрки.
Короче, проходной балл в Мединститут в 1956 году был «восемнадцать».
Ещё короче – я студент РГМИ!

Десятого сентября, по старой доброй традиции, весь первый курс института на месяц отправили в колхоз Рябиче-Задонск на уборку кукурузы. Сложилось так, что четыре человека – я, Валя Рабинович, Жора Горшков и Стась Дорохов, то есть Станислав Петрович Дорохов (не дай бог узнает, что я так непочтительно его назвал, скажет: «оподельдок ты этакий!») жили весь месяц в одной комнате, сдружились и все шесть лет институтских, да и после института, были друзьями.  Жора – Георгий Анатольевич – юморист и балагур, списанный из лётного училища, как говорил Жора «по болезни лёгких», хотя я подозреваю, что из-за нарушения режима полётов, знающий несметное количество анекдотов на все случаи жизни, с манерой поведения Остапа Бендера, по-моему, знающий наизусть всю дилогию Ильфа и Петрова, умеющий импровизировать в любой ситуации, с которым легко и интересно и поговорить обо всём, и пошкодить, если представится случай. Валя – Валентин Давыдович – человек очень серьёзный, хоть и не без чувства юмора, прекрасный товарищ и обязательный человек, знающий весьма профессионально не только медицину, но и радио-, фото-, кино- и  телетехнику, который никогда не скажет: «Ну, и балда же ты, Володька», только вздохнёт сокрушённо, и станет обстоятельно объяснять, чем отличается адаптер звукоснимателя от тонарма, или как сделать хороший снимок в комнате с одной слабенькой электролампочкой. Станислав Петрович – необыкновенно начитанный, пунктуальный, слегка вальяжный в дружеской компании человек, тоже остроумный, хотя остроумие его предсказуемо, если долго ходить в одну с ним библиотеку. Мне сдаётся, что перед нашей военно-морской практикой в Севастополе, он прочитал, на всякий случай, «Цусиму», «Севастопольскую страду», «Корабли уходят в море», «Справочник юнги» и выучил азбуку Морзе. Думаю, что за образец поведения он взял манеру Александра Ширвиндта, а весь остальной мир для него – что-то вроде Михаила Державина.

Вместе с нами в Рябиче-Задонске в домике по соседству жили Тамара Бухбиндер и Инна Минчёнок. Обе были недурны собой, хотя каждая по-своему. Томка – с чертами лица хорошенькой еврейской девочки, хотя не без некоторой курносости, с очень красивым голосом не без некоторой самоуверенной амбициозности, каждая четвёртая фраза которой начиналась словами «Я считаю, что…», ну, и дальше в зависимости от обстоятельств. Иннка – тип тургеневской барышни, с изумительной фигуркой и дивными глазами, в которую нельзя было не влюбиться. На мой непросвещённый взгляд, Иннку портили только манера смеяться басом и острить с использованием мальчишечьего арсенала острот. Вечерами мы собирались иногда вместе и травили баланду. Нашей крепко споенной… ну, спаянной… компании завидовали, и, однажды, Валька Мокрый, наш однокурсник, которого поселили в другом конце деревни, и, к тому же, в одиночку, и, к тому же, в доме, по его мнению, недостаточно чистоплотной хозяйки, и, к тому же, положившей на красивого румяного студента глаз… так вот, Валька купил в магазине кило сахару, палку дрожжей, достал из колодца ведёрочко воды и, перемешав три ингредиента, не стал дожидаться когда поспеет бражка, а вылил всё в надворный туалет. Через день из туалета полезло, пузырясь и выделяя сероводород, забродившее содержимое, которое пахло так, что на эту жуткую вонь из противоположного конца Рябиче-Задонска явился председатель колхоза, и студента отселили. Я не могу побожиться, что в тот же день не состоялось экстренное заседание правления колхоза с повесткой дня – переселение всего колхоза на другое место, но дело не в том: Вальку Мокрого отселили от нас ещё дальше, чем раньше.

Днём мы ломали в корзины початки кукурузы молочно-восковой спелости, которую все, кроме Жоры, называли «Чудесница», а Жора – «Хрущевина». Потом мы сносили корзины в большую кучу, рядом с которой сидел Гриша Грушин, в связи с возрастом и партийной принадлежностью, предполагающей неординарную честность, поставленный для ведения пофамильного учёта собранных корзин. Гриша отмечал в тетрадке палочками, кто сколько корзин принёс, иногда произнося что-либо вроде: «Ланг и Минчёнок, надо корзины нагружать полнее…» Подходил Жора и спрашивал: «Гриша, а ты поставил Минчёнку палочку?» – «Поставил!» – серьёзно отвечал плохо секущий юмор Гриша.
По вечерам мы, иногда, читали. Жора читал анатомию, раздел «топографическая анатомия женского таза». Жора стал отпускать усы и иногда, подкручивая отросшие полтора миллиметра усов, прерывал чтение своим «Га-а-а!..». Валентин серьёзно и вдумчиво читал к какому объективу какие бленды и светофильтры нужно применить, чтобы получить отпадные фотки, ну… клёвые фотографии. Стась тоже иногда вальяжно похохатывал, читая «Звёздные дневники Иона Тихого» тёзки Лема. Я читал Куприна «Поединок» и, на своё несчастье, на свою беду, дочитав до первых строк письма Раисы Ромашову, сказал: «Хлопцы! Секунду внимания. Прошу, чтобы каждый из вас прочитал последнюю строчку того, что он читал сейчас.
Жора:
– … который расположен между париетальным и висцеральным листками брюшины…
Валентин:
– Для увеличения глубины резкости уменьшается диафрагма, при этом увеличивается выдержка.
Стась:
– Сепуление пвдрксов происходит с помощью сепулек…
Я:
– А у меня написано: «Милый, дорогой, усатенький Жоржик!» Поэтому не сочтите за фамильярность: «Милый, дорогой, усатенький Жоржик!  Не хотите ли побомбить на сон грядущий?» – Жорка отреагировал моментально: «Милый, дорогой, безусенький Ланжик! Сержант Горшков к бомбометанию готов!» С тех пор, с 15 сентября 1956 года и до последнего, выпускного дня в июне 1962 я был «Ланжиком». Ко мне кличка прилипла, как репей к тому рыжему коту…
Потом мы шли к стоящему через дорогу туалету, не имеющему двери, и, пока один делал свои дела, другой маячил на фоне темнеющего неба, фактом своего присутствия давая обитательницам соседнего домика понять, что их очередь ещё не подошла. Потом Жора выходил и рапортовал: «Сержант Горшков отбомбился!». Мы менялись местами. Потом докладывал я «Рядовой Ланг отстрелялся!» и мы возвращались к прерванному чтению.

Валька Мокрый иногда приходил к нам в гости. Как-то прибежал, запыхавшись, и его всегдашний яркий румянец во всю щёку, покрыл и лоб, и подбородок. Отдышавшись, спрашивает: «Вас Шошина и Кольцова на кролика не звали?» – «Нет, а что?» – «Да, делали мы позавчера соседскому коту лапаротомию по Спасокукотскому. Гришка наркотизаторм, я оперировал. Ну, поменяли местами мочевой пузырь и желудок, сейчас бы это чудо хирургии уже за мышами гонялось, а Гришка эфира передозировал. Искусственное дыхание «рот в рот» не помогло. Ну, не пропадать же добру… Я тут же, на операционном кухонном столе хозяйки, снял шкурку, отсепарировал головку и хвост – только маленький кусочек хвостика оставил, и отнёс Вальке с Ленкой. Говорю: «Готовить умеете?» – «Приходилось…» – «Ну, нате кролика, варите, я через часок подойду. Пришёл через три, говорю: «Ну, сварили?» – «Не только сварили, а и съели уже. Но тебе, по-честному, половину оставили, – и  тебе, и ребят угостить хватит!» – «Вкусно было?» – «Очень… Жирненький такой.… Да ты сам попробуй!» – «А вот, говорю, его запчасти – и разворачиваю головку и хвостик!» – Валька замолкает. Я не выдерживаю: «А дальше что?» – «Что дальше? Дальше – они не успели из дома выскочить – так весь пол кроликом и позаляпали. А я успел – мимо них – и к вам!» Отхохотавшись, мы учиняем Мокрому допрос – где, когда, нахватался хирургических терминов и так далее. Выясняется, что он перевёлся из Донецкого мединститута, с третьего курса лечфака, что он свою карьеру видит только хирургической, и перейдёт на лечфак при первой возможности. А почему не на третий, или хотя бы второй курс – проштрафился. Повадился сдавать кровь в платный донорский пункт, подгадывая так, что накануне подходил к концу срок хранения крови в больнице. Ему, по знакомству, переливали кровь, за пять минут до окончания срока её годности, а назавтра он шёл её сдавать. После трёх лет такой лажи, «больного с острой анемией» выперли из института. Он еле-еле умолил, чтобы переводом в Ростов.

– Вова, – сказала мне однажды Тома, – когда я, притащив с Минчёнком корзинку пред очи Гриши, и возвращаясь назад сел на корзинку перекурить, – что ты делаешь?
– Куру, – сказал я, – хочешь «Беломор»?
– Нет, Вова, я такую гадость не куру, я куру только изредка, в хорошей компании и хорошие сигареты…
– Значит, ты не куришь, а добро переводишь. Может ты ещё и не затягиваешься?
– Вова, я хочу тебя спросить, – сказала Тома хорошо поставленным голосом радиодиктора, – у тебя есть девушка?
– Есть, – почти не соврав, ответил я.
– Вова, а что ты делаешь с девушкой, когда вы остаётесь наедине?
– Не куру, – сказал я. – Тут она захохотала, но после следующего вопроса я понял, что смех был наигранным.
– Я имею в виду в интимном плане?..
– Так я не куру именно в интимном – попытался  я  выкрутиться. Видя, что Тома молчит, на шутку не реагирует и явно ждёт продолжения ответа, я уточнил – Ты имеешь в виду целуюсь ли я и тому подобное?
– Я имею в виду «и тому подобное».
– Бывает всякое, – сказал я, вспомнив выпускной вечер и подготовительные курсы, –
Когда танцы-шмансы, а когда и «тому подобное».
– Вова, а ты мог бы представить, что я – твоя девушка, и сделать «тому подобное», ну, что делают обычно мужчина и женщина…
– Тома, – сказал я, – я, по правде сказать, такого разговора не ожидал, тем более здесь, где в любой момент могут люди ходить и неправильно понять тебя, услышат – решат, что ты меня соблазнить хочешь, а потом в ЗАГС за шиворот привести, тогда как на самом деле ты меня разыгрываешь, правильно я думаю?
– Вова, ты правильно думаешь.… Только вот ЗАГС здесь причём, ты думаешь, что такая уж выгодная партия? Ладно, безусенький Ланжик, иди, ломай свою кукурузу. Я с тобой пошутила…
Как-то года два спустя, мы со Стасем решили проведать болящую Тому и  постучались. «Кто там?» – «У вас продаётся славянский шкаф?» – спросил Стась. Красивый голос ответил что-то вроде: «Шкаф продан, остались только венские кресла» – и Тома открыла дверь. Была она в домашнем халате и шлёпанцах, уставшая после болезни, и показалась мне гораздо привлекательней, чем обычно. Они тотчас со Стасем принялись обсуждать какой-то новомодный детектив, а я увидел лежащую на бюро книгу, толщиной похожую на библию. «Тома, можно посмотреть?» – «Вова, ради бога, это тебе даже полезно будет!». Я открыл книгу. «Мужчина и Женщина». Я бегло пробежал четверть странички открытых наугад, сглотнул слюну и сказал: «Ого! Тома, дай почитать!» – «Нет, Вова, я книги вообще не даю, а эту тем более. Тебе ещё рано» – Я сделал вид, что я ничуть не обижен. Когда мы вскоре, распрощавшись, вышли, я спросил «Стась, ты читал „Мужчина и женщина“?» – «Да читал…» – «Ну и?..» – «Да не так уж и интересно. Все позы, все приёмы, всех стран и народов, всякие извращения. Страниц 10 с интересом читаешь, а потом – одно и то же, то вверх ногами то не в то место, короче, всё я не смог дочитать…»
А я бы, наверное, дочитал, если б мне почитать дали…

В административном корпусе института был буфет, в который мы заглядывали в какой-нибудь перерыв. Брались обычно по бутылке пива и по два-три пирожка. Потом мы шли к находящемуся рядом с буфетом спуску в подвалы корпуса, куда вела лестница, через полпролёта перегороженная всегда закрытой дверью. Этот закоулок мы назвали «Ресторан „Три пальмы“» и я изобразил на стеночке карандашиком три деревца. Под этими пальмами мы и вкушали свои пирожки, запивая бутылочкой «Жигулёвского» и травя баланду. И никто в те славные годы не вёл непримиримой борьбы с торговлей пивом. И никто не являлся в аудитории и кабинеты для практических занятий не то что пьяным, а даже и чуть-чуть под хмельком.
Вот Жорка, о неистощимости которого я упоминал, говорит:
– Первомайская демонстрация на Красной площади. Один из транспарантов гласит: «Дадим суровый отпор врагам мирового империализма!»… Всё, ребята…
Первым начинает похохатывать Стась, потом  хохочет Валентин. Жорж абсолютно серьёзен, жуёт пирожок. Я набираю в рот большой глоток пива. В этот миг доходит и до меня. Я не успеваю проглотить пиво и едва успеваю отвернуться, чтобы не обрызгать всю компанию. Жора: «Га-а-а!».

Жорка с интересом рассматривает мои марки, рассказывает о своих, оставшихся в доме родителей в Ейске, где живёт его мама с сестрой, дочкой и племянницей. Отец Жорки тоже погиб на фронте. Потом разговор переходит на коллекции вообще. Я говорю: «Покажу тебе сейчас мой горный хрусталь, красивый кристаллик, не знаю, правда, дымчатый ли он. Мне кажется дымчатый. Что за чёрт, не могу найти. Ты знаешь – вот интересно – месяца три тому назад пропал сердолик, украшение коллекции, теперь вот куда-то хрусталь засунул. Ну, не могу сейчас искать, это чтобы порядок в моих ящиках навести, мне целый день нужен…» – «Всего? – говорит Жорка, – я когда в своём хламовместилище порядок навожу, мне трое суток надо…».

Мама обследовала условия труда в кессонах на строительстве моста через Дон. Судя по всему, мама первая женщина, побывавшая в кессонах, проходила и шлюзование и декомпрессию. Из уха шла кровь, видимо, повреждение барабанной перепонки. Глубина кессона больше 10 метров. Самое страшное было, когда вдруг вода прорвалась под купол кессона  и стала подниматься – сначала до колена, потом по пояс, но мужики-рабочие не убегали – и мама не стала, потом давление ещё повысили – и вода ушла.

Коляй устроился работать сантехником в Ростовский художественный музей. Я не знаю точно, что там произошло, Колька скрывает подробности, но мне представляется это дело так, что братуха стал чего-то откручивать в системе парового отопления, не сбросив давления, в результате чего Родина едва не потеряла весь находящийся в запасниках Ростовского музея худфонд, что-нибудь миллионов на 10. Конечно, с потенциальной и кинетической энергией брата он вернул бы эти затраты за три-четыре года, но, к счастью, он во время сообразил, что надо делать, так что непоправимых утрат не произошло, а там и подошёл срок его службы в доблестной Советской Армии, вернувшись из которой, брат категорически отказался назвать даже род войск, в которых он служил. Поначалу я подумал, не стал ли он разведчиком. Тем более, что брат на мне попробовал несколько приёмов из арсенала Джеймса Бонда, а потом при помощи апперкота подушкой-думкой погрузил в состояние грогги.  Потом мною было, с помощью нескольких тестов выяснено абсолютное невладение братом ни одним из западноевропейских языков, без знания которых, как правило, шпионами не становятся. И, наконец, когда оволосённость моего брата стала (я имею в виду на голове) катастрофически убывать, я сказал ему прямо, без обиняков: «Либо колись, что ты служил в ракетно-ядерных частях, либо я не знаю что!». Брат же не стал нарушать подписку о неразглашении и сказал: «Вторая часть твоего логического посыла не верна априори» и снял с расчёски ещё пучок волос, отдалённо напомнивших мне клок шерсти из шкирки рыжего кота.

Но, пока ещё брат в армии, пока моего главного сподвижника во всех проказах, главного поверенного и поверителя всех тайн и секретов, главного соперника и главного союзника ещё нет. И тут снова приезжает в гости к дяде Саше Северное сияние. И мы уже на правах старых друзей болтаем о том, о сём, обмениваемся впечатлениями о кинофильмах, которые оба по вечерам смотрим через стену, только Ада – сидя на стуле, стоящем на крыше дяди Сашиного дома, а я – стоя на лестничной площадке в 10 метрах перед ней. Однажды у меня вырвалось, что жаль, что не наоборот, тогда бы я, если кино неинтересное, смотрел бы, дескать, на тебя и тем компенсировал дефекты в работе сценариста, режиссёра и постановщика. По-моему, моё замаскированное признание в самых нежных чувствах было понято достаточно правильно, потому что Ада сразу спросила: «А Коля тебе пишет?» – «А как же! – воскликнул я искренне, потому что недавно получил от него первое письмецо. – У нас бурная переписка!» – И я не соврал, потому что ещё недавнее ответил ему примерно буквально следующее:

Здравствуй, Бубуня!
Наконец ты разродился эпистолей, из коей я узнал номер твоей ВЧ. Теперь я хоть буду знать, куда писать если приспичит по нужде. Ну, все наши новости тебе тётя Ася сообщает, а вот чего она тебе точно не сообщила: Помнишь рыжего кота, которого мы так и не повесили в тот раз? Я его недавно встретил у одной нашей общей знакомой. Мы с ним тихонько побеседовали. Теперь он вздрагивает от малейшего шороха, и во сне перебирает лапками – делает марш-бросок на десять километров с полной выкладкой. А больше новостей нет. Будут – напишу, не будут – не обессудь. Пописывай и ты, коль и тебе по нужде приспичит! Засим остаюсь твой единственный двоюродный брат.
Обнимаю и ласково похлопываю пониже спины.

Ада спросила – как я понимаю, только чисто из вежливости: «Ну и что же он пишет?» – «Да, наверное, то же что и тебе» – «Значит ничего?» – «Нет, понимаешь, Ада, специфика армейской службы вообще, а Колькиной в частности, предполагает хранение военных тайн. Конечно, у нас с братом давно разработана система обмена информацией, о которой и не подозревает военная цензура, так что я всё и подробно о нём знаю, но – не могу ни с кем делиться. Приедет – сам всё расскажет, а от меня о Кольке ты больше не услышишь ни слова, я не могу нарушать военную тайну. А ты мне лучше вот что скажи, сколько тебе ещё в Мухинском училище учиться и чем ты конкретно, окончив его, будешь заниматься?» – «Буду заниматься интерьером, решать в цвете и фактуре интерьер промышленных предприятий, цехов, кабинетов, прочих помещений. А ты чем будешь заниматься после института?» – «А я буду следить, чтобы в твоих помещениях не было запылённости, загазованности, была нормальная температура и влажность, освещённость, не превышались санитарные нормы по шуму, вибрации, концентрации вредных веществ, чтобы не было профессиональной заболеваемости, снижалась прочая, там, простудная, гнойничковая заболеваемость, чтобы был набор положенных бытовых помещений, работала вентиляция, механизация и прочая, и прочая… Правда, я не совсем понимаю, зачем для этого учить историю партии и политэкономию, латынь и немецкий, или топографическую и патологическую анатомию – но это пусть будет на совести Министерства образования. Ты мне лучше вот что скажи: мы с мамой на Дон завтра хотим сходить, позагорать. Пойдёшь с нами?» – «Ну, пойду позагорать. И покупаться пойду» – «А у тёти Тони будешь спрашивать?» – «Ну, буду, – Ада смеётся, – ну, Володя, я же вроде в гостях, неудобно вот так взять и уйти. Ты ж тоже – помнишь тот раз, когда тебя мама не пустила, спрашивал…» – «Правильно, Ада, всегда спроси – можно?, а потом делай, как нужно!» – «Ой, Володя, вот ты говоришь так, вроде бы правильно, а на самом деле всё так сложно – ты не представляешь! Володя, ты так смотришь, – ну хорошо, значит, когда Мария Николаевна завтра собирается?» – «В любое удобное для тебя время – ты гость!» – « А я – как Марии Николаевне удобно!» – «Ладно, тогда полчетвёртого утра мы тебя ждём у калитки!» – «Володя, я так не могу, это рано…» – «Да.… А полчетвёртого вечера?» – «Володя! Это поздно!» – «Вот поэтому я тебе и говорю: в этих пределах в любое удобное для тебя, или тёти Шуры время. Так когда?» – «Ой, я не знаю. Володя. Ты так смотришь…» – «Ада, я смотрю – просто любуюсь. Не нравится – паранджу носи, на паранджу смотреть не буду. Или гуталином, как Золушка, измажься – отвернусь. Так когда?» – «Ой, вот ты пристал – когда, когда.… Как муха!» – «Ада, ты пойми, я бы часиков в девять пришёл, постучал, сказал бы: «Антонина Александровна! Мы у вас забираем племянницу на три-четыре часика», но у нас не такие отношения, наши мамы почему-то не разговаривают с твоими тётками. Я о причинах могу только догадываться. А ждать тебя с утра до вечера – я бы может с удовольствием, а мама…» – «Я поняла. Значит завтра в 9 утра. Володя, ты опять так смотришь.… Так что, ты говоришь, наши родители не поделили?» – «Я не знаю. Я могу только догадываться но догадки к протоколу не подошьёшь. Если тебе это правда интересно, спроси у них сама сегодня, а завтра спросишь у мамы. Значит,… – вон, тебя уже звать выходят…– Значит, завтра с 9 до четверти десятого мы с мамой ждём тебя. Ну, пока!».
Ну, не мог я Аде сказать: «Ада, те рога, что висят в виде вешалки в вашем коридорчике, украдены кем-то из твоих тёток из нашей квартиры, пока хозяин, дядя Володя, умирал в Сибири, и тётя Лиза видела, как она их выносила».
И не мог я никому на свете сказать, что я подозреваю, что тётя Лиза сама  ей  их  и продала.

Мама и Ада лежат на спине, подставив солнцу всё, что допустимо по морально-этическим нормам середины XX века. К сожалению, допустимо очень немногое. Русалкам Маковского было допущено значительно большее. Я лежу на два метра ближе к воде, на животе. Это мне позволяет рассматривать одну из загорающих пристальней, чем это допустимо морально-этическими нормами и хорошо, что на животе, потому что я без плавок, и, лежи я в своих семейных трусиках на спине, я бы нарушил морально-этические нормы и конца XX века. Я смотрю на бумажку, наклеенную на нос одной из лежащих, закинувших руки за голову по-русалочьи, чтоб не вывалять в песке свои каштановые с рыжинкой кудри, смотрю на нежные завитки волосиков подмышкой, на узкую белую полоску выше лифчика, и моё воображение делает его невидимым, смотрю на волнующий изгиб грудь-талия-бедро… «Володя, пошли купаться?!» – Я вскакиваю и поворачиваюсь спиной так быстро, что никакие этические нормы не успели бы нарушиться. «Пошли!..» – кричу я, уже подбегая к воде и забираясь по грудь. «А ты умеешь плавать?» – спрашивает Ада, заходя в воду. «Умею!» – говорю я честно, ибо метров 25 мне уже неоднократно удавалось преодолеть до того, как я уставал настолько, что утонул бы непременно, если бы мне нужно было проплыть ещё хоть 5 метров. «Правда?  – говорит Ада, подходя ближе, – а я не умею…» – «Ну, чего ж тут уметь? Маши руками и ногами.… Вот смотри» – и я красиво, чуть не по пояс высунувшись из воды, проплыл метров пять от берега, красиво через спину сделал оборот и красиво, медленными взмахами вернулся на старое место. Повторить такое же я бы уже не смог даже под угрозой расстрела, пока бы не отдохнул часок. К своему ужасу я почувствовал, что я недостаточно охладился, и не смог бы вылезти из воды, не поправ этических норм, тем более в трусах, прилипших к телу повсеместно… почти повсеместно. «Видишь – совсем не трудно!» – «Володя! Ну, давай ты подержишь меня, – сказала Ада, – а я попробую поплыть…» – «Ну, давай, – сказал я, – давай я тебя за локотки поддержу». Ада подошла ещё ближе. Я подставил ладони. Ада поставила в них локти.… Вдруг она задела ногой за мою выступающую часть. «Что это, коленка?» – спросила она. От неожиданности я опустил свои руки и – Ада рухнула с головой в воду. Оказывается она уже не стояла на дне. Вскочив на ноги и отплёвываясь, она воскликнула: «Фу, дурак!.. Муха…».
Как там у Шолохова? Ослепительно чёрное солнце насмешливо смотрело на меня, глядящего, как выходит из воды, так и не научившись плавать, самая красивая девочка  в Ленинградской области. Я пощупал себя – вот теперь всё в порядке, и, не нарушая никаких этических норм, тоже вылез из воды. «Мам, а почему ты не купаешься?» – «Ну, вещи кому-то стеречь ведь надо, – сказала мама, – пойду и я окунусь…» – «Ада, извини, я не хотел… Я думал ты ещё на дне стояла!» – «А, ну тебя, – сказала Ада, – ты противный, вредный, вон – я из-за тебя волосы намочила…» – «Высохнут…» – сказал я, безбоязненно ложась на спину и закрывая глаза.

Мама купила приёмник «Рекорд-61». Сверху – откидывающаяся крышка и – проигрыватель. У нас много пластинок, но каждый раз крутить ручку патефона стало надоедать, а тут – и крутить не надо и игла корундовая, «вечная»… Я как-то услышал голос перуанской певицы Имы Сумак – и заболел. Когда я, наконец, приобрёл пластинку, радости моей не было предела. По-моему, я прослушал «Гимн Солнцу» и «Лесные голоса» соответственно 567 и 789 раз. Я хотел поделиться своей радостью со всеми друзьями. Приёмник стоял в маленькой комнате, где стояла моя кровать, возлежа на которой в полусидячей позе я внимал обычно этому изумительному голосу, способному издавать и ультразвук и петь басом, не уступающем шаляпинскому.
Заглянул Лёнька Мащеев. «О! Дай закурить…» – «Лёнька, курить вредно, но, так и быть, одну папироску можешь взять, только не затягивайся. Слушай, ты слышал когда-нибудь Иму Сумак? Сейчас поставлю» – Я выхожу в маленькую комнату, ставни в которой ещё не открывали, и включаю приёмник. Поскольку вчера вечером я слушал «Голос Америки» и «Би-Би-Си», пытаясь выловить средь шума глушилок крупинки правдивой информации о нашем замечательном социалистическом строе и о жизни в загнивающих империалистических странах, я хлопаю переключателями, потом ставлю Сумак и принимаю на постели свою излюбленную полусидячую позу. Мне виден Лёнька, я слежу за его реакцией на переход от свистящего дисканта к глубокому басу и инфразвуку певицы. Лёнька меня не видит. Он тихонько берёт пачку «Беломора» и, вынув пару папирос, прячет их к себе во внутренний карман куртки. Потом на цыпочках делает три шага к кругленькому столику, из лежащей на нём кучки мелочи отбирает несколько монеток и прячет в карман. Тихонько возвращается и говорит «Х-х-х! Ну и воет тётка, аж уши заложило…» Я выключаю проигрыватель, возвращаюсь в большую комнату и спрашиваю: «Не нравится?» – «Не-а!» – «А мне знаешь что не нравится, Лёнька?» – «Не-а! Чего?» – «Мне не нравится, что ты у меня мелочь воруешь и папиросы, и по карманам курточки рассовываешь…» – Лёнька не говорит не слова, но и не вынимает ничего из карманов, только слегка краснеет. Я продолжаю: «Ещё мне не нравится, что ты у меня из ящика горный хрусталь вытащил…» Лёнька делается совсем красным. Я продолжаю: «Ещё мне не нравится, что ты у меня книжки зачитываешь, а потом они у Митьки оказываются. Ты их ему продаёшь, что ли?» – «Не брал я твоего сердолика» – говорит Лёнька. – «О-па! А и правда – на воре шапка горит… Ты хоть за сколько ему Стэнли продал?» – Лёнька молчит. Я говорю: «Знаешь что я бы сейчас на твоём месте сделал? Встал бы, ушёл и больше никогда, слышишь, Лёнька, никогда сюда носа не показывал. Никогда!» – «Да, я понял…». Лёнька уходит – ни мне «извини», ни мне же «спасибо».
Через несколько месяцев Лёнька переехал куда-то на Соколова, а через несколько лет до меня дошли слухи, что он попался за воровство и получил срок.

Увидав ещё издали, что я, докурив свою «Беломорканалину», заплевал огонёк и под звуки звонка пропустил её вперёд в аудиторию, Томка говорит громко, так что слышит вся аудитория: «Ланжик, я считаю, что тебе не надо курить. Ты знаешь, что курение приводит мужчину к импотенции? У тебя ещё нет импотенции?» – «Тома, я за собой ещё не замечал импотенции, но, от твоих слов – она может случиться! Выборочная!»
А я и вправду ещё не замечал.

Жора Горшков, сидя на столе в анатомичке, с аппетитом уплетает пирожок. Люда Овчарова с изумлением смотрит на него и говорит: «Жора, как ты можешь есть среди покойников?» – «Людок, здесь нет никаких покойников, здесь только препараты, они  забальзамированы, как основоположники марксизма-ленинизма, и брезгливости не вызывают» – Жора смотрит на ягодичные мышцы препарата и говорит: «С кем поспорить, что я укушу этот препарат.… На двадцать пирожков… Понимаю, много… Жадность ещё не полностью изжита из нашего общества. – Жора берёт в руку верхнюю конечность препарата. – Десять пирожков за бицепс!» – Овчарова говорит: «Жора, ты же не укусишь, тебя же стошнит только что съеденным пирожком…» – «Га-а-а! Ну, уж дудки, что в желудке – то моё! Так как?» –  «Кусай!» – вдруг говорит Овчарова. Я встреваю: «Жора, кончай, подурачился – и хватит…» – Валька Рабинович произносит: «Жора, мы тебе верим на слово, а пирожков я тебе завтра куплю – хоть залейся!» – Стась Дорохов провозглашает: «Жорж! Аппетит приходит во время еды. Если бы ты сейчас не съел пирожок с ливером, тебя бы не потянуло на свежатинку…» – Гриша Грушин говорит назидательно: «На правах старшего товарища, я должен сказать, что анатомические препараты надо изучать зрительным анализатором, а не вкусовым» – Толик Кягов острит: «Жора, нельзя портить учебные пособия до их полного изучения!» – Инна Минчёнок выпаливает: «Жора, ты больной, или голодный?» – Люся Кисюр восклицает: «Да пусть кусает, если ему хочется, только дайте я раньше выйду!» – Валя Мокроусова говорит: «Жора, не надо кусать, мы тебе верим, что ты это можешь, положи руку на место» – А Овчарова цедит: «Девчата, да ничего он не укусит, он блефует…» В ту же секунду Жорка впился зубами в двуглавую мышцу, да так, что чуть не откусил ей одну из голов. Люся Кисюр выскочила из анатомички. «Куда это она?» – спросила Леночка Кольцова. Стась сказал: «За пирожками…» Жорка, наконец, разжал зубы – все увидели глубокие вмятины от зубов. «Ну, ладно, я пошла, – сказала Люда Овчарова, – буфет ещё открыт» – Жорка: «Га-а-а!.. Людок, дядя Жора пошутил, он за пирожки не продаётся… Разве что, только, если они с …» – и он снова смотрит внимательно на ягодичную мышцу. – «…со свежатинкой» – сказал Стась…

Мы всей группой едем в Азов на экскурсию на очистные сооружения. Чего-то долго едем, когда приезжаем, я, вставая с сиденья, потягиваюсь и произношу с выражением: «Наконец приехали, как приятно распрямить затёкшие члены!..»   Жорка – моментально:
– Володя, парафимоз, что ли?
От дружного хохота автобус закачало. Больше всех смеялась Томка, громче всех Иннка. Только Жорж остался невозмутим.

Я прочёл анекдоты «От Никулина». Один мне понравился: Идёт коза – помятая, потрёпанная, под глазами мешки. Её спрашивают:
– Ты откуда?
– От верблюда…
На следующий день, когда в ресторане «Три пальмы» собрался наш квартет, я говорю: «Ребята, анекдот слышали? Идёт коза…– Жора хитро на меня смотрит и рукой у своего подбородка мнимую бородку поглаживает. Я продолжаю – …растрёпанная, помятая, с кругами под глазами… – У Жоры «борода» уже почти до пояса. Я продолжаю – …Её спрашивают:
– Ты откуда?
– От Никулина…
Жора: «Га-а-а!.. Это я запишу… Га-а-а!».

Я смотрю на снимок тех  лет: Стась и Валентин несут покойника в учреждение, над входом в которое надпись: МОРГ.  Что это покойник видно по заострившемуся носу и сложенным на животе рукам. Правда, покойник, почему-то в белом халате, как и остальные. Только приглядевшись, в покойнике можно признать автора этих мемуаров. Снимал, наверное, Жора.
А вот ещё снимок – Жорж-бармалей, на «грим» которого ушёл весь имеющийся в квартире гуталин. Он в моём полотенце-чалме и с нашим ножом, настоящий басурман… ну, басурманин… ну, башибузук, в общем…

В институте какие-то лекции были общими для сангига (санитарно-гигиенического факультета) и педфака (переводить надо?). На педфаке лицо одного студента показалось мне чем-то знакомым. Я узнал у ребят фамилию. Она мне ничего не говорила. Где же я мог его видеть? Вот так бывает – что-то в голову влезет – пока не вспомню, оно там сидит, отвлекая часть серого вещества от других, менее важных дел. «Оно» сидело довольно долго, пока я случайно не увидел портрета Игоря Северянина. Так вот кого мне напомнил этот студент!

Первые экзамены в институте. Биология. Я отвечаю на все вопросы. Я рассказываю преподавательнице о «парниковом эффекте», вызываемом  избытком углекислого газа в атмосфере, в связи с всё возрастающей производственной деятельностью человека, я сам доволен своим ответом… Я получаю четвёрку. На экзамен по органической химии я иду уже не в таком приподнятом состоянии духа, и из двух стереометрических препаратов, которые нам надо было составить из шариков и палочек, составляю только один. Ответив что-то про изомеры, и случайно отломав какой-то шарик от объёмной конфигурации, я слышу восхищённый голос экзаменатора: «Остроумно. Идите, Ланг, пять!» – и «Зулус», как мы между собой называем курчавого молодого органика, выводит в зачётке «отл.» значительно медленнее, чем понадобилось бы ему, чтобы написать СlС₆Н₄=С(СN)₂, что обозначает орто-хлорбензилиденмалонодинитрил.

В первом семестре я получал стипендию, как, впрочем, и в последнем. Между ними был небольшой перерыв в пять лет, в течение которых я сидел у мамы на шее. Иногда я по-честному учил предмет, готовился к экзамену, так мы однажды готовились к экзамену по судебной медицине с Валечкой Мокроусовой, другой раз к хирургии с Валечкой Мокрым. Иногда – совсем не готовился: однажды с Жоркой Горшковым, другой раз в гордом одиночестве. Но, однако, всё по порядку.

– Ну, читай, – сказала Валечка. Я читал страничку-полторы вслух, потом у меня начинало першить в горле и я говорил: «Валь, тебе не жарко?» – «Нет, читай…» – «Нет, я не к тому, чтоб ты разделась, просто – может окно открыть?» – «Не надо. Читай…» – «Да подожди ты минутку, я ж уже охрип. Ты вот лучше скажи, ты была на сеансах Вольфа Мессинга?» – «Не была. Читай…» – «Да подожди ты… Тебя никогда не гипнотизировали?» – «Я не внушаемая. Читай…» – «Валь, а спорим, я тебя загипнотизирую?» – «Ничего не выйдет. Читай…» – «Плохой был гипнотизёр. Я владею даром гипноза. Спорим?» – «Володя, читай…» – «Ты просто боишься сеанса. Ты видишь во мне опасного мужика, который хочет тобой овладеть, воспользовавшись беззащитностью в состоянии транса» – «Тю, дурачок, если бы я тебя боялась, я б не пришла к тебе домой к экзамену готовиться» – «Это ты выполняешь поручение комсомольской организации, подтягиваешь отстающего» – «Дурачок, я подтягиваю тебя по собственной инициативе. Читай…» – Я начинаю читать, прочитываю четверть страницы, потом, не отрывая глаз от книги и не меняя бубнящего тона, продолжаю: «В другой раз в судебно-медицинское отделение поступила молодая женщина со множественными укусами на шее и разлитыми гематомами в разных частях тела. Она объяснила следственным органам, что она стала жертвой молодого человека, который силой овладел ею, предварительно введя в состояние гипноза…» – «Володя, прекрати… Фу, дурачок… Я сижу, и уши развесила… Ты с какого места паясничать начал?» – «Со слов «В другой раз»…» – «А перед этим по тексту?» – «По тексту. От ты боисси, дохтор, гипнозу…» – «Ничего я не боюсь. Давай!» – «Хорошо. Сядь прямо, расслабься, смотри на меня. Глаза не закрывай… Руки перед собой на стол положи.… Вдохни поглубже… Правую руку на левую положи, пальчиками пошевели… Так… Когда я досчитаю до трёх – тебе станет жарко… Раз… Два… Три!..».
И тут моя гостья делается вдруг красной, смотрит на меня с испугом и говорит: «Ой, Господи… Володя, да ну тебя… Ты что, правда… это… внушать можешь?.. Фу.… Ну, ты и даёшь…  Открой окошко… Фу…» – ну, и так далее минут двадцать пять. За это время и у меня обалдение прошло, хотя я виду и не подавал. Я, наконец, говорю: «Валь, вот ты убедилась в моей способности? Вот ты оценила невинность моей гипнотической команды? Ведь, пожелай я воспользоваться твоей полной беззащитностью и сказал бы, например: «А сейчас у тебя появляется непреодолимое желание, обнажённой, как русалка Маковского, подойти ко мне вплотную, провести по волосам рукой и страстно прижаться ко мне всем телом…» – «Володя, перестань сейчас же…» – очень серьёзно, тихо и не глядя на меня, сказала Валечка. Потом мы по очереди читали сегодня, завтра. А послезавтра на экзамене я получил пять, а Валечка тройку. Кажется, первую тройку в жизни. Больше мы совместно к экзаменам не готовились.

В другой раз мы готовились к экзамену по хирургии с Валей Мокрым. Читали по очереди. Потом я поставил на стол тарелку и вывернул на неё килограмм «Золотого ключика», который я полюбил ещё в пионерлагере. «Угощайся!» –  «Вкуснятина!.. – сказал Валька. – На-ка ты почитай». Я почитал, чувствую – начинаю хрипнуть, говорю: «Валька, давай теперь ты почитай…» – «Да ты фто? Я ф не могу ф полным ртом!..» – «Ну, прожуй, а то я охрип…» – «Я не могу вевать, вубы прилипли. Отдофни…» Отдохнув немножко, я снова начинаю читать, а Валька шуршать фантиками. Когда в тарелке осталась одна конфетина, Валька подвинул ко мне тарелку: «А чего ж ты фам не ефь? Ефь!». Я решил быть гостеприимным до конца. Заметив, что Валькины желваки под румянцем перестали шевелиться, я подвинул к нему тарелку: «Докушивай!..» – «Ой, да ты что, Володя, я уже не могу, такая гадость приставучая, одну возьмёшь, к ней другая пристаёт, потом третья… Ладно, я вижу, что ты не хочешь. Я с собой возьму…»
По хирургии Валька получил пять, а я тройку. Больше с Валькой Мокрым мы совместно к экзаменам не готовились.

А с Жоркой мы готовились так: «Слушай, Жора, давай возьмём учебник да махнём на Дон?» – «Это мысль! Воплотим!» – «Жорж, хочешь на велосипеде поедем? По очереди?» – «Володя! Раба божьего Горшкова Господь не удостоил чести уметь ездить на велосипеде. Это же не самолёт…» – «А ты летал?» – «А как же? Одиннадцать часов самостоятельных полётов!» – «А с парашютом прыгал?» – «С вышки…Га-а.… Слушай: Инструктор по прыжкам перед первым прыжком говорит курсанту: «Досчитаешь до четырёх – дёргай кольцо. Раньше – ни в коем случае. Прыгай сразу за мной. Я пошёл!» – Летит инструктор уже под куполом, вдруг мимо него курсант проносится: «Ч…ч…ч…ч…» – и  об землю… Заика был!..»
Придя на Дон, мы сначала загораем, потом купаемся, потом обходим окрестности, моё внимание привлекает ржавенький цилиндрик, торчащий из-под куста. Порывшись в песке, я выгребаю ещё два и кладу трофеи перед Жоркой. Он говорит: «По моему разумению, это противотанковые термитные снаряды времён Великой Отечественной…» – «Термитные?» – «Ну, чтобы быть абсолютно уверенным, надо произвести лапаротомию» – говорит Жорж. – «Так за чем дело стало? Дома все хирургические инструменты для такого случая есть. Это тебе не кота по Спасокукотскому.… А дома у меня в загашнике ещё один такой, со школьных лет.… Да, по-моему, именно из-под этого куста. Только тогда  куст вроде побольше был…» – «Да то ты в рост пошёл…» – «Пожалуй.… Так что?» – «Я за.… Только давай ещё мокнёмся, подсохнем, и…» – «И физиологию поучим?..» – «Га-а-а!»…
Придя домой, мы сначала перекусываем, чем бог послал. А послал он колбаски любительской, сырку костромского, сыру зелёного, на тёрке натёртого, камсички маринованной, маслица сливочного, помадки, мармеладки, халвички, вареньица вишнёвого, горчички, перчика и соли, чайку индийского и булку хлебца. Сначала мы, давясь от смеха, сооружаем бутерброды, в каждый из которых входят все десять ингредиентов, потом съедаем их, не разу не подавившись, потом, отпав от стола, продумываем последствия наших дальнейших действий. Мы знаем, что термитом иногда сваривают встык трамвайные рельсы, при этом термитный порошок медленно сгорает, развивая высокую температуру.… А физиология никуда не денется.… Для того, чтобы не спалить дом – он то деревянный – мы решили порошок поместить в тугоплавкий сосуд – крышку от велосипедного звонка… Я уже распиливаю снаряд поперёк трёхгранным напильником… А если расплавится крышка от звонка, стоящего на массивной алюминиевой крышке от массивного же алюминиевого умывальника, перевёрнутой «вверх ногами» массивной алюминиевой шишкой вниз… Я берусь за второй снаряд. Ржавая оболочка поддаётся довольно легко.… Между крышками велосипедного звонка и умывальника мы наливаем воду – всё лишнее охлаждение… Я начинаю курочить третий снаряд. Внутри – толстый, не поддающийся напильнику сердечник. «Бронебойный» – догадываемся мы хором.… А если прогорят обе крышки, что вообще-то сомнительно, то расплав попадёт в умывальник, полный воды… Жора пересыпает серый порошок с газеты в крышку звонка.… Ну, чёрт его знает, может быть, термит прожжёт и толстый умывальник насквозь… А физиология подождёт… Я принимаюсь за последний снаряд. На удивление, порошка в снарядах совсем немного.… Если прожжёт и днище умывальника, то попадёт в таз с помоями, стоящий под умывальником на стуле… Я перепилил последний снаряд. Жора насыпает в тугоплавкую крышку последние порции термита. Ничего… Вышло даже с горкой.… Но это не страшно – если прогорит таз и стул под ним, адская смесь провалится в стоящее под стулом помойное ведёрочко, тоже полное помоев… Крышечка устанавливается на место. Я, на всякий случай, вспоминаю, где лежат наши с мамой паспорта и мамина зарплата, если всё-таки загорится пол под помойным ведром, и термит провалится в летнюю кухню, на уголь.… А что физиология.… Ну, и учебник захвачу, вместе с паспортами, если что… Всё ещё раз проверяется, все сосуды полны, пути отступления запомнены. Жора становится в открытой двери между коридором и комнатой и произносит: «От винта!..  Зажигание!..» Я подношу спичку к термиту и в ту же секунду оказываюсь стоящим на четвереньках спиной к умывальнику, лбом упираясь в Жоркин живот. Но живота я не вижу. Перед глазами ещё ослепительно яркая вспышка. Как я себе глаза не спалил – я до сего дня не понимаю. Пятно перед глазами исчезло только к маминому приходу. У Жорки тоже до вечера что-то с глазами было.… Ну, больше мы с Жорой к экзаменам совместно не готовились. Через три дня Жорка получил по физиологии пять, а я два. Ну, пересдал потом на трояк. А чего? Нам не привыкать…

Лет пят спустя, когда мы уже окончили институт и разъехались по городам и весям, мама встретила декана нашего факультета Татьяну Даниловну Янович, с которой они до войны работали на одной кафедре. Мама рассказывает: «Встретились, как родные, да что?, да как?, мало-помалу дошли до того, что ты у неё учился. Татьяна делает круглые глаза, всплёскивает руками: «Марочка, что ж я наделала! Я ж была уверена, что это Николая сын. Я как фамилию увидела, даже инициалы не смотрела – сразу рядом минус поставила. Так он с минусом все шесть лет и проходил. Что же я наделала!» – «Таня, что за минус?» – «Условный знак экзаменатору, кого тянуть надо – плюсик стоял, кого сыпать можно – минус. Что же я натворила… Я ж знала, что у Николая большая зарплата, значит Ланг без стипендии обойдётся…»

Но, это пять лет спустя. А пока послезавтра патанатомия. Патологическая анатомия, наука, необходимая для прозекторов и судебных медиков, нелишняя для узких специалистов всех профилей, только для врачей по гигиене труда, с моей непросвещённой точки зрения, факультативная, то есть желательная, но отнюдь не обязательная. Но, экзамен есть экзамен, сдавать, видимо, придётся самому Шалве, то есть Шалве Иосифовичу Криницкому, профессору ещё Варшавской школы, о котором мама, сдававшая ему экзамен ещё до войны, рассказывала: «Сижу, готовлюсь, от волнения зевнула. Не успела рот закрыть, он по столу чем-то как стукнет и кричит: «Ланг, вам что, так скучно? На моих экзаменах в обморок падают, а вы зеваете? Идите-ка сюда…» – «Шалва Иосифович, я ещё не готова…» – «Ничего, меньше зевать будете. Какой билет? Тридцать шестой? Отвечайте по первому вопросу…» – Прогонял по всему билету, дополнительные вопросы задал, потом говорит: «Ваше счастье, что вы материал знаете – а то, видите ли, она зевает… скучно ей, видите ли,… Идите.… Пять» А назавтра у Лёни экзамен. Он меня расспросил, как я отвечала, всё подробно и пошёл сдавать. Возвращается сияющий – тридцать шестой билет достался…»
Тётя Вилли работает на кафедре у Шалвы. Она говорит: «Он человек как человек, нормальный, только со студентами  лютует. Двойки ставит чуть не половине сдающих. Студенты шутят – патанатомию сдал – можно и жениться, дальше уже легче. Ты мне вот что скажи…» – и тётя Вилли задаёт мне вопрос, на который я, отвечая, несу чушь. И на второй. И на третий. – «Ты меня не позорь, на кафедре все знают, что ты мой племянник, иди, учи билеты, – учебник есть? – ну вот, иди, а завтра придёшь – я ещё спрошу.
Придя домой, я, конечно, нашёл в учебнике все ответы на заданные тётей Вилли вопросы, и даже – верите? – ещё что-то почитал.
Я, как говорится, не акула пера, а дятел клавиатуры. Я сейчас набираю текст на компьютере, поэтому могу дословно скопировать предыдущих пять строчек – ничего не изменилось по сравнению с предыдущим днём, а экзамен завтра… «Это кошмаг какой-то, честное слово!» – сказала тётя Вилли.
И вот, наконец, экзамен. Я вхожу – кроме тёти Вилли за экзаменационным столом никого нет. «Берите билет, – говорит мне тётя Вилли, – берите препарат. Готовьтесь…» Я сажусь – и глазам не верю – я и билет знаю хорошо, и препарат сразу определил: срез гортани с трахеей и дифтерийной плёнкой. Ответил я, по-видимому, правильно – тётя Вилли смотрела на меня строго, но не перебивала. Когда я выдал на-гора всё, что знал по билету, тётя Вилли спросила: «Как по-латыни воспаление лёгких?.. Ну, как лёгкое по-латыни?» – «Пульмонум, – ответил я. И в этот миг вспомнил: «А, да там букет, а главное – пневмония, воспаление лёгких. Если выкарабкается – ещё столько же проживёт» – «Пневмония!» – исправился я. – «Хорошо, идите…» – сказала тётя Вилли.
– Ну, как, Ланжик? – спросила Томка, – Что тебе тётя поставила?
– Не знаю, Томка, отвечал вроде хорошо, препарат угадал правильно, на  дополнительный вопрос ответил.… Пять, наверное, по блату… А может четыре…
Зачитывается экзаменационный лист: «Горшков – пять, Грушин – пять, Дорохов – пять, Ланг – три, Москаленко – пять, Мокроусова – пять, Рабинович – пять …
Вечером я устраиваю разборку:
– Тётя Вилли, где я допустил на экзамене ошибку?
– На экзамене нигде, Вовочка, если бы так отвечал Шалве, может быть он бы тебе поставил пять, как когда-то Маре и Лёне. А мне ты отвечал три дня подряд. Два, два и пять сложи и подели на три.
А мне и крыть нечем…

А на кафедре эпидемиологии работает Галина Николаевна Калмыкова, и каждый раз, когда я её вижу, у меня сладко ноет сердце, и делается грустно, что никогда я не осмелюсь ей сказать: «Галина Николаевна! Я умираю от любви к вам. Да святится имя ваше… Я люблю вас с того мига, когда впервые увидел вас, вы были тогда Галочкой Кротовой, моим комсоргом, и я был благодарен несуществующему богу, что он надоумил меня в конце десятого класса вступить в комсомол. За один ваш не слишком страстный, можно сказать даже братский поцелуй, я готов выпить стакан рыбьего жира, запить его стаканом  Эмминого кофе и заесть столовой… ну, чайной… ложкой мёда».